Квинтилиан усмехнулся уголком рта и горько-сладко сказал:
— Ну, пан-держатель, так нельзя… Хлоп уже не такой глупый, чтобы не различать. Духовенство стоит под охраной религии, а наш народ религиозный, до глубины души религиозный.
— А в 1846 году не кричали: Ni pana, ni popa?*
— Э, так то мазуры! Мазуры — то дичь. Ни крошки религиозности у них нет.
— Ага, ага, вот вы и скажите: мазуры! А русины между ними были. Как что дурное — так русин старательный ученик. Никакая религия не поможет. Да и, правду сказать, какую религию вы там преподносите?
— Как это какую? — вскрикнул отец в чувстве собственного достоинства. — Разве не вдалбливаю им: не кради, не прелюбодействуй, почитай отца своего и матерь свою?
— А про пана хоть бы словечко!
— Про пана в заповедях не сказано, — просто ответил о. Квинтилиан, — но в проповедях я часто упоминаю панство. Как пригрозить надо, так всегда говорю: нашлёт на вас господь панов сто раз лютейших, чем нынешние, а по смерти вместе с панами будете вариться в бесконечной смоле.
— Э, втопили вы религию, панотец, если ничего лучшего о панах сказать не можете. Да это же прямая подстрекательская речь: будто паны — кровопийцы, грешники и чертово отродье.
— Так я ведь про хороших панов не говорю, — оправдывался о. Квинтилиан, — а о злых — как же иначе сказать? А насчёт религии — прошу вас, не унижайте её, бо за это можно в большие неприятности попасть.
Теперь у пана по спине мурашки пробежали, но он виду не подал, лишь улыбнулся и, похлопав о. Квинтилиана по плечу, сказал:
— Эй, отче, отче! Стоит с вами поговорить откровенно — и сразу уже оскорбление религии. Словно вы сами верите во всё, что там мужикам плетёте! Говорится, главное — напугать мужика: душу свою потеряешь, в аду сгоришь! Чтобы боялся, не переступал своей собачьей черты, не посягнул на чужое, чтобы лучше с голоду сдох, чем прикоснулся бы к панскому или поповскому. Вот я как понимаю религию, вот в чём её общественное значение. Пан-Бог — что такое пан-Бог? Мы не знаем, никто его не видел, но мы из него делаем невидимого и всемогущего жандарма, чтобы стерёг наше добро, нашу жизнь, наши семьи.
О. Квинтилиан слушал эту кощунственную речь, плотно зажав уши, и наконец пронзительно вскрикнул:
— Пан-держатель, замолчите! Богом вас молю, не говорите такое. Мне, как священнику, не дозволено слушать такие мерзкие слова!
Помещик рассмеялся.
— Ну-ну, не знал, что вы такой верующий. Извиняюсь, больше не буду. Но знаете, я ведь ещё не рассказал вам о своей беседе с тем анархистом, с тем бунтарём и безбожником Костем Думьяком.
— Воистину раб строптивый и прекословный. Individuum non subordinatum! — вздохнул Квинтилиан.
— Да вы даже представить себе не можете, до чего он дошёл в своей наглости! — воскликнул пан. — Говорит мне: «Лучше всего сделаете, если продадите нам весь свой имение». Слыхано ли такое, чтобы помещик продавал своё имение своим же крестьянам?
— В самом деле, у нас такого ещё не бывало, — покачал головой Квинтилиан, — но что ж, даст Бог, и до этого дойдёт.
— Что?! И вы тоже этого желаете? — вскрикнул пан.
— Желать — не желаю, но думаю, что к тому дело идёт. Мужики с земли живут, им она и нужна.
— А я что — воздухом дышу? — крикнул пан.
— Ну, вы с земли живёте, конечно, и я с неё живу, но мы на ней не работаем, вот в чём разница. А если вам дадут деньги за землю, вы сможете спокойно поселиться в городе, без забот, без хлопот, жить на проценты. И никто завидовать не будет, никто не угрожать. Вот если бы я так мог — честное слово, ушёл бы из села.
— А откуда ж у них такие деньги возьмутся? — уже мягче спросил пан. — Это ж не копейки! Это сумма! Сто тысяч, а то и двести тысяч!
— Это уже их дело. А вам при таких разговорах не сердиться, а сказать: «Да пожалуйста, люди добрые, с радостью продам! Деньги на стол — и всё ваше».
Пан опустил голову и задумался на минуту.
— Это правда! — наконец сказал он. — Это вы разумно сказали. Пусть покупают. Только я им такую цену загну — за головы схватятся. Ладно. Но тот гайдамака ещё кое-что мне сказал, от чего у меня кровь вскипела. Сказал, что хочет свататься к моей дочери.
— Молодец! — аж цокнул Квинтилиан.
— Что?! И это вам нравится?
— Хвалю за смелость. А почему бы не попытать счастья, ха-ха-ха! — засмеялся батюшка. — Ну а скажите, что бы вы ответили его сватам, если бы он и вправду прислал?
— Перестрелял бы их, как собак!
— А они что виноваты? Куда их послали — туда и идут.
— О, я бы им показал, куда от меня дорога! — разозлился пан.
— А я думаю, вы всё-таки спросили бы и свою дочку, хочет ли она за Костя, — сказал батюшка, иронично улыбаясь. Он, как и все в селе, знал, что панна Галя влюблена в Костя Думьяка и часто встречается с ним на вечерках в крестьянских хатах.
— Что — я бы её спрашивал?! — вскрикнул пан Субота. — Что это, я ей не отец, что не могу приказать? Ей уже случались два пана, один даже граф. Она им отказала, и я не стал заставлять. Один, видите, с золотухой, да ещё сам как сопливый, другой — пьяница и картёжник. Ну, я таких знаю, потому и вежливо поблагодарил. Но чтобы мне простой мужик, да ещё анархист, смел думать о моей дочери и даже свататься к ней — этого, сколько свету стоять, не бывало и не будет.
— Как Бог даст, как Бог даст! — опять с иронией вставил Квинтилиан.
— Как это — как Бог даст?! — разозлился пан. — Что тут Бог будет распоряжаться, когда у меня вся власть и сила? Тут даже сам Бог не вмешается, я её отец и отдам, кому захочу. А если уж идти за мужика — то лучше в гроб!
— Ну, это ваше право, — сказал священник, — но всё же будет так, как Бог даст, а не иначе.
— Ну знаете, — сказал пан Субота, — пусть вам будет, как Бог даст, а мне — как я распорядюсь. А теперь ещё одно. Знаете, я чего-то побаиваюсь завтрашнего дня.
— А чего бояться? Ландсдрагоны будут, они вас не дадут обидеть.
— А ландсдрагоны будут — да и уедут, а я останусь среди этих мужиков.
— И что, боитесь их?
— Ну как сказать? При барщине жил себе — и думать не приходилось. Всё обязаны были сделать, мужик не смел и пикнуть. А теперь — глянь, что творится! А у такого мужика, да ещё подзуженного анархистами вроде того Думьяка, рассудка мало. От слова до дела — рукой подать.
— Что ж я мог бы вам посоветовать?
— Могли бы. У вас там, в требниках, есть, я слышал, такая молитва, такое заклятие, что, будто невидимой стеной, ограждает дом от воров и поджигателей, а человека — от убийц. Правда это? Есть такие молитвы в ваших требниках?
— Может, в старых рукописных и были, но теперь уже не печатаются.
— А я слышал, что некоторые попы держат их в старых писаных требниках. Только боятся читать, потому что сила у тех молитв такая, что если пономарь нечист или дух не в порядке — убьёт на месте.
— Да, у меня есть старые требники. Поищу, может, найду такую молитву.
— И вы согласились бы прочесть её у меня на дворе?
— Ну… видно будет. Если она такая опасная — мы бы должны были сторговаться…
— Я не пожалею ничего, лишь бы чувствовать себя в безопасности. А то сейчас и спать не могу — всё кажется: подожгут, и сгорим заживо. Пару раз такое уже снилось, каждый раз просыпаюсь в крике, мокрый, как из воды выжатый.
— Плохой знак, — серьёзно сказал Квинтилиан. — Видно, нашествие воздушных духов. А против них нужно сильное заклятие. Одной молитвой и постом не отгонишь. Поищу ту молитву, поищу, хоть никогда её ещё не применял. Ох, тяжёлые времена пришли! Духи воздушные пробудились и смущают людские сердца!
И он благоговейно вознёс взор к небу и перекрестился. А когда пан ушёл, он ещё долго стоял и думал: неужели пан настолько глуп, что, не веря в Бога, действительно верит в защитную силу какой-то молитвы, или, может, опять насмехался? Этих панов не раскусишь.
IV
Ой, и приключилось же с паном Суботой! Всю ночь его терзали страшные сны: то варится он в смоле — проклятый поп наврочил! — то горит в огне и чувствует по всему телу жгучую боль, пока не проснётся; то взбунтованные мужики кладут его на землю и тащат бороной. Ой, господи! Проснётся — весь, как из бани, мокрый, снова заснёт на минуту — и опять гадость какая-то снится.
А под утро, когда ещё не рассвело, слышит сквозь сон — топот коней, звон цепей, крики мужиков — ой господи, бунт! Идут громить, грабить, резать и жечь. Вскакивает — и правда: на крыльце кучка мужиков, за забором длинная вереница коней. Мужики стучат в дверь. Пан перекрестился и вышел в комнату, ведущую на крыльцо через стеклянные двери. Не открывая, спросил сквозь стекло:
— А вам что нужно, люди?
— Так мы на работу пришли.
— Как это на работу? Кто вас пригнал?
— Да мы не скот, пани, чтобы нас гнать. Сами пришли.
— Сами пришли, — повторил пан, не веря ушам. — Ведь вчера клялись и зарекались, что не пойдёте. А сегодня что изменилось?
— Так это Думьяк по селу объявил, что можно идти.
— А почему сегодня можно, а вчера было нельзя?
— Так пан разве не знают? Мы ж до вчера верили, что панщина ещё не отменена, что цесарь дал её только на пробу — захотят ли мужики и дальше работать добровольно. Так мы и постановили: хоть режьте, а работать не пойдём, только если заставят царской силой.
— Вот дурни! И за это за год сколько канчуков наелись! Ну а теперь чего пришли добровольно?
— Так вчера Думьяк был в городе, да слышал, как там трубили и били в барабаны, что панщина отменена навсегда, а паны за неё получат компенсацию облигациями.
— Вот так новость! — рассмеялся пан. — А что ж вы у меня не спросили? Я это и год назад знал.
— А как же нам спрашивать, когда пан всё ходили такие сердитые, да смотрели на нас волком?
Так и разрешилось недоразумение, и мужики, словно в лотерею выигравшие, пошли к пану на работу, чтобы хоть на табак да на водку заработать, а пан, радостный и смеющийся от их глупого недопонимания, вернулся в комнату.
Его жена имела парализованные обе ноги, и вот уже пять лет её возили в кресле.