— Разве я не спасал кого-то из вас в тяжкой беде, разве не помогал одному на передрожье и хлебом, и деньгами, и скотом? Грех — забывать добро.
— Мы были вашей челядью, вашей тягловой скотиной, да ещё и был императорский указ — спасать мужиков, чтобы они оставались в состоянии исполнять повинности.
— И всё же признайте: из-под моей власти вышли одни зажиточные, другие — чуть беднее, но никто не вышел с пустыми руками.
— Кроме тех, что от голода разбежались по свету, и кроме тех коморников, которых при вашем господстве в селе стало втрое больше.
— Плодящаяся голытьба! — проворчал пан. — Но по моей вине ни одна семья не пропала. Видите — и не сможете это отрицать. А теперь мне такие убытки причиняете. Работать — ни шагу, в прошлом году из-за вас половина урожая пропала. Ещё и воров на двор натравляете, тропки им указываете.
— Этого пан нам до сих пор не доказал, — осторожно вставил Чапля.
— Просим не возводить на нас того, в чём мы не виноваты!
— А чёрт его знает, кто тут виноват! Но обида у меня есть — на вас, на всех, на всю громаду. Я же русин, я вам брат, мой дед был попом в селе, и не вашей бедой, а с наполеоновской войны нажил столько, что купил вот это село. Я не раз укорял себя, что вынужден жить в этих проклятых барщинных отношениях, и утешал себя надеждой, что как только барщину отменят — буду жить с вами как с хорошими соседями.
— Не плетите вздора, пане, — ответил ему Дум’як. — Посторонним вы можете это говорить — может, и поверят, но нам этим голову не заморочите. А хотите быть нашим соседом — есть единственный способ: перестаньте быть паном.
— Разве отмена барщины нас не уравняла? Что я вам теперь за пан?
— Нет, мы в это не верим. Война между крестьянством и панством не закончилась, она только начинается. Если вы и вправду хотите быть нашим соседом и равным с нами, то наш совет и просьба такая: продайте нам своё имение, а тогда живите среди нас. Тогда мы вас как отца примем, а пока — вы для нас пан, с которым придётся бороться.
Пан Субота аж побледнел от этих слов Дум’яка. Даже зубы стиснул, чтобы не сорваться на оскорбления. Ну надо же, чего хотят! Продай им имение! Откажись от двора! Покинь свою позицию — очаг цивилизации среди моря крестьянской простоты и некультурности! Он долго шевелил губами, будто жевал что-то горькое, а потом иронично спросил:
— Продать вам? А по какой цене, если угодно?
— Как оценят таксаторы, на какую обоюдно согласимся — такую и дадим.
— Го-го, да вы, видно, богатые люди, если деревню покупаете! Где ж вы денег набрали?
— Набрали или не набрали — вам всё равно. Сейчас мир досками не забит, деньги не под замком, кто хочет и имеет на что — тот достанет. А нам нужна земля. Той, что у нас есть, может, ещё детям хватит, а внуки уже будут нищими, как поделят. А если вы ещё леса у нас отнимете, пастбища — так мы уже и сейчас близки к разорению. Видите — для нас это важно. Пока в селе есть пан — панщина не исчезла, пусть не дармовая, а платная. И чем дальше, тем тяжелее эта панщина будет, и нашим внукам будет хуже, чем нам.
— Умно говоришь! — усмехнулся пан. — Но даже если бы я сейчас вам всё продал, вашим правнукам опять будет тесно на той земле.
— Будет или не будет. Разовьются промыслы, заработки, фабрики появятся, города вырастут... Я это хорошо видел в Чехии. Тогда и крестьянам легче станет. Нам бы только сейчас обжиться и не скатиться в нищету! Надо два-три поколения по-человечески вырастить, вытащить из тьмы, из пьянства... Ведь вы сами видите, что если всё пойдёт по-старому, то через десять лет мы будем нищими.
— Ленивые вымрут, а порядочные устоят, — сказал пан.
— Не говорите так, пане! — возразил Дум’як. — Даже самого честного охватывает отчаяние, когда он видит, что происходит вокруг, и задумывается, что будет дальше.
— Это ваше дело, — мрачно проговорил пан. — Теперь вы свободны. Не захотели быть под нашей рукой — так заботьтесь о себе сами.
— Вот за это слово спасибо! — с улыбкой сказал Дум’як. — Это было умное, искреннее панское слово. Вам всё равно — выживем мы или подохнем. Вы своё сделали: дергали нас и мучили на барщине, держали в невежестве, ещё и приучили к горилке, а теперь с обрывками земли, выпустив нас из своих рук, говорите: «Вы свободны, заботьтесь сами о себе». Эх, пане, пане! Такая милость до добра не доведёт!
И если вы с такими мыслями теперь к нам обращаетесь со своими соседскими уверениями — не нужно нам таких соседей. Соседей, что выжидают, как бы снова стать нашими панами, мы не хотим. Лучше уж враг — так враг, без лишних разговоров.
— Но я ведь не враг вам! — воскликнул пан, задето до живого. — Я хотел бы жить с вами в мире и согласии.
— Как огонь с водой! — буркнул Дум’як.
— Нет, как отец с детьми, — поправил пан.
— Если вы такой отец, — сказал Дум’як, вглядываясь ему в глаза, — то дайте доказательство. Может, и не место тут про это, но перед честными людьми не стыдно: отдайте за меня свою дочь. Мы любим друг друга, она умная, трудолюбивая и красивая — жалко, чтобы пропала среди панства.
Пан аж вскочил, как ужаленный змеёй, и подскочил на месте.
— Хам! — крикнул он на Дум’яка. — С ним говоришь по-хорошему, а он что себе выдумал! Как ты посмел об этом подумать?
— Овва, — ответил Дум’як, — так уж вы далеки от хамов! А вообще — я ни в хамство, ни в панство не верю. Девушка мне понравилась, и верю в бога, что она будет моей.
— Слышите, люди, — закричал пан, обращаясь к присутствующим, — как он умно говорил против панов, да? А теперь тянется к руке моей дочери и сам хочет стать паном. Честно это?
— Совсем не хочу быть паном, — ответил Дум’як. — Я вам о имении ни слова не говорил и мне оно не нужно. У меня своего хватает — руками работаю, и жену с детьми прокормлю. Вашего имения мне не надо.
— И не зарься! Вот до чего договорился! Ну, буду знать, как дальше с вами говорить. По-хорошему с вами не выйдешь — так я вам ещё покажу, кто тут пан!
И, не попрощавшись, схватил шляпу и вышел из каморки.
— Ну, врезал ты ему! — сказал Яць Дум’яку. — Такого он, верно, отродясь не слышал.
— Пусть теперь услышит! — ответил Дум’як. — Интересно, что он скажет, когда я сватов к его дочке пришлю!
— Да вы что, серьёзно?
— А то как же? Разве мне не положено? Девушка мне по душе, и я ей тоже. Его имения мне не нужно, а её он у меня не отберёт.
Тем временем корчма снова наполнилась — теперь парнями и девушками, что собирались тут каждое воскресенье на танцы. Заиграли музыканты, послышались ритмичные удары сапог по полу, песни и выкрики развесёлой молодёжи. Товарищи вышли из каморки и смешались с толпой. И Дум’як пошёл в пляс. Девушки липли к нему, хоть и знали, что он влюблён в панночку из двора. Протанцевав пару раз, он в перерыве взял у музыкантов скрипку и провёл смычком по струнам.
— Сыграйте, Костю, сыграйте! Хотим послушать, как вы играете!
Он начал с коломыйки, потом перешёл к печальной думе, затем к весёлым прыжковым мелодиям — и снова к грустной. Мелодии были знакомы всем, но исполнение было каким-то особенным, затрагивающим душу. Потом он отбросил знакомые мотивы и пустил на волю фантазию. Скрипка будто заговорила живым голосом. Тоны капали в душу росой, свистели, как ветер, смеялись, как весеннее солнце, а потом заплакали, зарыдали, как невольник в цепях. Все притихли. Это уже была не простая скрипка — это была живая душа, что говорила через дерево и струны, плакала, смеялась, страдала — и делилась этим с каждым. Люди, не помня себя, шли за этим чарующим голосом и в конце концов расплакались, как дети. Даже у самого Дум’яка слёзы навернулись. Он положил скрипку на стол и оглядел всех.
— Эй, вы, тряпьё моё любимое! — сказал, вставая. — С вами разве что пить да плакать, а умного слова и не жди!
И с этим он вышел, пока все, будто пристыженные, утирали слёзы.
III
Пан был зол. Действительно, он наслушался сегодня такого, чего никогда прежде не слышал и даже в мыслях, в своей панской закостенелости, не допускал.
— Анархист! Настоящий анархист! — бормотал он сам себе, шагая тропой через сад к поповскому дому. — Ну кто ж такое слышал от мужика! Все святые устои жизни, власть императора, уважение к помещику, общественный порядок — он всё топчет ногами. Продай им имение, чтобы ни следа не осталось от панства, отдай, хаму, ещё и дочь замуж, опустись до их скотского уровня, жри с ними в корчме и валяйся под жидовскими лавками — тогда они тебя примут, назовут отцом и соседом! Не дождутся! И ещё угрожают! Конечно, я у них в руках. Захотят — сожгут, ограбят, убьют… как мне защититься от черни? Может, действительно, продать всё и уехать в город? Но чтобы я им землю продал — этого не будет. Если и продам — то уж такому пану, что проучит их как следует. А пока — ещё не страшно. Завтра приедут ландсдрагони — беда, конечно: если начнут бить, мужики могут броситься и на них, и на меня. Хотя нет — они как тот турецкий конь: велики, но глупы. Не посмеют напасть на «детей императора». Потерпят, как терпели в прошлом году. Ну, посмотрим! Пока власть на нашей стороне — ещё можно кое-что позволить.
Так приободрив себя мысленно, пан Субота добрался до поповского дома. Не стуча, он открыл сени и прошёл в приёмную — комнату, обставленную мягкой мебелью, где священник принимал гостей высшего сословия. Мужиков он принимал зимой — на кухне, а летом — на веранде или в канцелярии, обставленной дубовыми скамьями, таким же столом и шкафом с метриками и приходскими бумагами. В жилые комнаты он их не пускал никогда. Шляхтич не мог терпеть «мужицкого духа».
Грушатыцкий парох отец Квінтіліан Передримірський был статный и солидный мужчина, лет за шестьдесят, из той генерации священников, что были воспитаны в аристократически-шляхетском духе — в ненависти и презрении к мужику, а свой русинский патриотизм находили в тех странных и мутных курсах, что преподавались на «русских кафедрах» Йосифинского Львовского университета и казались слушателям тех курсов — да и их старшим современникам, попам antiquae educationis*, то есть круглым неучам — верхом мудрости и сути образования.