Венки доплетены, позолочены и развешаны под образами, а свахи-пекарки несут на руках кадку с тестом для каравая и ставят её на стол. Словно тихая речка, звенит песня свашек:
Каравайное тесто ехало через место.
Белым брюхом играло,
Роды-народы созывало.
"Гей, роды, близкие и дальние,
А также соседи родные,
Собирайтесь в нашу хату
Пышный каравай месить,
У бога счастья просить".
И старинные обряды идут своей чередой: каравай месят, лепят, сажают, прижимают в печи — всё с песнями, с приговорками, по древнему обычаю. Свахи-пекарки берутся за руки и поют перед печью:
А уже ж мы заработали:
Каравай посадили,
Соломой придавили
И сзади, и спереду, —
Дайте ж нам горилки с мёдом!
Свадебный староста, после того как каравай посадили в печь, где у него была большая речь, засел на своём старостинском месте за столом под образами и под свадебными венками, и кричит во всё горло:
— Дружба-а-а!
— Слушаюсь приказа пана старосты! — отзывается тоже красный от беготни, рослый и ловкий, нарядный как павлин парубок, который служит у Костя дружкой и должен исполнять все приказы старосты.
— Дружба-а-а! — кричит снова староста, будто не замечая дружку, стоящего перед столом с шапкой в руке. — До меня доходит слух, что кого-то здесь обидели. Свахи сделали своё дело, каравай нам посадили, соломой придавили и сзади и спереди, и хотят горилки с мёдом. Ты разве не слышишь? Почему не следишь за делом?
— Готов служить, пане старосто! — отвечает дружка резким тоном, по-козацки разворачивается на одной ноге вполоборота и исчезает среди свадебной толпы, чтобы через минуту вернуться с расписной плоской флягой, полной красного напитка — горилки с мёдом, подогретой, и с серебряной чаркой в другой руке. Он подаёт обе в руки старосте, говоря:
— Благословите, пане старосто!
— Дай бог благословит! — отвечает староста, берёт флягу в одну руку, чарку в другую, наполняет её до краёв и, пригубив, сильным движением выливает остатки вверх, на потолок, откуда густой красный напиток, как капли крови, капает на стол и на собравшихся рядом гостей.
— Как этот сладкий напиток капает на нас с потолка, — говорит староста, — так пусть и божья милость капает на этот дом, на его хозяев и на ту молодую пару, что завтра станет под венец. Виват!
— Виват! — гулко раздаётся крик, аж дом дрожит, и окна звенят. Староста тем временем спокойно наливает вторую чарку, выпивает её и передаёт соседу. Начинается угощение. Свахи, дожидаясь своей очереди, поют:
Со стрехи орешки летели,
А свахи горилки захотели.
Да уж староста нам угодит,
Нас та горилка догонит.
А уже в сенях загудел сердито бас, зазвенели цимбалы, заплакали три скрипки и загрохотал бубен. Молодёжь двинулась на эти звуки, как пчёлы на мёд: сени наполнились живыми цветами — парубками и девчатами; лица их загорались каким-то странным огнём, в глазах вспыхивали искры, молодые тела невольно поддавались тайному ритму. Природа взяла своё, тянула парубков к девчатам и девчат — к парубкам. Послышались песни — сначала невинные, весенние, наивные, почти детские:
Ой, у меня девчоночка, ой, душа у меня,
Словно алая ленточка у шляпы у меня.
— Дружба-а-а! — гремит из хаты голос старосты.
— Слушаюсь приказа пана старосты! — кричит дружка, оставляя свою танцовщицу и пробираясь в хату.
— Добавь молодёжи охоты к танцу! Угощай варёной! Но помни: сегодня без скабрезностей. И без пьянства. До первых петухов — не дольше!
— Слушаюсь, пане старосто, — сказал дружка и растворился в толпе.
Пошли пляски и песни. Пели только парубки. Чарки шли по рукам, бутылки с горилкой приходилось наполнять снова и снова, потому что духота, усталость, лихие пляски и жар сердец вызывали жажду. В конце концов все потребовали пива для охлаждения; песни свах за женским столом едва-едва доносились сквозь гул танцоров — как тихий звон мошек среди ревущей бури.
До полуночи казалось, что дом поднимается в воздух на крыльях песен. Потом усталость начала пробиваться тут и там. Искры в глазах угасали, лица бледнели, под глазами выступали синие тени. Но музыка не смолкала, озорные ноты дёргали ноги, половицы звенели от топота, и короткие горячие песенки вились над толпой, как ласточки над буйным полем.
— Дружба-а-а! — донеслось из хаты голосом старосты.
Дружка, запыхавшийся, шатающийся, как пьяный, предстал
перед столом.
— А что я тебе велел? — грозно спросил староста.
— Забыл, пане старосто.
— Вот видишь, девкам головы вскруживаешь, так и сам закружился. Забыл про первых петухов?
— Помню, пане старосто.
— А не слышал петуха?
— Не слышал, пане старосто.
— Ну, конечно! Ты бы теперь и пушки не услышал, если бы возле уха выстрелили. Ступай и сейчас останови музыку. Хватит танцевать! Всем по домам, и ты сейчас ложись спать — завтра тебе тяжёлая служба. Понял?
— Понял, пане старосто! — сказал дружка, поцеловал ему руку, повернулся и вышел из хаты. Через минуту все звуки стихли, толпа без шума разошлась кто куда, и дом Думьяка затих.
А на следующий день, в воскресенье, только светало, как уже староста и дружка были на ногах, уже начали съезжаться бояре на лошадях, в красных шапках, с пистолетами. Старая Думьячиха, угостив их как положено, начала провожать их ко двору за невестой. Староста и Кость Думьяк на воронах, украшенных и перевязанных красными подпругами, возглавили поезд; дружки на таких же убранных конях замыкали шествие, и оно тронулось из двора парами-парами, пока не вытянулось на дороге в длинную разноцветную, преимущественно красную, змею. За ними текла грустная песня свашек:
Ой, по полю, по полю, виноградом
Ехали бояре, всё рядом,
А староста — всё впереди;
Под ним конь забрыкался,
Виноград сваненьке поломал.
Вставай, сваненька, пораньше,
Поливай виноград почаще,
Чтоб виноград зеленел,
Чтоб староста весел был.
Выезжая из села, все бояре по команде старосты как один выстрелили из пистолетов, крикнули "виват!" и галопом помчались ко двору. Не прошёл и час, как, отобедав во дворе (пан Суббота нарочно уехал на тот день в Самбор), они возвращались с молодой и направлялись к церкви, где уже ждали свахи жениха.
Все выстояли всю службу, на которой должна была быть оглашена третья огласительная проповедь. После службы были ещё крестины, и только отпраздновав их, отец Квинтилиан обвенчал Костя и Галю. Он ограничился официальной формулой, не обратился к молодожёнам с речью и ничего им не пожелал — было видно, что его краткая благосклонность к ним прошла, и он видит в паре лишь новых прихожан, не похожих на других, которые не станут кланяться и подчиняться ему и могут доставить ему немало хлопот.
После венчания свадебный поезд сразу двинулся к дому Думьяка. Галя в панском свадебном наряде, в белом платье, с белым вуальоном и позолоченным венцом на волосах шла рядом с мужем, у которого такой же венец блистал на кучме. За воротами кладбища заиграла музыка, свахи затянули:
Спасибо попоньке,
Как родному батеньке,
Что долго не затянул,
Шустренько нас отпустил.
Вход во двор матери снова сопровождался всеми обычными церемониями. Свахи, став у входа, пели:
Открывай, мама, крылечко,
Сын ведёт тебе невесточку,
В дом — помощницу,
К труду — работницу,
Сыну — милую душечку,
Тебе — радость-отдушечку.
Думьячиха вышла им навстречу в тулупе, вывернутом мехом наружу, и, зачерпывая пригоршнями овёс из большого решета, осыпала им сначала молодых, стоящих перед ней, а затем бояр, дружек и весь свадебный поезд. Снова заиграли музыки, запели свахи, а Думьячиха, забыв про другие обряды, освящённые традицией, сбросила с себя тулуп и решето и с радостным громким всхлипом бросилась к Гале, начала целовать и ласкать её, приговаривая:
— Моё дитя, моё! Моим молоком вскормленная, моими руками укачанная, моими молитвами мне и моему сыну дарованная. Теперь, Боже, хоть забери меня с этого света! Я счастлива, что дожила до этой минуты — приветствовать такую невесточку на своём дворе!
Громкие крики "виват!", выстрелы из пистолетов и звуки музыки перекрыли её слова. Толпа ввалилась во двор, крича и распевая, а впереди шли Кость и Галя, за ними — мать и староста, затем — дружки и дружки в венках, биндах и шёлковых платках. Перед порогом — новое приветствие, новые песни; свахи затянули:
Радуйся, матушка,
Ведём тебе деточку,
Одного, и другого,
Теперь оба — твои родные.
Снова Думьячиха без памяти целует невестку и сына, снова громкие виваты, крики свадебной дружины, трели скрипок, грохот бубна, и дом, и сени, и весь двор наполнились народом — весёлым, крикливым, счастливым уже тем, что видел радость вокруг себя и мог любоваться счастьем молодой пары и её матери.
Наконец, все успокоились, гостей рассадили за столами в доме, в сенях и на дворе. Начался эпический свадебный обед, который длился до самого заката солнца, с горилками, пивом и мёдом, с музыкой и пением, с песнями к каждому блюду, с похвалами и насмешками. На первое подали борщ, который свахи встретили песней в его честь:
Вот и подают нам борщ,
А я лба не морщу,
Борщ — блюдо старейшее,
Госпожи слава величайшая.
Подоспела капуста, и тут женские хоры разделились: одни восхваляли капусту:
Капуста в грядке сидела,
На постном расти не хотела;
Капусту кухарка вносила,
А она сала просила.
Капуста и женщина — к власти
Без масла не добьются счастья.
А второй хор, за другим столом, будто подшучивал над капустой, припевая:
Забирайте себе капусту в чан,
А нам дайте курочку с шафраном!
Подали в огромных мисках говяжий бульон и к нему пампушки, и снова зазвучала песня со всех столов:
Что ж нам подали? Юшечки,
Прямо сами текут в душечки.
А ещё и пампушки дали,
Что сами к сердцу пристали.
Всё это быстро исчезало со столов, ибо гости изрядно проголодались после церковной службы. Но вот рослые парубки несут к каждому столу по две огромные четверти телячьей и свиной печёной. Пока свадебные кравцы разделывают сочное мясо на ровные куски и по очереди раздают его гостям, свахи поют:
А что нам дали? Печеное!
Ой, да ещё и перчёное.
С перцем ли, без перца,
Но с ласковым сердцем.
Одновременно с печёным дружки разносят в глиняных кружках и стаканах пиво: каждый выпивает залпом и передаёт кружку обратно дружке, который сразу же наполняет её снова.