— Нет, это неслыханное мужицкое нахальство! Такого ещё не бывало и не будет никогда. Ни за что на свете я не дам им венчания.
— Эх, если бы можно было хотя бы церковной властью расторгнуть эту свадьбу, — зевая, сказал пан, — то было бы очень хорошо. Но боюсь, как бы из этого не вышло ещё хуже.
— А что может быть хуже?
— Что они начнут жить без венчания, просто сожительствовать.
— О, этого я не потерплю! — крикнул с жаром о. Квинтилиан и стукнул кулаком по столу. — Такой мерзости в моей парафии не было и не будет! Я разгоню их жандармами.
— Ну, отче, этого вы не сделаете, — ответил спокойно пан Субота, — во-первых, потому что она всё-таки моя дочь, и я не дам её в обиду, а во-вторых, потому что и жандарм по одному вашему слову не станет нарушать закон.
О. Квинтилиан покраснел, как свёкла.
— Ну, коли пан-держатель так говорит... и сам того хочет... У меня в селе как только случается такой соблазн, я лишь шепну жандарму, и тот их как нечестивых разгонит. Но если вам это не по сердцу, то я...
Он аж захрипел от неожиданного волнения. То, что сначала казалось ему делом посторонним, теперь в его глазах приобрело каноническое значение. Он ощущал за собой право не допускать внебрачного сожительства в своей парафии. Это его пастырский долг, и от него он не отступит.
— Ну-ну, батюшка, — сказал, пытаясь успокоить его, пан, — это вы другому рассказывайте. Я-то знаю всё село и отлично знаю, что здесь с десяток пар живут без венчания, и вы спокойно это терпите — лишь бы они раз в неделю отрабатывали у вас панщину. Думаете, я слепой и ничего не вижу? Такой вы канонист, как я каноник. Так что не морочьте мне голову, а скажите честно: нельзя ли вам спокойно, пастырским словом повлиять на того Думьяка и на мою дочь, чтобы они отказались от своей затеи и не устраивали скандал? Вот что для меня важно и вот о чём я хотел вас попросить. А там, что будет дальше — посмотрим.
О. Квинтилиан при этой речи пана сначала страшно рассердился, но потом смягчился, видя, что пан не собирается устраивать ему неприятности за незаконные поборы с крестьян. Он опустил лицо, которое вытянулось у него, как у человека, близкого к отчаянию, и сказал, разводя руками:
— Пан-держатель правы — аморальность жандармами не искоренишь. И что с того выйдет? А насчёт моих поучений... попробую ещё, но никаких надежд не питаю. Что касается панны Гали, то она, конечно, девушка с хорошим воспитанием, и я надеюсь на неё повлиять. Но с этим Думьяком, бунтарём и анархистом, вряд ли договорюсь. Это человек дурной, настоящая зараза для всей общины. Тут бы вы, пан-держатель, могли бы больше помочь.
— А как же? — спросил пан Субота.
— Да просто: пожаловаться на него в округ, что он подстрекает народ, призывает к неповиновению властям, ну там... выступает против религии и церкви, не уважает иерархии — может, тогда его прижали бы, или и вовсе посадили. И пан бы избавились от хлопот, и я тоже.
— Уже было, — задумчиво сказал пан, — пару раз я говорил о том Думьяке с господином окружным старостой, как о человеке беспокойного духа, но староста, знаете, немец, держится закона, как вошь кожуха, и всё мне отвечает: «Herr Schlachziz, gegen Geister haben wir keine Paragraphen*. Покажите мне его дурные поступки — я его тут же арестую, как и всякого преступника, а беспокойный дух — was ist daran juridisch?*» И я ничего не мог ему возразить, потому что что могу ему предъявить? Вы говорите — бунтует. Хорошо, дайте свидетелей — где, когда и против чего он бунтует? А на одно только слово ничего не сделаешь. Была бы старая власть — можно было бы сказать, что они теперь все, от малого до великого, бунтуют, ну, а теперь власти всё видят — и ничего опасного не замечают. Так что нам делать? Как справиться с этим мужичьём?
— Я всегда говорил, — ответил на это священник. — Если нельзя правым — надо идти левым. Мешает вам Думьяк, баламутит вашу дочь — наймите охотников, а такие всегда найдутся, подстерегут его где-нибудь ночью, переломают руки-ноги, разобьют череп — и сразу у него отпадёт охота и бунтовать, и жениться на дворянке. Это у нас лучший способ для беспокойных духов.
Пан Субота аж содрогнулся, услышав такой «дружеский» совет, произнесённый столь спокойно и добродушным тоном. «Ну и поп! Ну и душпастырь! — мелькнуло у него в голове. — Недалеко ушли от опришков, что пятьдесят лет назад банды собирали и сами на разбой ходили. Такому зверю не то что душу — тело своё не доверишь!» А потом он сказал:
— Нет уж, отче, я другой веры, и на такие методы не пойду. А если у вас нет других способов обращения грешников, то успехов вам в этом деле я не желаю. Легко и самому можно оказаться под дубиной, а при таком порядке человек никогда не будет уверен в своей жизни.
— Да я по-доброму… так, по-соседски, — залепетал о. Квинтилиан, приближаясь к панови и пытаясь взять его за руку, которую тот резко отдёрнул. — Пан-держатель, да я ж не со зла… Сами знаете, у людей всякое бывает, иной раз и иначе не получится. А впрочем, я ведь ничего дурного не хотел.
Но пан больше ничего не сказал, а, взяв шляпу, вышел из поповского салона, не попрощавшись и не подав хозяину руки. Тот, по своей привычке, начал бегать по комнате, цокая языком, плюясь и хлопая себя ладонью по лбу:
— Вот дурак я! — говорил сам себе. — Вот показал себя пану во всей красе! Ну, ничего не скажешь — в «отличной» красе! Теперь он пойдёт всем рассказывать, что русинские попы — доносчики и бандиты, без стыда и совести. Ну, хоть при этом свидетелей не было — всё можно будет отрицать. И всё из-за дурацкого Думьяка и его глупого сватовства! Да пусть себе берёт эту дворянскую телицу — будет иметь с ней «радость». А мне-то что за дело? Вот и нет! Такая уж у меня свинская натура: лишь бы услужить пану! Эй, Квинтилиан, не раз ты уже на этих услугах обжигался, а сегодня — хуже всего. Оставь ты это дело, а то и люди возненавидят, и пан тобой станет гнушаться. Ведь ты сам видел — руки не подал, ушёл, не попрощавшись. Ну, это был порыв раздражения; надеюсь, скоро остынет. Надо бы как-то ему угодить. Найду способ, чтобы поговорить с этим Думьяком и вразумить его, чтобы не делал глупостей с этой панночкой. А там видно будет.
Так был о. Квинтилиан подготовлен к приходу Думьяка. Спускаясь в переднюю, где по обычаю ждали крестьяне, пришедшие к панотцу по делу, он изобразил удивление, увидев там Думьяка с его сватами.
— Ой, ты здесь, Костю! А ты зачем ко мне?
Думьяк подошёл, поцеловал ему руку и сказал:
— Хочу подать на оглашение.
— Жениться?
— Да, батюшка.
— А с кем, если не секрет?
— Так батюшка же её знаете: Галя Суботина.
— Что, что, что? Галя… какая Галя?
— Дочь нашего вельможного пана.
— Ты что, с ума сошёл? Что ты несёшь?
— То, что батюшка слышите.
— Как это — она, панночка, и за тебя, простого мужика?
— А что ж, батюшка, что кому суждено — то и будет.
— Нет, такого не может быть. И она согласна на это?
— Сейчас сама придёт, батюшка можете её спросить.
— Спрошу, спрошу. А её родители?
— Мать нас благословила.
— А отец?
— Согласился, хоть и не благословил. Что ж — его дело.
— Без отцовского благословения? Слыхал кто-нибудь такое? Такого быть не может! Я не имею права венчать.
— Ну, как батюшка решит. А я слышал, что венчают и таких панночек, что без воли отца и матери сбежали из дому. У нашего соседа, пана Корытовского, такое было. Да батюшка об этом знают лучше меня.
— Мне-то что до этого! То они себе в латинском обряде — им всё можно. А у нас, в нашей святой греко-католической церкви — не положено.
— Батюшка могли бы показать мне такое предписание, чтобы я убедился, что и вправду нельзя?
О. Квинтилиан нахмурился.
— Э, буду я тебе показывать свои предписания! А то ты захочешь быть умнее меня! Я тебе говорю: без отцовского благословения венчать нельзя — и точка.
— Так батюшка не примете от меня на оглашение?
— С таким нарушением — не могу. Без отцовского благословения — никак.
— Хорошо. Пойду сейчас к господину старосте и спрошу, есть ли действительно такое предписание.
— Что? К старосте?! — вскричал уже сердито о. Квинтилиан. — Вот тебе и староста! Что имеет староста до церковного вопроса, как венчание? Могу — венчаю, не хочу — не венчаю!
— Нет, батюшка, — спокойно ответил Думьяк, — так другим рассказывайте. Вы не имеете права отказать, если нет канонической преграды. А чтобы узнать, есть ли такая преграда, для того и объявляют оглашения. Я вас прошу их объявить, а там уже посмотрим, будет ли кто заявлять об этой преграде.
— Э, хитрец ты, как вижу! Лизнул света — и думаешь, что всё знаешь, всем можешь указывать: так делай, а так не делай! А нет, сынок, так не выйдет! Ты знаешь своё, а я своё, и держаться должен своего.
— Ну, даже если есть каноническая преграда, — перебил его Думьяк, — то и тут есть способы: подают в консисторию, а то и в самый Рим и получают разрешение на венчание. А вот о такой преграде, как отсутствие отцовского благословения — я не слышал. Прошу батюшку не шутить со мной и принять на оглашение, и объявить завтра первую проповедь.
— Ого, как тебе спешно! — усмехнулся о. Квинтилиан. — Видно, панночка хороша и с приданым.
— Я никакого приданого от пана-держателя не требую, — снова перебил его Думьяк.
— Вот как! Видал кто такое! Берёт панну, а приданого не требует! Панна и «приданое» — голое колено! Ха-ха-ха!
— Это так, батюшка, — ответил Кость. — Я хоть и не богач, но имею столько, что при своей работе прокормлю и вдову-мать, и жену с детьми, если бог даст. Богатства не желаю, труда не боюсь, а если бог послал мне такую душу, которая любит меня и по сердцу мне пришлась, то грех было бы с ней разлучаться. Что ей там дадут отец или мать — не моё дело, это её собственное. Я на это не рассчитываю и в это не вмешиваюсь. Её дело — иметь дело со своей роднёй, а моё — заботиться о ней, как умею.
— И ты думаешь, что она, дворянская панна, подойдёт к твоему мужицкому положению?
— Думаю, батюшка, что подойдёт. Вы же знаете, я её с малых лет на руках носил, когда служил во дворе. Их было двое сестёр. Старшая, теперь графиня, та с рождения была панночкой, гордая, недотрога, колкая на слово; а эта младшая — сразу видно, что простая, искренняя, скажешь — мужицкое дитя.