Я по таким замкам мастер.
Он и вправду был кузнец и слесарь, славившийся на всю округу. Лишь коснулся он коробки своим шилом — и та сразу открылась. Тогда войт, держа коробку одной рукой, начал другой по одному вытаскивать бумаги и выкладывать их на стол.
— Вот, берите! — приговаривал он. — Вот вам один акт, вот вам второй, третий, четвёртый, пятый… Кто грамотный, идите, читайте, что тут написано.
Все молчали. Ни одного грамотного на собрании не оказалось.
— Кто грамотный! Эй! Идите, читайте общественные бумаги! — понеслись крики по корчме и вокруг неё. Но никто не отзывался.
— Кум Стефан Чапля! — звал войт, оглядываясь по корчме. — Батюшки, я бы присягнул, что Чапля только что стоял вот тут.
— Стоял, да вышел. Наверное, домой пошёл.
— А где ж Кость Думьяк? Он же в прошлом году из армии вернулся, не мог ещё забыть, как читать.
И Думьяка в корчме не было.
— Ну, что ж будем делать с этими бумагами, господа громада?
— А бог знает, что с ними делать!
— Я думаю, снова положить их в коробку, — сказал Яць Коваль, — коробку запереть, и пусть пан войт снова спрячет её у себя в кладовке до поры до времени.
— Верно, верно! Коваль дело говорит! — зашумело вокруг. Войт собрал бумаги, сложил обратно в коробку, а Коваль своим шилом снова запер её, как была. Войт взял коробку под мышку и поклонился громаде.
— Так будет, как сказал Коваль?
— Так, так! Просим! Согласны! Пусть так и будет.
Войт ещё раз поклонился и сказал:
— Ну что ж, благодарю за внимание.
И в третий раз нагнулся, чтобы слезть со стола. Но снова его остановили многочисленные голоса:
— А как же наши выборы?
— Выборы! Выборы! Надо нового войта выбрать! — загремели голоса из толпы.
— Поздно уже! Темнеет! — откликнулись другие.
— Хватит! Мы замёрзли! Солнце уже село! — раздавались голоса, особенно женские, снаружи.
— Мне пора к детям! Мне к коровам! У меня муж больной…
— Домой! Домой! Выборы — в следующее воскресенье!
— Пусть так и будет. Хорошо. Выборы на следующую неделю!
И густой толпой повалили люди из корчмы, оживлённо обсуждая общественные бумаги, старого войта, необходимость избрать нового и — особенно — необходимость выбрать новых «пленипотентов». Это было сегодня самой важной темой, ради которой и собрались в таком множестве. Вопрос срочный, ведь прежние пленипотенты, избранные ещё в 1845 году под влиянием панов, оказались совершенно бесполезными, ни на что не годными, и запустили, а может, и продали самые важные дела громады.
— Через неделю! Через неделю мы с ними рассчитаемся. И новых пленипотентов изберём. И нового войта. Должны выбрать, иначе — пропадём.
И вдруг, на повороте от корчмы к мосту, вся толпа остановилась, будто приросла к месту. Все аж рты пооткрывали, и никто не мог вымолвить ни слова. Что это? А ветер? А тот шум, что выл в берегах Грушевки, как предсмертный вопль? А тот стон, что доносился из леса, будто вола, живьём рвут медвежьими лапами? Что случилось? Когда всё это стихло? И правда ли стихло? Нет, ни звука! Воздух, небо, деревья — всё будто онемело, окаменело, ни шороха. И никто из тех, кто только что толпился в корчме и вокруг неё, увлечённый политикой, не заметил и не почувствовал, когда утих ветер. Всем ещё в ушах стоял треск корчмы и шорох пучков соломы, вырываемых с крыш и разлетающихся в воздухе. А тут — тишина! Некоторые божились, что слышали его буквально минуту назад; другие утверждали, что, выходя из корчмы, уже не слышали. А может, просто не заметили — так уж привыкли к нему?
— Эй, на колокольню! Звоните! Звоните в радость! Зовите попа! Звоните всем, собирайте всех! Молебен служите!
А над Дилом угасали последние отблески вечерней зари. Надвигалась ночная тьма. А на залитых лужах лоташа громко ква-квали лягушки.
II
В девять часов того же вечера, в корчме Йоська, в закутке между кроватями, на которых громоздились кучи перин и подушек в красных пододеяльниках, за столом, освещённым чадящей сальной свечкой, сидели несколько крестьян из Грушатыч средних лет, пили овсяное пиво и беседовали. Среди них был Яць Коваль, который за это время успел побывать и на молебне по случаю затихания ветра, и дома в своём присёлке, и у нескольких соседей. Он искал Думьяка, но старая Думьячиха сказала ему, что Кость, после обедни и обеда, ушёл в близлежащий город — хотел продать пару бычков, нужных для ещё не начатых весенних полевых работ. Яць зашёл в корчму. Из недавней шумной толпы здесь не осталось никого. Жиды подметали и вытирали грязный пол мокрыми тряпками, а в закутке сидели трое-четверо хозяев за пивом. К ним и присел Яць. Среди них был Стефан Чапля — один из немногих грамотных крестьян в Грушатычах, который по доброй воле исполнял в церкви обязанности причётника, хотя был самостоятельным и зажиточным хозяином. Был и Гаврило Олефир, тоже немного грамотный, который когда-то, служа в армии, научился читать и писать по-польски и по-немецки и дослужился до капрала, но, вернувшись 25 лет назад из армии, давно забыл ту кроху немецкого, что вынес оттуда, ничего не читал и уже в селе по своей инициативе выучился церковному чтению, так что мог и Апостола прочесть, и помочь дьячку в церковном пении. Дьяк у них был старый и немощный, в общественные дела не вмешивался и в корчму никогда не заходил. С ними сидели ещё трое молодых хозяев, в том числе и тот неудачливый Андрей Халавка, которого сегодня ради смеха выставили на посмешище на собрании. Он был довольно зажиточным человеком, но прибитым барщиной, неграмотным и от природы слегка туповатым. Когда Яць Коваль вошёл в закуток, Халавка как раз оживлённо что-то рассказывал своим соседям, размахивал руками и пожимал плечами — видимо, жаловался на обиду, которую ему нанесли сегодня «без всякой причины».
— Куда бог ведёт, Яцю? — окликнул его Чапля, рад, что может перебить болтовню Халавки.
— Да вот ходил по селу. Некоторым разносил готовую работу. А с плугами на завтра уже двадцать человек заказались — дай бог управиться. Вот, возвращаясь, и заглянул.
— Садись к нам, — сказал Чапля.
— Да сяду, ноги болят после сегодняшней беготни и стояния.
Он придвинул себе стул и сел рядом с Чаплёй. Он любил компанию Чапли и Олефира, который был на десять лет старше его. Всё-таки грамотные люди, и хоть иногда могли рассказать что-то интересное: Чапля — в основном из церковных книг, что читал в свободное время, а Олефир — из своей военной службы: он побывал и в Вене, и в Венеции, и в Коложваре, и в Араде, и в Праге, и многое помнил из гарнизонной жизни. А и те двое любили беседовать с Яцем, который хоть и был неграмотный, но три года обучался в Дрогобыче у прославленного кузнеца и многолетнего цехмистра Мороза, а потом в голодные годы часто ездил на Подолье за пшеницей, в Садагору по кукурузу, которую дома продавал, и возил соль из Дрогобыча в те подольские и покутские края, где, по его словам, люди были очень охочи до этой святой соли — своей у них не было. Они, да ещё Кость Думьяк — самый молодой среди них, — составляли ядро той сельской «интеллигенции», что уже теперь хотела повернуть ход сельских дел на новый, небарщинный лад, и среди всеобщего шума и сумятицы пыталась заглянуть в будущее, угадать нужды села и найти путь для дальнейших действий.
— Я всё своё твержу, — говорил Чапля, словно продолжая мысль, прерванную Халавкой, — надо думать о завтрашнем дне. Хотя и не в буквальном смысле, ведь мы знаем, что будет завтра.
— Пан уже послал гонца в город по ландсдрагонов, — добавил Халавка.
— Ну, конечно, пора уже начинать пахоту, а без нас он что сделает?
— Не дождётся! — упрямо буркнули двое других крестьян, опираясь локтями на стол и понуро забивая трубки.
— Не говорите так — дождётся, — молвил Чапля. — Придут ландсдрагоны и загонят нас кнутами. Как в прошлом году.
— И доколе это будет? — спросил Халавка. — Барщину вроде как отменили, а снова на неё гонят. Только теперь не панские гайдуки, а царские ландсдрагоны.
— Я вам скажу, — вставил Яць Коваль, — паны всё ещё надеются вернуть барщину. Это видно по всему. Вот возьмите нашего пана: если бы он был уверен, что барщина не вернётся, разве не стал бы он после её отмены нанимать слуг, покупать плуги и бороны и сам вести своё хозяйство? А он в 1848 году упёрся: «Община должна обрабатывать мне поля — у меня нет ни сил, ни средств», — и мы вынуждены были работать на него. И в прошлом году то же самое: сам ничего не делает, а на нас насылает ландсдрагонов. Видите, живёт в мысли, что барщину ещё не окончательно отменили и скоро она вернётся.
— Господи, господи, и ведь какой-никакой — русин! — вздохнул Халавка.
— Русская кость, да польским мясом оброс, — заметил Чапля.
— Верно говорите! — сказал Яць. — Какой он русин? Что он у русского попа исповедуется и причащается, в русскую церковь ходит и русские праздники справляет — овва! Не бойтесь, в церкви он с нами не стоит и на клиросе с нами не сядет, а идёт на своё коляторское место за иконостас. На свои праздники нас не зовёт, как мы друг друга зовём. Женат на польке, дома всё по-польски, и как пан — тянется к панам. Что нам от такого русина! Лишь пыль в глаза пускает своим «русинством».
— В прошлом году аж слезу пустил, как нас ландсдрагоны били кнутами: «Мои дети! Что с вами сталось! Я же ваш брат, русин, а вы мне такое!» А не бойся, ландсдрагонам не сказал: «Оставьте их!»
— И завтра снова будет плакать, я уверен, — сказал, сплюнув, один из слушателей.
— У него сердце мягкое, но слово твёрдое, — добавил Чапля.
— Ах господи, да доколе ж это будет! — вздохнул Халавка.
— Пока нам не осточертеет до самых печёнок, — сказал, энергично сплюнув, второй слушатель и затянулся трубкой так сильно, что аж зашипело.
Дверь закутка отворилась, и, наклонившись, чтобы не удариться головой о притолоку, в комнату вошёл здоровенный хлопец. Он был высокого роста — на голову выше самых рослых мужчин всей громады, широкоплечий и могучий, и на фоне всех граждан выглядел как потомок великанов среди карликов.