Старшая, бывало, спокойно смотрела, как на барщине бьют людей, сажают в колодки и морят голодом, — это было для неё чем-то таким, что, мол, так и должно быть, иначе быть не может. А вот эта младшая — она при таких сценах пряталась и плакала, не могла никогда смотреть на людские страдания. С малых лет в доме она была как бы прислугой. Старшая прихорашивается, играет на фортепиано, поёт по-французски, а младшая — всё больше на кухне и в людской, шутит с девками, поёт, работает с ними, помогает каждому обиженному и униженному, не раз и от наказания кого-то спасёт. Такую уже душу ласковую бог ей дал. Всегда скромная, тихая, трудолюбивая, она считала господскую жизнь божьим попущением, а не добром. Всё её тянуло в село, к крестьянскому труду; всё надеялась, что барщина скоро кончится и в деревнях начнётся новая, свободная жизнь. Ради этого и училась — чтобы быть полезной на селе, училась тому, чему никакие барышни не учатся. Вот за всё это я её и полюбил, как свою душу, и чувствую, что без неё не мог бы и жить на свете. А за что она меня полюбила — разве один бог знает. Я с ней об этом никогда и не говорил, да мне и всё равно. Любовь — это божий дар; кому дана, бери её, не оглядываясь, живи ею, как чистым воздухом и солнечным светом. Вот и всё, ваше преподобие.
О. Квинтилиан с невольным волнением слушал эти простые, но такие глубокие слова крестьянской души. У него самого екнуло сердце; он вспомнил свою юность — сначала заглушенную школьной муштрой, потом исковерканную манерами и суевериями, за которыми засыхало всякое искреннее и простое чувство, а в конце — задавленную заботами о хлебе, о наживе, где первой жертвой обычно становилась любовь, а на первый план выходил классовый или личный интерес. После семинарии он, «из семейных расчётов», женился на панночке «декановне», значительно старше его, которая, как выяснилось, давно уже не была панночкой, жил с ней, как с врагом под одной крышей, тем более, что она была бесплодна, жаловался, что если бы не она, то он принял бы целибат и теперь был бы епископом, а когда она умерла, забрав с собой двадцать лет его жизни, похоронил её без сожаления, как ненавистную помеху. И сколько таких среди его собратьев! Живут — либо окончательно глохнут в будничных заботах, либо всю жизнь каются и злятся на себя, на жён, на весь окружающий мир, чего-то ищут и ничего не находят — ни покоя, ни удовлетворения. И он завидовал тому крестьянину, чья жизнь складывается так просто и естественно, хоть при этом так необычно и интересно. Он добрел и начал собирать метрики и принадлежности для записи, когда вдруг вспомнил, что, собственно, не хватает ещё молодой невесты, без которой протокол составить нельзя.
— Ну, а где ж твоя панна? — спросил он, и Кость, не отвечая, побежал на кухню, где уже добрую минуту сидела Галя и разговаривала со старой Климентовой. Через мгновение она вошла в поповскую канцелярию. Была в барском, хоть совсем скромном наряде, чуть порозовевшая, но без смущения и тревоги. О. Квинтилиан вежливо поклонился ей, пригласил сесть, а, обратившись к Думяку и его сватам, коротко сказал:
— Выйдите и подождите на крыльце.
Кость Думяк немного замешкался.
— Ну, чего ж ты не идёшь? — рявкнул о. Квинтилиан. — Не бойся, я же тебе панну не укушу, целую получишь!
Думяк исчез за дверью.
О. Квинтилиан повернулся к девушке с трогательно-отеческим видом и, усевшись в широкое кресло напротив неё, долго смотрел ей в глаза и покачивал головой.
— Панна Галю, — заговорил он наконец, — что же вы делаете? Как пташка молодая, вылетаете из тёплого гнезда — да куда, к чему? Неужто вам отцовский дом опротивел, материнская рука стала немила, барская жизнь надоела, что вы так легкомысленно хотите покинуть своё место, свой род, своё имя и спуститься в крестьянский быт? Вы подумали, что это значит и какая тяжёлая вас ждёт перемена? Вы знаете, каково положение женщины в крестьянской семье, какие тяготы и неудобства ей предстоят? Вся жизнь в тяжёлой работе, в заботах, без подходящего общения, на людском пересуде, а если попадётся муж-пьяница или забияка — подумайте только, разве это вам судьба? Ваш отец против этого брака и просил меня, чтобы я тоже высказался. Что касается самого Костя — не скажу о нём ничего дурного, но одно скажу: вы слишком мало его знаете, чересчур доверяете его словам. Это человек неспокойный и нестабильный, бунтарская натура — добра с ним не дождётесь. А его мать — язык у неё гладкий, слова сладкие, но знаете ли вы, что у неё внутри? Боюсь, что она околдовала вас, чтобы заманить к сыну, чтобы тот стал первым в селе, чтобы слава шла, что у него жена такая, какую ни один крестьянин и мечтать не смеет. Подумайте, панна Галю, и о том, что вам придётся сойти с отцовского двора сюда, в деревенскую темень, где клубится вековая ненависть к панам, где вы не найдёте ни утешения, ни совета, а силы свои только изведёте, если захотите им помочь. Кто им поможет, если они с рождения привыкли к своему скотскому положению и не желают ничего лучшего. У меня сердце рвётся от одной мысли, что такая умная, добрая и красивая панна хочет утопить себя в таком болоте.
Панна Галя немного побледнела от слов батюшки, но быстро успокоилась и с улыбкой ответила:
— Вы ошибаетесь, панотче. Я очень хорошо обдумала своё положение и вижу, что так, как я решила, будет лучше всего. Меня правда не влечёт к барской жизни, меня манит жизнь, наполненная трудом и озарённая любовью, и напрасно я искала такой жизни среди людей своего круга. Не буду рассказывать, что я там нашла, где внешний блеск скрывал холодность сердца и отсутствие характера, где за панскими замашками часто пряталась грязная спекуляция на мой скромный приданый. У меня был живой пример моей сестры, ясновельможной графини, что с болью сердца носит свою графскую корону и с первого дня брака отказалась от надежды на какое-либо счастье. То, что вы говорите о темноте крестьянства и положении женщины в крестьянской семье — поверьте, батюшка, это чистое недоразумение. Вы со своей позиции смотрите сверху на этих простых людей и не привыкли заглядывать в их сердца, так же как и в сердца тех, кого считаете высшим сословием и в которых видите лишь внешний блеск, гордость и недоступность. Если бы вы пожили в той среде так близко, как я, узнали настоящие склонности и привычки этих людей, то, наверное, изменили бы своё мнение и признали бы мою правоту, что не хочу доживать в их кругу. А что касается Костя и его матери, то тут скажу только одно: я знаю их обоих с самого детства. Думяковна кормила меня своим молоком, нянчила как ребёнка и при моей бедной больной матери была мне второй мамой. А Кость — он вам не по душе именно потому, что отличается от среднего мужика. Он, как для своего сословия, довольно образован, бывал в мире, гордый и самостоятельный, с сильной волей и смелый в словах и поступках — я не могу желать себе лучшего мужа. Конечно, любой брак — это лотерея, как для женщины, так и для мужчины. Все надежды на счастье могут разбиться, все иллюзии развеяться. Но разве в нашем, панском сословии, иначе? Наоборот, девушке здесь куда труднее узнать жениха, его характер и нрав до брака, значит, она идёт на большее «авось», чем я, ведь я знала своего жениха и его мать с раннего детства. Что ещё сказать? Я иду по этому пути без колебаний, с благословением мамы, а что папенька противится — это, конечно, больно, но надеюсь, что он вскоре одумается и поймёт меня, а если даже нет, то ради его одобрения не могу жертвовать своим сердцем и своей жизнью.
О. Квинтилиан выслушал эти слова с уважением, уместным в такой момент, и когда Галя закончила, сказал ей:
— Что ж, ваша воля. Вам с ним жить, не мне и не вашему отцу, так что и решать вам. Я сказал всё, что считал своим пастырским долгом и о чём просил меня ваш отец. Возможно, вы и правы, но я ещё раз предупреждаю вас: хорошенько подумайте о своём необычном поступке, чтобы потом не пришлось жалеть.
— Что ж, на всё божья воля. Я не кривлю душой и надеюсь, что всё будет хорошо. А что уж нам бог даст — то только ему ведомо, а мы не знаем. Лишь бы по правде и по совести, то, думаю, как-нибудь и попадём к нему.
— Ха-ха-ха! — засмеялся о. Квинтилиан. — Что я должен был вам сказать в назидание, вы мне сами сказали! Прекрасно, прекрасно! Вам бы, кажется, больше попадьёй быть, чем простой Думяковной. Ну да ладно, как хотите. Позовите Костя, приступим к записи протокола.
Галя позвала Костя, о. Квинтилиан записал, что нужно, Думяк заплатил положенное за объявление оглашения, и все разошлись довольные. Только о. Квинтилиан после их ухода долго ходил по канцелярии, упорно курил трубку, то улыбался сам себе, то хмурился и сплёвывал, а в конце решительно пробурчал:
— Ну, пусть себе, мне-то что! Но всё-таки этот Кость мне не нравится, очень не нравится!
VI
А через три недели, после последнего оглашения, состоялась свадьба Костя с Галей — на славу. Старая Думяковна впервые почувствовала себя матерью и главой большой семьи, и выступила во всей своей важности, освящённой вековыми обычаями, чтобы прославить брак своей единственной дочери. Из глубины своей скрыні она вынула приличный мешочек с серебряными талерами с изображением Марии-Терезии — клад, доставшийся ей от бабушки, о котором никто до сих пор не знал, даже её сын. Она щедро рассыпала эти деньги на единственный в своей жизни праздник. Зарезали трёх кабанов и трёх тёлок, купили три бочки пива и одну — горилки, нарезали закуски, пригласили родню, знакомых и соседей из трёх сёл, не исключая и дальних.
А в субботу после полудня Думяково подворье заполнилось девушками, парнями и свахами в праздничных нарядах. Начинался свадебный обряд с плетения венков и выпечки каравая. За огромным столом, на котором лежала целая куча зелёного барвинка, разместились свахи; старая Думяковна взошла на лавку и среди всеобщей тишины начала обряд песней:
Сойди, боже, к нам скорей,
Порядок нынче у дверей!
И ты, Божья мать святая,
К нам в избу — тебя взываем,
Чтобы веночки сплести,
Да в любви нас обвести.
На этот запев хором тихо отозвались свахи:
Три ангелочка с неба летели,
На двор к Костеньке сели,
Из двора — в сени расписные,
Из сеней — в покои душистые,
А в покоях — к столу из тиса,
Взяли барвинка пучки в рученьки,
Позолотили зелёные листочки,
Позолотили — и нам благословили,
Чтобы мы веночки свили.
А тут, словно рой пчёл, зазвенели голоса девчат, подружек Гали:
Суббота, день для венка,
Галя собрала подружек сполна,
Посадила всех за столы,
Дала им работы немалый сноп:
Барвинок зелёный собирать,
Свадебные венки заплетать.
«Пойте, подружки, не зевайте,
На меня, молодую, не взирайте,
Мне тяжело — не пустая беда:
От родной матушки ухожу я».
Повеяло по избе каким-то дивным духом; даже самые старые свахи утирали слёзы, даже запаренные пекарки, утомлённые у печи, плакали и всхлипывали, как малые дети, а девчата-певуньи прикрывали платками заплаканные глаза.
Но вот сцена меняется.