Некоторых жёны не хотели отпускать одних, так и устраивались сзади; большинство объединялись для этой поездки от двух до трёх дворов; ехали и такие, у кого не было своей упряжки — подсаживались на чужие сани, так что на каждых ехало по четыре человека. Двадцать саней выстроились гуськом и отправились в путь, словно цепь журавлей протянулась по белому, вьюгами занесённому полю, на котором накануне до поздней ночи расчищали дорогу до Нестанич, неподалёку от которых проходил уже имперский тракт.
А Кость Дум’як встретил это утро в следственном аресте, где находился вот уже два месяца после своего задержания. Он был бледен и утомлён долгим принудительным покоем и отсутствием движения, но духом не падал. Обращались с ним в суде довольно вежливо, поместили его в одну из более порядочных камер, куда не сажали воров и грабителей, позволили иметь собственную постель и каждое воскресенье видеться с матерью и женой, которые никогда не пропускали случая воспользоваться этой милостью. Так и прошли эти два месяца, и он, хотя грустный и подавленный своим положением, всё же не жаловался и спокойно ждал суда.
Суд прошёл неожиданно быстро. Прокурор зачитал обвинительный акт по-немецки — спокойно и беспристрастно, излагая все обстоятельства этого необычного дела. Судьи-немцы, впрочем, вели процесс по-русски, сначала допросили самого Дум’яка, затем пана Суботу по поводу полномочий, выданных Годієре, потом эконома и нескольких дворовых — о поведении Годієры во дворе, а в конце — крестьян во главе с войтом и присяжными — о последнем роковом событии в корчме. В четыре часа заседание завершилось короткой, скорее формальной, чем содержательной речью прокурора, и трибунал удалился «на совещание», а через четверть часа председатель трибунала вынес и огласил приговор, которым Кость Дум’як признавался виновным в убийстве «частного чиновника Антона Годієры», но с учётом провокации со стороны покойного и его нечестного поведения по отношению к крестьянам и помещикам, а также в связи с тем, что Дум’як сразу признал свою вину и два месяца находился под стражей, ему прощалось дальнейшее наказание и судебные издержки. Приговор, по меркам сурового времени реакции, когда о судах присяжных в Галиции ещё не шло и речи, а трибуналы часто судили тяжких преступников по указке политической власти, был очень мягким и гуманным — и неудивительно, что крестьяне, терпеливо ожидавшие конца разбирательства на морозе у здания суда, при появлении освобождённого Дум’яка невольно вскрикнули:
— Живая правда у бога! Да здравствует наш Кость Дум’як! Да здравствует имперский трибунал, что не боится судить по справедливости!
И большой вереницей, с Дум’яком в середине, они вышли с суда, месив ногами серый от сапог снег. И вот у самых ворот их встретил пан Субота, дожидавшийся с каретой, запряжённой четвёркой огненных коней. Он поприветствовал громаду свидетелей, а затем, обернувшись к Дум’яку, обнял его, поцеловал и голосом, сдавленным слезами, промолвил:
— Ну, Костю! До сих пор я считал тебя анархистом и бунтовщиком, но теперь вижу, что ошибался. Ты честный человек и достоин быть моим зятем. Садись со мной в карету, тем более вижу, твои сани за тобой не приехали! А вас, господа свидетели, прошу завтра ко мне в гости. Попробуем возобновить старую дружбу на новой основе.
Крестьяне дружно закричали: — Виват наш пан Субота! Виват! Да здравствует! — хотя большинство слабо понимали, что это за «старая дружба на новой основе». Дум’як понял это по-своему — как невольное проявление радостного волнения тестя — и, горячо пожимая ему руку, пошёл с ним к карете, которая тут же тронулась.
И снова длинной журавлиной вереницей потянулись крестьянские сани из города. И снова не было ни смеха, ни песен — во-первых, потому что был святвечір, а во-вторых, потому что случай был серьёзный. Небо темнело, а потом понемногу прояснялось звёздами, когда они вернулись в своё село. Здесь, перед общественным лесом, их ожидала большая толпа, что вышла навстречу, чтобы встретить их возвращение, и при приближении взорвалась дружным возгласом:
— Христос рождается! Славим Его!
Пан хотел увезти Костя к себе на ужин, но тот отказался: ему милее было провести этот святвечір дома — с женой, матерью и детьми. И пан-тесть уважил просьбу зятя-крестьянина.
А по селу, после часовой тишины, когда шёл обрядовый, торжественный ужин с приговорками и обычаями по старинному обычаю — с дидухом и кутьёй, — начались весёлые колядки: о том, как бог родился и все святые совет держали, какое имя дать младенцу, а пречистая не согласилась ни на Петра, ни на Павла, только на «самого Ісуса Христа»; или о том, как бог с ангелами измерял небо и землю. Они звучали до полуночи — под звёздным, тихим небом.
XII
Уже и полночь прошла, а пана Суботу сон не брал. Поздоровавшись с женой и успокоив её по поводу судьбы младшей дочери Гали и её детей (у неё было трое — два мальчика и девочка), он во время скромного ужина подле жены постепенно погружался в сомнение, в конце концов потерял аппетит и, уложив жену в её постель и задернув полог, сам ушёл в свою комнату, где снова почувствовал в душе какую-то странную тревогу, что гнала прочь сон. Не раздеваясь, он начал снова ходить взад-вперёд по комнате, как конь в кругу. Его мысли, как сполошённые птицы, метались, и, казалось, раз за разом сталкивались с чёрными тучами. Вот Кость Дум’як представляется ему врагом, но лицо его тут же изменяется, и из-за его могучих усов вдруг глумливо усмехается отвратительное, козлиное лицо Годієры. С правой стороны возникает новая туча — это громада, будто бы восставшая против него под воздействием тёмных духов, и тут же слева проблескивает неясный, но радостный свет, словно уверение, что с громадой можно будет наладить новую, лучшую жизнь, если тьма рассеется, как пар. Но всё чаще из-за этих мрачных видений в душе его поднимается нечто иное — словно бескрайняя панорама какого-то чужого, далёкого края, залитого солнцем, наполненного ароматами. А по этому краю, как богиня по раю, ходит женская фигура, озарённая розовым сиянием, прикрытая золотистым, едва прозрачным покрывалом, идёт тихо и плавно, протягивает руки к нему, к своему отцу, зовёт изо всех сил, но до него едва доносятся, едва звенят отголоски её слов:
— Папочка! Я погибаю! Меня кусает жадная, кровожадная гадюка, спрятанная в складках моего пурпурного плаща. Папочка, встань со своего ложа, лети ко мне, спаси меня!
И когда душу его разрывает отчаяние и он готов взлететь к ней, как сокол, он чувствует, что прикован к земле, будто тонкой и крепкой цепью привязан к резному, отполированному креслу. Он бьёт себя по лицу руками, как пленённый сокол трепещет крыльями и кричит всем нутром, всей глубиной израненной души:
— Дочка моя! Золотая моя! Откликнись мне! Скажи, напиши хотя бы слово, где ты летаешь, где тоскуешь и плачешь, от чего погибаешь? О, я знаю, от чего! Но ведь перед отъездом ты утешала себя, что всё ещё будет хорошо, что ты помирилась с ним. Где же ты теперь, голубка моя? Почему с тех пор ты не подала мне и весточки, не написала ни строчки, не передала ничего хотя бы с шумным ветром, не прислала хотя бы малой пташкой? И почему такие страшные предчувствия мучают меня? Что ты давно уже погибла, исчезла, что твой палач посмеялся над тобой и толкнул в синее море, где ты надеялась найти исцеление? Или, может, он заточил тебя в глухом монастыре, замуровал в заброшенном замке, продал какой-то нечистой силе? Или, может, ещё хуже — на вино, карты и своих кокоток спустил всё своё и твоё добро и оставил тебя где-то в людном, но бездушном городе или в деревне среди жестоких и алчных людей? Голубка моя серебристая! Откликнись хоть во сне, чтобы я знал, где тебя искать! Ничего не пожалею — ни денег, ни всего имения, ни своего здоровья — лишь бы ты вернулась ко мне. О, я глупец, что отпустил тебя с ним в дорогу! О, я старый, безрассудный, безмозглый дурак! Пусть бы граф ехал сам со своими метресами, пусть бы хоть шею себе свернул или попрошайкой стал — зачем я отпустил с ним своё дитя? Видно, Бог захотел наказать меня и отнял разум, заглушил отцовское сердце, и оно позволило мне расстаться с ней, будто на денёк ради какой-то милой визиты по соседству. А теперь вот тебе, старый дурак! Теперь жалей, и плачь, и хоть стены грызи — ничто уже не поможет.
Пана Суботу с самого начала лютой зимы часто одолевали такие приступы тоски и меланхолии, но ещё никогда они не были такими сильными и мучительными, как сегодня — в эту звёздную, но зловеще тихую и глухую ночь. Он опустил голову на стол и тяжело зарыдал, а выплакавшись и вытерев мокрые глаза, словно решившись на что-то страшное и неизбежное, подошёл к окну, распахнул его, не взирая на лютый мороз, и высунулся наружу.
Мороз ударил ему в лицо, но он не чувствовал его на своём горящем лице. Он прислушивался ухом к бездонной тишине, погружался в неё, как ныряльщик в морскую пучину, и не надеялся ни дна достичь, ни всплыть обратно. Так он стоял, будто окаменев, несколько долгих минут.
Но слушай! Что это? Неужели рождественская тишина пробуждается от сна? Или в ней начинает биться её сокровенное сердце?
Тук, тук, тук! Тук, тук, тук!
Тук, тук, тук! Тук, тук, тук!
Сначала неясно, словно сквозь сон, доносилось до слуха пана Суботы. «Что это?» — шептал он растерянными устами.
«Это у тебя самого сердце так бьётся», — подсказывала несмелая мысль. Но он прислушался внимательнее — нет, неправда! Его сердце билось вяло, медленно, будто утомлённое болью, а то — там, в бездонной глубине рождественской тишины — стучало чётко, быстро, трёхчетвертным ритмом:
Тук, тук, тук! Тук, тук, тук!
Тук, тук, тук! Тук, тук, тук!
Что это может быть? Стук становился всё отчётливее, но ритм оставался равномерным, как у хороших часов. Всё ближе! Всё ближе! Пан Субота снова высунулся из окна. Его взгляд охватывал сверху широкий простор дороги, ведущей из города в Грушатычи. Дорога лежала, как длинная борозда на белом поле, но она спала глубоким сном, на ней не было видно ни единого живого пятнышка. Стук доносился не с дороги, а будто из самого нутра земли, где забилось какое-то неистовое сердце. Но пан Субота не мог отвести глаз от снежной борозды за селом — стоял у окна, затаив дыхание, и смотрел, и слушал, и всматривался в ожидании.