Свахи поют хвалу пиву:
Ой хмель в бочке играет,
Белой пеной пылает,
Шумит он и клокочет,
В горло литься он хочет.
Пиво же наше, пиво,
Ты творишь нам диво —
Не даёшь нам тужити,
Как с нас дымит на лбы ты.
Те ещё не закончили, а уже за другим столом начали хвалу горилке:
Горилка не девка —
Не терпит подделки.
Огнём в крови играет,
Хмелеет и поёт, лихая.
Горилочка звонкая,
Выпью тебя до дна я,
И станет от тебя, паруха,
Мир, как пузырь, а люди — мухи.
После жаркого подают ещё и жареных кур, нафаршированных яблоками, которые встречают с песней:
Сидит курочка в саду,
Будет куряток в стаду;
А петух сидит на вишне,
Про курочку мечтает лишне.
И вот, наконец, обед подходит к концу. Разносят медовики и орехи, и даже этим угощениям свахи не забывают посвятить песню:
Сладкий медовик, ой, сладкий,
Как и час утех — короткий.
Пока про него ты вспомнишь,
Не один орех раскусишь.
Обед окончен; свахи запели:
Встанем, бояре, встанем,
Богу честь и хвалу воздадим!
В первую очередь Господу Богу,
Хозяину,
Хозяйке,
Всей челядочке —
За яства прекрасные!
Ой что же нам были за угощенья?
Были и яства, и питья.
Борщи были нам поданы,
Так, что столы гнулись.
Печенье было нам подано,
И приправой сдобрено.
И юшечка нам досталась —
Сама в душу к нам подалась.
И капуста к нам пришла —
Прямо в рот она пошла!
Все встали из-за столов. Староста перекрестился, повёл молитву «Царю небесный», которую все повторили за ним, а затем начал свадебное благодарение:
— Господа бояре, дружки и дружбовие, свахи и сваты, гости ближние и дальние, родичи и соседи. Благословил нас Господь начать сию свадьбу счастливо и счастливо довести до конца. Благодарим небесного Бога за его милость, а за то, что мы здесь крапельку испили и крошечку хлеба покрошили — да воздаст Господь нашей хозяйке и её сыну, молодому пану, во сто крат. А я вам, господа, благодарен, что вы меня как старосту этой свадьбы уважили и моим словам внимали. Да и ещё скажу вам: есть тут между нами звёздочка ясная, девица прекрасная, что покорила нас не только своей красой, но и добротой. Из панского гнезда пташка — она наш простой стан полюбила и под крестьянской крышей себе гнездо свила. Да дарует же ей Бог долгие лета и счастливую жизнь, чтоб горя не знала и в доброте пребывала! Пан молодой, покажи же нам свою милую, что ты из церкви привёл!
Галя, которая до того сидела за столом рядом с Костем, прижимаясь к нему и почти ничего не ела и не пила, будто бы испугалась при этих словах. Но Кость знал, к чему идёт дело. Он быстро встал, они с Галей вышли из-за стола, и он, подложив ей под ноги свою могучую ладонь, поднял её вверх, как ребёнка; она выпрямилась смело и окинула взглядом всех гостей — и в ту же минуту из сотни уст раздались радостные возгласы:
— Виват! Виват! Пусть живёт нам наша новая паня, равная нам и к нам благосклонная! Многая лета!
Дум’як обносил её по хате, по сеням и по двору, и везде люди теснились к ней, целовали ей руки и ноги. А когда наконец Кость поставил её на землю и снова вместе с ней вошёл в сени, а из сеней — в хату, свахи повернулись к его матери с песней:
Радуйся, матушка, радуйся,
В красные сапожки обуйся!
Врагов под ноги себе возьми,
Да чтоб дети твои были знатны и сильны!
Всю ночь ещё длилось веселье, играла музыка, пивные кружки и чарки с горилкой переходили из рук в руки, гремело веселье. Галя сидела среди свашек, слушала их песни и рассказы, а среди молодёжи всё чаще и чаще слышались непристойные песни — смелые, выразительные и оригинальные, но при этом наивные и чистые в своей естественности, как творения Сапфо и Аристофана. Атмосфера становилась душной, Галя всё жарче поглядывала на Костя, и наконец молодожёнов — с песнями, криками, прибаутками, хлопаньем в ладони и выстрелами из пистолетов — завели в кладовку и оставили наедине.
VII
Шёл год за годом, а по сёлам всё ещё стоял «великий шум». Паны поутихли, и после короткой политической вольницы 1848—49 годов попрятались по домам. «Панов прижали, а мужикам легче», — говорили крестьяне, не слишком вникая в суть событий, и хвалили себе времена реакции после 1848 года, пока уже с середины 50-х годов события не показали им, насколько преждевременной и напрасной была их радость. К тому же после недавних неурожайных лет пришла пора необычайных урожаев. «Родит, как на зло», — говорили крестьяне. Достаточно было кое-как взрыхлить землю, кое-как кинуть семя — всё росло, развивалось и приносило небывалые плоды. И это вскружило людям головы: думали, что так будет всегда, трудились как можно меньше, зато шумели по кабакам, хвастались: «Вот мы какие! Нам бог даёт! Кто против нас?» Но беда не спала — она затаилась, и когда пришло её время, дала о себе знать, как и полагается беде.
И в Грушатычах было то же, что и по другим сёлам. В поле трудились мало и лениво, зато по кабакам сидели день и ночь, особенно старики — главы семей — пили и распускали языки, строили фантастические политические планы и болтали сплетни. Интересовались такими делами, как любовные истории молодого императора с какой-то еврейкой, рассуждали, не будет ли скоро Польши, которую, мол, пообещал восстановить французский Наполеон, гадали, скоро ли москаль выгонит турка за море. Все эти «газеты» были устными, а что происходило в крае, что назревало в правительстве — об этом до селян не доходило никаких вестей. Достаточно, что дворы поутихли и не докучали крестьянам, а иногда даже добивались их милости, чтобы получить дешёвую рабочую силу. О важнейших аграрных вопросах, которые в те годы зрели в краевой администрации, не писала ни одна газета — всё душила бессмысленная цензура. Ни на каких собраниях, ни на вечах не говорилось об этом — такие вещи тогда у нас были неслыханны. Всё делалось тайно, канцелярским способом, а губернатор Голуховский, австриец до мозга костей, подавляя всякое проявление шумного польского патриотизма, одновременно активно работал над тем, чтобы из средних и высших слоёв галицко-польского общества вырастить то, чего Польша от века не имела — выдрессированную, послушную и преданную бюрократию.
По сёлам начали пробиваться разные местные конфликты. В Грушатычах возникли разногласия между крестьянами и попом. Дум’як и его небольшая компания подняли идею ввести в селе трезвость, начали собирать людей возле церкви после службы и призывать их воздерживаться от пьянства и не поддерживать корчмарей. Но люди смеялись над этими речами, издевались над Дум’яком и Яцем Ковалём, а некоторые прихлебатели попа донесли на них о. Квинтилиану, будто те вмешиваются в проповедничество. О. Квинтилиан в одно воскресенье сам пришёл послушать Дум’якову речь, и, услышав, что тот вместо простых проклятий горилке и упоминаний о божьей каре обращает внимание на такие вещи, как увеличение доходов панов благодаря корчмам, обнищание крестьян и их отупление, запретил ему говорить в таком духе, утверждая, что это уже не святая, угодная Богу трезвость, против которой он сам ничего не имеет, а «политика» — слово, которого тогда после «мартовского безумия» 1848 года боялись все галицкие интеллигенты, — и прямой бунт. Дум’як возразил:
— Но, панотче, вы же сами видите, что народ допивается до гибели. Думаю, что это ваша обязанность — предостеречь и даже заставить его одуматься.
— Моя или не моя! — гордо ответил о. Квинтилиан. — А тебе нельзя! Я им, пьяницам, уже сколько говорил, да разве они слушают?
— Приводите их к присяге на трезвость, — сказал Дум’як.
— Ага, умный ты! Да при этом дурак! — закричал о. Квинтилиан, раздражённо. — Ты знаешь, чем это пахнет? Дай только знать пану-комиссару и пану-старосте, что у меня тут кто-то приводит людей к присяге в церкви — и сразу скажут: «Русины бунтуют, ножи освящают, чтобы резать панов и чиновников». Да мне бы конец пришёл, если б я, такой дурак, послушал тебя. Ждали бы меня кандалы, тюрьма, суды да казематы! Вот какое ты мне добро желаешь!
— Успокойтесь, панотче, — добродушно улыбаясь, сказал Дум’як. — Разве это политика, если вы будете в проповедях призывать к трезвости, а тех, кто желает отречься от зелья, приведёте к присяге в церкви? Кто ж может за это слово поперёк сказать? Думаю — никто.
— А я думаю, что ты дурак, вот и говоришь такое. Корчма — это часть панского имения, а пропинация — часть дохода пана и казны. Кто хочет урезать доход пану и императору, пусть выступает против горилки. А я этого делать не буду и никому из моих прихожан не позволю.
— А я вам докажу, что вас ещё заставят приводить людей к присяге против горилки, — упрямо сказал Дум’як.
О. Квинтилиан рассвирепел:
— Что? Докажешь? Ты, молокосос, мне, старику, будешь что-то доказывать? Интересно, как ты это сделаешь?
— Самым простым способом, — спокойно ответил Дум’як. — Напишу в консисторию в Перемышль жалобу на вас: мол, люди в селе пьют, а некоторые хотели бы завязать и просят присягу, а вы не позволяете. Ну-ка посмотрим, прикажут ли вам?
— Кто мне осмелится такое приказать?! — закричал о. Квинтилиан. — Консистория не посмеет, у неё нет на это права. Это значит — уменьшить доход государства! Ты это понимаешь?
— А пьянство вдесятеро больше уменьшает доход: оно губит крестьянское имущество, да и самих людей превращает в туманных и хилых, негодных к труду и к военной службе. Так что я вам покажу, что правда на моей стороне, а не на вашей!
Так и появилась первая жалоба Дум’яка в перемышльскую консисторию на о. Квинтилиана. Она была составлена в очень умеренном тоне, доказывала вред пьянства и необходимость того, чтобы духовенство выступало против этой заразы, и заканчивалась списком крестьян, которые хотели бы дать присягу в церкви на трезвость, но были публично выруганы о. Квинтилианом и не допущены к присяге. В консистории тогда служил каноник Лев Кордасевич, который ещё с прежних лет имел счёты с о. Квинтилианом. Он обратил внимание на жалобу Дум’яка, использовал её как повод к выпуску первой окружной грамоты к духовенству, в которой обращалось внимание на пьянство среди народа и поручалось духовенству заботиться всеми способами о трезвости селян, особенно — путём приведения их к добровольной присяге в церкви. Вместе с этой грамотой о. Квинтилиан получил от консистории выговор — чтобы, «оставив прежние, хорошо известные консистории привычки грубого и презрительного отношения к крестьянам, занялся бы их воспитанием по-отечески и направлял их на добрый путь, а не отвращал от святой присяги на трезвость».