Он больше рассказывал, а я — больше слушала, довольствуясь тем, что подтверждала его меткие высказывания, принимала их с мягкой улыбкой или короткими словами признания.
Потом он подвинулся ко мне ближе, обнял за талию, впервые — ей-богу, папочка, впервые! — поцеловал меня в губы и начал говорить какие-то ласки, шептать что-то на ухо, просить, чтобы я разделась, мол, пора спать. Я не противилась, не предчувствуя ничего дурного, и сменила свой свадебный наряд на лёгкий спальный костюм.
Увидев меня в этом костюме, сам уже в одной рубашке и штанах, он вдруг бросился на меня, как дикий зверь, и схватил в объятия. В одно мгновение на мне не осталось ни костюма, ни на нём рубашки и штанов — и что предстало передо мной? Нет, нет, должна! Ты мой отец, ты имеешь право, ты обязан выслушать всё до слова.
У него, как выражались старые поляки, pudendum equinum — лошадиных, невообразимых размеров. О чём-то подобном я даже во сне не мечтала и наяву не слышала. Мгновение он стоял передо мной, будто готовясь к новому прыжку. Ноздри раздувались, как у породистого жеребца, грудь дышала тяжело и прерывисто, глаза пылали диким огнём страсти, руки дрожали и корчились от прикосновения к моему тёплому телу. В тот момент он поднял меня, как перышко, на руки, и, неистово целуя мои губы, нос, глаза и лицо, положил навзничь на подушки. И тут началось нечто неслыханное, страшное, мучительное, чего большей части я даже не ощутила, впав почти с первой минуты в полное оцепенение. Я потеряла сознание именно тогда, когда в своей утробе почувствовала жуткое давление, будто кожа трещала и кости расходились, и одновременно его глаза вонзались в меня с выражением звериной жажды крови, зубы скрипели и оскаливались, как у волка, а руки сжимали мои рёбра, как здоровенные змеи.
Я не помню, что было дальше. Он мучил меня ещё долго, может, час или даже два, а я лежала без сознания, как мертвая, ничего не чувствуя, без памяти, разбитая. Он то целовал, то грыз меня, дёргал за волосы, душил грудь, щипал моё тело, которое наутро было всё в синяках, даже царапал ногтями, словно обезумевший — не знаю, чтобы разбудить меня или удовлетворяя свою дикую похоть.
На следующий день я проснулась в своём ночном костюме, который не знаю кто и когда надел на меня. Я лежала в сильном жару, вся опухшая, плотно укутанная мокрыми полотенцами и простынями. В спальне не было никого, кроме старого доктора — еврея из ближайшего уездного местечка. Он спросил меня своим противным, писклявым и злобно-опекунским тоном:
— Что случилось с высокородной графиней?
На протяжении всего осмотра моих ран и болячек я не сказала ему ни звука, ни слова. С помощью служанок он поворачивал меня на разные стороны, перевязывал и снимал бинты, мазал…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
А мой муж в это время развлекался вне дома. Время от времени он присылал слуг, чтобы узнать, здорова ли я уже, отправлял мне коротенькие записки с поклонами и пожеланиями здоровья, но о возвращении — ни слова. Наконец, спустя три недели лежания и жара, я встала — бледная и исхудалая, как после тяжелейшей болезни. И тогда приехал и он. Весёлый, румяный, словно утренний Аполлон, он уже во дворе подавал голос: отдавал приказания слугам, его встречали псы, которые подскакивали, скуля от радости и лизали ему руки. Он быстро вбежал в мою комнату и ахнул, увидев меня.
— Ах, прости, моё сердце! Я и не знал, что ты здесь! Но как ты выглядишь!
Я собрала всю силу своей души, чтобы улыбнуться ему, и протянула руку. Он взял её в свою горячую ладонь и сразу отпустил: моя рука была холодная и почти безжизненная.
Несколько недель у нас было затишье; граф, впрочем, в основном проводил это время вне дома — в гостях, на охоте, или уезжал в город и гулял там по-своему. А моя душа терзалась невыразимой тоской, и я пыталась лишь непрестанным трудом на кухне и в хозяйстве заглушить тягостные мысли, которые, как назойливые мухи, роились в голове. Что будет со мной? Как мне жить с таким человеком? Сразу уходить и возвращаться к родителям? Или уходить в неизвестность и искать себе собственный хлеб? Мне не к кому было сказать ни слова по душе, потому что с первой же минуты я увидела и почувствовала, что весь дом, от малого до великого, живёт под гнётом, под неодолимым влиянием воли хозяина, и каждое моё слово, каждый жест они передадут ему. Я дрожала перед самой собой, потому что чувствовала, что даже мои мысли, как подстреленные птицы, падают замертво под его победоносным влиянием.
Началась для меня тяжёлая и беспросветная жизнь в семейном ярме. Кроме случайных приступов мигрени и других женских недугов, придумать я ничего не могла. Но видно, и он сам понял мои старания, а может, я ему и вовсе опротивела, потому что прошлой осенью, воспользовавшись необычным урожаем пшеницы в наших краях и выгодной на неё ценой, уехал в Париж. Там он гулял несколько месяцев и оттуда привёз себе честную компанию — трёх кокоток, для которых выстроил роскошную виллу в нашем уездном городе. Эта вилла, стоящая в красивом саду, хоть и всегда плотно запертая, уже снискала громкую славу во всём уезде как место, где почти каждую ночь под предводительством моего графа проходят оргии с его избранными друзьями и этими французскими дамами — оргии, мерзости которых я не берусь описывать, хотя мой граф каждый день развлекает меня их юмористическими рассказами. Это последняя фаза нашей супружеской любви, потому что куда дальше идти?
А помимо этого у меня к тебе одна просьба, дорогой папочка! Приезжай ко мне! Ты ведь, наверное, уже управился в поле, а если и нет — твой отъезд на несколько недель, может, всего на несколько дней, будет для меня великой отрадой и поддержит в моём бездонном горе. За эти годы я так редко тебя видела, а теперь мне кажется, что в твоём приезде — моя единственная, последняя надежда, что твоё присутствие вернёт мне прежнюю силу воли, энергию и охоту к жизни. Приезжай, папочка, как можно скорее! В моей больной душе клокочут безумные помыслы, планы и желания, я хожу, как в тумане, и не могу решиться ни на что. Твой приезд будет для меня настоящим восходом солнца. Твоя дочь Женя».
Пан Суббота действительно выехал, не теряя ни минуты. В те времена в Галиции ещё не было железных дорог, разве что из Кракова до Вены. Приходилось ехать четвёркой, значительную часть пути — по подольским дорогам, которые малейший осенний дождь превращал в бездонную, непроходимую грязь, где бричка часами тащилась по ступицы в липкой жиже, а кони, по колено в грязи, останавливались каждые десять минут, чтобы перевести дух. Целых десять дней пану Субботе пришлось ехать таким образом из Грушатич до графской усадьбы, ночуя в отвратительных еврейских корчмах, промокая и мёрзнув в дороге. Он проклинал свою поездку, но сердце, пронзённое до глубины письмом дочери, с больной нетерпеливостью рвалось к ней и не давало думать о тяготах пути.
Разумеется, первым делом он заехал в уездный город, где должны были происходить оргии его зятя и компании. В гостинице, где он остановился, тут же нашёлся услужливый еврей-официант, который за небольшой trinkgeld согласился рассказать ему все секреты «французской виллы». Он решил нанести зятю личный визит в такой интимной обстановке и потому попросил весь гостиничный персонал и управляющего держать в тайне его прибытие несколько дней, а сам заказал слесаря, чтобы тот сделал ему ключ к воротам, ведущим к французской вилле. В ночь ближайшей оргии он, ближе к полуночи, тихонько подъехал к вилле, открыл ворота и направился пешком на двор. Там его окружили графские гайдуки с револьверами, но он тут же усмирил их не только своим револьвером, но и своим авторитетом — как отец графини — и получил доступ к вилле.
В каком состоянии он застал там «честное общество», он никому и никогда не рассказывал. Впрочем, пробыл он там очень недолго: появился в распахнутых дверях, как дух Банко, выразил несколькими словами своё величайшее почтение светлейшему графу и всей его столь честной компании, и, закрыв за собой дверь, оставил их продолжать веселье, а сам тут же в полночь направился в деревню, где жила его дочь.
Но насколько визит во «французскую виллу» удовлетворил его любопытство и убедил его в правдивости слов дочери, настолько приезд в графский дворец и сама встреча с дочерью его разочаровали. Дворец был заметно запущен и обшарпан — видно было, что о его содержании мало заботились. Зато дочь, вместо трагического настроения, выбежала навстречу отцу весёлая, щебечущая, как птичка, в полном расцвете своей красоты, будто на её душе не было и тени трагедии.
Женя встретила отца с улыбкой, ввела в свои покои, распорядилась в кухне и в подвале, заглянула даже в конюшню, где уже стояла отцовская четвёрка, а потом, словно на крыльях, влетела в комнату, где отец листал гравюры.
— Спасибо вам, папочка, что приехали! — заговорила она своим чистым голосом, словно в серебряный колокольчик звякнула. — А я-то и не ожидала вашего приезда, и тем временем помирилась с мужем.
— С ним? — протянуто и с недоверием спросил пан Суббота.
— А с кем же ещё мне мириться?
— Но ведь он так ужасно издевался над тобой!
— Что было, то прошло, — щебетала паня Женя, словно беспамятная пташка. — Он теперь исправился.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся пан Суббота в полный голос. — Исправился! Видел я вчера собственными глазами, как он «исправился»! Ничего себе!
— Что, — ещё веселее воскликнула паня Женя, — вы были, может, во «французской вилле»?
— Конечно был. И поддельным ключом ворота открыл, и от гайдуков с револьвером защищался, и всё равно застал их всех в разгаре веселья. Тьфу на их головы! Хватило одной минуты, чтобы увидеть их всех в самых интимных позах, отвернуться и плюнуть с отвращением. Хотя я не плюнул, а поприветствовал пана графа и удалился, даже не дожидаясь ответа.
Женя расхохоталась в свою очередь.
— Ну что ж, ничего страшного, что вы увидели всё собственными глазами. Я не видела, но от него наслушалась вдоволь. Да и всё это скоро изменится. Впрочем, я благодарна этим дамам и даже посылаю им еду из своего дома. Мне это ничего не стоит, а они, папочка, освободили меня от самой тяжёлой барщины, которую я пережила в своей жизни.
Отец слушал её слова, всё больше поражаясь.