Одновременно Дум’як получил от о. Кордасевича собственноручное письмо, в котором хвалилась его ревность в вере и забота об отрезвлении народа, а также передавалось ему пастырское благословение от епископа на дальнейшее ведение начатого дела.
С этими письмами произошла забавная история, которая ещё больше обострила отношения между о. Квинтилианом и грушатыцкой общиной. Получив куренду, написанную как бы назло его взглядам, высказанным в разговоре с Дум’яком, и прочитав выговор, написанный рукой о. Кордасевича, он воспылал страшным гневом и решил вовсе не зачитывать этой куренды в церкви и не упоминать о ней, мол, она прислана для сведения духовенства, а не мирян, но зато в ближайшей проповеди излить свою ярость на тех, кого он считал своими врагами.
И действительно, в ближайшее воскресенье, прочитав Евангелие и связав его со словами о том, что праведники будут терпеть гонения и страдания, как страдал Христос, он произнёс следующее наставление:
— Слышали вы, христиане, слова святого Евангелия, но знаете ли, к кому они сегодня относятся? Так вот, знайте — к вашему пастырю, ко мне. Разве мало я тружусь ради вашего спасения, разве мало проповедую вам слово Божье, разве мало увещеваю вас не быть ворами, ленивыми, клеветниками, обжорами и пьяницами, а быть людьми, а не свиньями? А вы и ухом не ведёте на мои наставления, и взглядом не удостоиваете путей, что вам указываю — как те свиньи в грязи, упрямо брожаете в своих грехах. Разве я виноват, что мои слова от вас отскакивают, как горох от стены? Нет, не я виноват — видно, сам Господь оглушил и ожесточил вас, как египетского фараона, чтоб не отпускал евреев из неволи. Но говорю вам: придут на вас кары, как на фараона египетские язвы. И скоро придут, ибо вы, не только не уменьшая грехов, ещё больше их множите. Ради вас восстали на меня два Иуды Искариота, два гонителя и клеветника — один тот Корда из Перемышля, которого вы все знаете, а второй — вот он, здесь стоит и смотрит мне в глаза, имя ему — Манта!
И при этом он указал пальцем на Дум’яка, стоявшего в первом ряду среди хозяев.
— Эти двое клеветников взялись пожирать мою печень, пить мою кровь и терзать моё сердце. Они клевещут на меня и сами же судят меня. Манта манит, лжёт, всё выворачивает на своё, а Корда корчит, душит и издевается, как умеет. Манта льстит, а Корда изрыгает злобу и ненависть. Это две гады, взявшиеся стереть меня с лица земли. Но Бог не допустит, чтобы они завершили своё дело. Я ещё вымолю на них и на вас всех Божью кару, египетскую язву и покаяние, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
Все прихожане перекрестились по привычке на эти слова, а о. Квинтилиан злобно окинул их взглядом, отвернулся и пошёл в алтарь продолжать службу.
Крестьяне не слишком удивились такому завершению проповеди: им не в новинку было, что их панотец поимённо поносит их на проповедях, указывает на них пальцами, называет обидными или даже срамными прозвищами. Не удивила их и брань на Корду, то есть о. Кордасевича, который раньше служил в Грушатычах и оставил добрую память. Люди удивлялись лишь одному — почему их панотец так люто набросился на Корду и Манту и почему объединил их в своих гонителях.
После службы, выйдя из церкви, все — и стар, и млад — столпились на кладбище вокруг Дум’яка. Посыпались вопросы: «Что произошло? За что он так на вас обозлился? Какую новую пакость сделал ему Корда?» Дум’як должен был объяснить:
— Видите, громада, дело вот как было. Нас несколько человек захотели дать в церкви присягу, что не будем пить горилки — кто на год, кто на три, кто на десять лет, а кто и навсегда. Панотец отсоветовал нам присягать, мол, присяга — страшное дело, «а я, — говорит, — знаю вас, пьяниц и лгунов, вы и перед Богом не сдержите клятвы. Уходите, если не хотите пить — не пейте, но не поминайте имя Господне всуе». Я написал об этом в консисторию и попросил объяснить нам, тёмным и беззащитным людям: должны ли наши духовные наставлять нас на путь истинный и отводить от пьянства, или, может, должны молчать, чтобы отрезвление народа не подорвало доходы с пропинации и императорской казны. И консистория издала послание ко всем приходам, чтобы священники строго и усердно боролись с пьянством и приводили людей к присяге на трезвость. А отец Кордасевич написал мне вот такое письмо.
И Дум’як вслух зачитал письмо каноника и любимого в народе бывшего настоятеля. У многих выступили слёзы, послышались голоса:
— Вот кто настоящий отец народа, вот кто желает нам добра, не то что наш панотец!
О. Квинтилиан, стоявший у дверей церкви под притвором, стал невольным свидетелем всей сцены, но, стиснув зубы, молчал, чувствуя, вероятно, что сегодня повёл себя не слишком тактично. Однако, когда люди разошлись, он, запирая церковь, сердито бормотал себе под нос:
— Вот гадина! Вот анархист! Гляди-ка, как под меня копает! Но ничего, я тебе ещё покажу! Запомнишь меня!
Дум’як ничего не знал об этой угрозе и о том, что панотец замыслил против него. В тот же день он написал письмо о. Кордасевичу, в котором поблагодарил за отеческое послание и сообщил, что его слова растрогали некоторых бывших прихожан до слёз. Он подробно изложил содержание проповеди о. Квинтилиана. Разумеется, о. Кордасевич не придал письму огласки, а в своём ответе увещал Дум’яка не распространять неприятные слухи о своём панотце, а всякие обиды, личные или общественные, отстаивать законным путём. А упрёки и замечания, касающиеся чести и совести, принимать молча и без обид — даже если они несправедливы. «Бог, видящий все сердца и души, один знает цену таким упрёкам и обличениям, а нам не пристало в это вникать. Наша задача — следить, чтобы наши земные, телесные дела не терпели урона, а уж Бог пусть решает, кому честь, а кому — бесчестье». Тем не менее, через некоторое время о. Квинтилиан получил снова *ad personam* запрос — почему он не огласил народу куренду консистории против пьянства. И вновь он не ответил на запрос и не зачитал её людям, зная, что нет для него ничего обиднее и постыднее.
Но против Дум’яка он затеял другую «кавзу» (дело), которую никто в селе не ожидал. В старых церковных актах он нашёл, среди прочего, протокол осмотра грушатыцкой церкви и приходских зданий и земель, составленный Атанасием Шадурским ещё около 1760 года. Вчитавшись в этот, как ему казалось, важный документ, он убедился, что в 1700 году приходские земли были значительно больше, чем теперь, и что особенно — участок, на котором сейчас жил и хозяйничал Кость Дум’як, сто лет назад принадлежал к церковным землям.
— Вот оно что, черти, какую часть моей земли захватили! — закричал о. Квинтилиан, аж подпрыгивая от радости в кресле, что наткнулся на такую ценную находку. — Ну, подожди, безбожник! Ты, Манто, со своим острым умом! Я тебя научу, почём борщ на локоть. Я тебя со скандалом выгоню с той земли, которую твой отец или дед беззаконно захватил.
При ближайшей возможности он в Самборе обратился к одному старику-адвокату, ещё помнившему польское право, и, показав ему документ, спросил, можно ли по нему что-нибудь сделать с его ненавистным врагом.
Адвокат, по тогдашнему — pan komornik, прочёл документ и сказал, что сам по себе он не даёт оснований к гражданскому процессу за «узурп», то есть за незаконное отчуждение церковного имущества от его владельца, но есть основания полагать, что такой узурп действительно имел место позднее.
— Ищите, отче, другие документы, пересмотрите старые и новые инвентари, какие земли записаны на церковь и какие остались, найдите, кто и когда допустил узурпа — тогда посмотрим, что можно сделать.
И о. Квинтилиан с головой ушёл в церковные и дворские доминикальные бумаги, собрал целую кучу брачных *intercyz*, наследственных актов, процессуальных бумаг, разных цессий и резолюций, которые хоть как-то касались церковных земель в Грушатычах, и целый ворох этого добра отвёз своему коморнику. Коморник, опытный в судебных делах, охотно ухватился за случай содрать с клиента, начал перечитывать акты, искать в архивах новые документы и спустя несколько месяцев порадовал о. Квинтилиана радостной вестью:
— Есть! Вы правы! На церковных землях в Грушатычах был беспрецедентный узурп. Подавайте на реституцию! Уверен, дирекция религиозного фонда станет на вашу сторону — и вы выиграете дело.
Эта весть наполнила его невыразимой радостью. Он объявил о своей «обиде» прихожанам на проповеди и потребовал от них, особенно от Дум’яка, чтобы уступили ему участок, который когда-то принадлежал церкви. Напрасно Дум’як и другие старики объясняли, что Дум’яки в польские времена были священниками, и владели этой землёй как попы, а когда перестали быть священниками, земля осталась в их роду. О. Квинтилиан не хотел верить и подал заявление в дирекцию религиозного фонда во Львове о реституции значительного участка, ранее принадлежавшего церкви, а ныне находящегося в частных руках. Оттуда, не найдя, вероятно, документов по этому вопросу, ответили в общем виде: пусть инициирует гражданский процесс, а дирекция выскажет своё мнение после заслушивания обеих сторон.
О. Квинтилиан был на вершине счастья. Теперь он покажет Дум’яку, покажет всей общине, что значит приходская власть в селе. Не дожидаясь суда и его исхода, он был так уверен в победе, что в то же воскресенье объявил на проповеди: ныне гордецы будут унижены, и церковное добро, незаконно захваченное, будет у них отобрано. Прекратит Манта манить и Корда крутить. Покажется, где правда, а где кривда. Вся община должна собраться на спорной земле, чтобы провести межевание и добровольно вернуть её священнику, если не хотят навлечь на себя, помимо официальной экзекуции, ещё и внезапной Божьей кары за церковную обиду.
Люди слушали это наставление, как речь сумасшедшего: они тихо вздыхали и качали головами, когда о...