— Может, нам и не пристало за проповеди браться. Скажут: раз не поп, не суйся в рясу.
— Дождёмся попов — так и внуки наши не дождутся! — ответил Дум’як. — Попы — народ ленивый. Им бы своё отчитать, наесться и лежать пузом кверху. А в крайнем случае скажет: «Мне консистория не велит».
— А может, сходить к епископу, пусть бы он приказал?
— Кого пятки чешут — может идти хоть к епископу, но я знаю: толку с того не будет. А я вам советую: начнём с себя! Основим братство трезвости и будем вербовать туда людей. Каждое воскресенье после вечерни у церкви будем читать список: такие-то присоединились, такие-то нарушили своё слово.
Все за столом рассмеялись.
— Без этого не обойтись, — сказал Дум’як, — но мы уж постараемся, чтобы нарушений становилось всё меньше. Ну что, согласны? Создаём такое братство?
— Согласны, — откликнулись все.
— Лишь бы за это с властями потом проблем не было, — с опаской сказал Чапля.
— А какие тут могут быть проблемы? Кому какое дело — пью я или нет? Сейчас не барщина, чтобы и это могли заставить.
Пожали друг другу руки и пообещали привлекать других.
— А в воскресенье после вечерни объявим об этом у церкви. Кто не хочет погибать в горьководной грязи — пусть присоединяется. Составим список. И по другим сёлам пустим слух — может, люди одумаются. А жидов из сёл повыгоняем, какое им тут дело?
Землю они не обрабатывают, даже пару грядок возле корчмы ленятся вскопать — зовут крестьянских баб. Только горилку продают да втягивают людей в свои кабалы. Это — пиявки, это — враги народа! Надо сделать так, чтобы им не было места в селе, пусть убираются с шумом. — Так фантазировали наши товарищи, и чем дольше говорили, тем яснее становилось перед ними, тем проще казалось им воплотить свои планы.
И тут снова открылась дверь в каморку, и в неё вошёл помещик из Грушатыч — пан Субота. У мужиков затряслись колени — старая панщинная привычка. Некоторые даже зашевелились, собираясь встать, чтобы поприветствовать пана и, «как положено», поцеловать ему руку, но острый взгляд Костя Дум’яка, как гвоздь, пригвоздил их к лавкам. Никто не шелохнулся. Разговор на минуту прервался.
Пан Антін Субота, помещик села Грушатычи, был статный мужчина среднего роста, довольно упитанный, с проседью в волосах и усами белыми, как сметана, что красиво выделялись на его полном, по-молодому румяном и гладком лице. Хоть он и был русином по происхождению (разумеется, поповского, не панского рода), представлял собой классический «польский шляхтич»: принадлежность к русскому обряду ничуть не мешала ему быть польским паном, любить шляхетские традиции, придерживаться старопольских форм быта и считать крестьян быдлом, которое не то что не должно иметь равные с шляхтой права, но и по природе неспособно к самостоятельной жизни, и если его не держать в строгости — разнесёт всё, что выше него по культуре и образованию, а потом и само себя сожрёт, как свора голодных собак в загоне. Поэтому в эпоху барщины он вёл себя с мужиками строго, будто справедливо — в том понимании справедливости, как ведёт себя умный хозяин со своей скотиной: не перегружает одного больше другого, не издевается без нужды, но следит, чтобы все были равномерно загружены и — не брыкались. Вот это «брыкание» — рассуждения о крестьянских правах, о возможной отмене барщины императором — пан Субота ненавидел. Мол, царь барщину не вводил, значит и отменять не может. Это частная собственность помещиков, вписанная в земельные книги — и царь не вправе в это вмешиваться. А когда в апреле 1848 года по селам начали ездить комиссары с жандармами и зачитывать циркуляр о том, что лично галицким крестьянам барщина отменяется, пан Субота не поверил своим ушам, вспылил и наговорил о царе такого, что комиссар счёл нужным тут же арестовать его и отправить в округ. Правда, там его продержали недолго и ограничились штрафом, но с того времени пан Субота возненавидел всякую «немецкую» власть в Галиции, убеждённый, будто она лишь и существует, чтобы обирать край и настраивать крестьян против панства.
Осенью того же 1848 года с ним случилось другое неприятное происшествие, которое навсегда настроило его на ироничный лад. Как известно, по призыву австрийского императора в Венгрию на подавление венгерского восстания шли русские войска. Русское крестьянство и мещанство повсюду встречало их как родных братьев — освободителей от шляхетского гнёта: сначала в Венгрии, где гнёт особенно обнаглел, а потом и в Галиции. В Грушатычи заехало несколько рот московских солдат, которым пришлось задержаться до прибытия обозов. И вот тут пану Суботе пришла в голову сумасбродная мысль. В нём проснулся польский патриот. Начитавшись «Пана Тадеуша» Мицкевича, где судья Соплица угощает москалей, а потом их вырезают, он захотел повторить тот подвиг. Договорившись с несколькими своими дворянами, вечером он устроил солдатам пир, а ночью, когда все уснули, отправился с «кумпанами» на резню. По дороге им удалось напасть из засады на двух патрульных и ранить их в плечо ножами. Однако те спаслись, а сам пан с товарищами тут же были схвачены мужиками, которые, предупреждённые о планах, сторожили солдат. Связав их, крестьяне якобы «не зная, кто это», всыпали им как следует, пока на крик не прибежал русский капитан и не освободил пана и его слуг. Всё равно связанных повели в окружной центр и сдали властям. Чем дело там кончилось — неизвестно; пан с усмешкой называл это «детской шуткой» и даже утверждал, что едва отпросил мужиков, чтобы их не арестовали за избиение. А крестьяне в ответ с не меньшей насмешкой говорили:
— А чего это вы, пане, со своими верными слугами аж через три месяца домой вернулись?
Отношения между паном и его бывшими подданными после отмены барщины были если и не явно враждебные, то уж точно холодные, продиктованные взаимным недоверием и подозрениями. Пан всё подозревал, что мужики его ненавидят, караулят удобный момент, чтобы ворваться во двор, ограбить и убить его с семьёй. А мужики были уверены, что пан всё ещё ищет способа вернуть барщину или каким-нибудь обходом снова подчинить их. Они считали, что он постоянно интригует против них и всячески старается навредить. Это взаимное недоброжелательство висело в воздухе, как пыль над свежим развалом: и солнце закроет, і дихати важко. Мужики отказывались работать у пана без надсмотрщиков с кнутами; никто не смел наниматься в его двор — ни в услужение, ни на подённую работу, так что пану приходилось искать работников по окрестным сёлам. Но часто попадались там либо морально падшие, либо вовсе члены банд, которые, освоившись, звали своих подельников и за пару лет несколько раз подчистили двор — что можно было унести, уносили. Панские племенные жеребцы, гордость Грушатыч, первыми ушли по степям, за ними — фамильное серебро, доставшееся при покупке имения. За все убытки пан злился на ближайших — на крестьян — и за глаза называл их ворами и разбойниками.
Но что это он, вдруг, сам пришёл к ним? Случайно ли зашёл в корчму или тянуло его сюда? Видно, надеялся застать побольше народу, а теперь был рад, что застал лишь нескольких.
Сняв шапку и бросив её на жидовскую постель, он сказал:
— Дай бог добрый вечер!
— Дай бог здоровья! — ответили крестьяне.
Пан подошёл ближе, и на его лице заиграла ироничная улыбка.
— Го-го, все матадоры, головачи, уважаемые мужи! Позволите сесть?
— Садитесь. У Йоська в каморке место есть для каждого.
— А вот так — к вам в хату, мне нельзя прийти?
— Милости просим, коли ваша воля. Мы не кусаемся.
— Ага, не кусаетесь! — усмехнулся пан. — А без кусания съели бы меня с радостью.
— Может, кто и рад, но мы никак этого не показывали, — ответил Яць Коваль.
— Не показывали! Слава тебе господи! — воскликнул пан. — А разве это не вы мутите народ против меня? Не вы ли дышите ненавистью, угрожаете мне и семье? Разве это не вы уж второй год держите меня в селе, как прокажённого? Никто не зайдёт, не поговорит...
— Есть у вас свои подхалимы — никто им не мешает ходить к вам и клеветать на нас, — вставил Дум’як.
— Костя! И ты так говоришь? — укоризненно повернулся к нему пан. — Ты, что десять лет прожил в моём доме.
— В качестве свинопаса, — мрачно вставил Дум’як.
— Пусть свинопаса, — сказал пан, — но всё-таки можешь сказать, что я пытался быть для крестьян отцом и благодетелем.
— Ага, таким «отцом», что за чуб тащил да по плечам дубиной молотил. И таким «благодетелем», что аж слёзы в глаза шли.
— Вас ослепила злость.
— Чего бы это? Какими вы нас воспитали — таких и имеете. Не удивляйтесь!
Пан помолчал немного, качая головой. Его ироничный настрой как будто развеялся против воли, и он начал говорить с людьми по душам:
— А всё-таки можете признать: не был я для вас злым паном. Бывали и похуже.