Пан велел мне спросить вас — вот я и спрашиваю. Не хотите — ваше дело. Уговаривать вас я не стану, да и вы не дети, чтобы на уговор поддаться.
— Правильно, правильно! Так и говори! — послышались одобрительные голоса с тех же углов, откуда минуту назад гремели крики возмущения и тянулись руки, готовые схватить и сжать кулаки.
— Так я, того... Мне больше вам сказать нечего, — сказал войт и нагнулся, чтобы слезть со стола.
— Как это — нечего? — закричал Яць Коваль, всё ещё стоя на лавке. — Мы ради этого только и собрались сегодня?
— Я сделал лишь то, что пан велел. Ответ ваш я получил и передам пану.
— Да подожди, войте, — снова крикнул Яць Коваль, — стой! Если тебе нам нечего сказать, то у нас к тебе есть дело.
Войт растерянно огляделся на столе, бросив взгляд на громаду, над которой повисла на мгновение тишина.
— Кто хочет мне что-то сказать — говорите.
— Отдавай бумаги! — загудели голоса.
— Какие бумаги?
— Наши, общинные. Инвентари, йосифинские инвентари!
— У меня никаких ваших бумаг нет, — ответил войт неуверенно.
— Как это нет? Как это нет? А куда дел?
— Продал пану наши бумаги? Наши инвентари, наши подтверждения, наши декреты и привилегии? Говори! Признавайся, живым отсюда не выйдешь! Говори!
Снова в корчме и вокруг неё поднялся страшный гвалт, и снова затрещали стены — неясно, от давления взбешённой толпы или от яростных ударов ветра.
— Вы же мне никаких бумаг не давали, — проговорил войт. — Так что и отдать я ничего не могу.
— А как же, тебя ведь пан с мандатором поставил! Ты не наш войт! Ты барщинный войт! Есть бумаги? Отдавай бумаги и катись в три стороны! Нам такой войт не нужен! Выберем себе своего, по своему выбору. Чтобы за нами стоял, а не за паном! Слезай! Отдавай бумаги! Бумаги! Бумаги!
— Но, господа громада, — снова стал оправдываться войт, — я же и не знаю, какие именно ваши бумаги...
— А какие у тебя есть?
— Да какие-то там пан-сендзя передал мне два года назад, ещё при барщине. Я их особо не смотрел. Дал мне в коробке — тяжёленькая такая, трудно в руки взять, — сложил и при мне запер, а ключ у себя в ящике спрятал. А коробку я взял к себе и до сих пор держу. А что в них написано, ваши ли это бумаги, панские ли — не знаю. А сендзя строго запретил мне кому-либо о них рассказывать или показывать.
— Наши они, наши! Наши! Покойный сендзя всё намекал на них, всё говорил: «У меня есть такие бумаги, что вам однажды очень пригодятся». Отдай их нам! Немедленно отдай!
— Как же я их отдам, если получил не от вас?
— Да брось! Это наши бумаги! Живо давай! Прямо сюда, на стол! Перед всей громадой!
— А что мне пан-сендзя скажет? — мялся войт.
— Какой сендзя? Тот, что дал тебе бумаги? Так он уже покойник! Ну и ну, дурачок!
— А этот новый тебе их не давал. Может, и не знает о них. Ему-то что до них?
— Знает, я ему показывал, когда он вступил в должность. Открыл коробку, просмотрел, кое-что забрал с собой...
— Ах ты, балда! — загудели со всех сторон. — Зачем же дал? Вот тебе и на! Наверняка забрал самое ценное! Покойный сендзя был нам другом, хоть и сурово судил, а этот — панский холуй.
— Ну и что, если забрал? Что если забрал? Наверное, передал пану? — допытывались у войта те, кто стоял ближе.
— Да нет, господа громада! — уверял войт, склоняясь, как ива. — Клянусь вам Богом, на следующий же день вернул. Ещё и сказал: «Вот, — говорит, — посчитай, сколько я вчера взял. Помнишь, сколько было?» — «Двадцать пять актов», — сказал я. «Вот, держи. Пересчитай, все ли на месте». Я пересчитал — ни одного не пропало, все были. И все они в той коробке лежат.
— Дурак! А ты посмотрел, те ли это самые? — крикнул из-под стены Яць Коваль.
— А как я узнаю, те ли? — простодушно признался войт. — Я ж неграмотный. Печати вроде те же, шёлковые нитки, которыми сшиты акты, тоже те же, и печати, вроде, те же. А что там написано — Бог один знает. Я в этом слеп.
— Дуралей! Слепец! Обманул его, проклятый! — заревела громада.
— Но ведь, господа громада, пан-сендзя же...
— Какой он сендзя! Плевать на такого судью! — ревели разъярённые люди.
— Мы его на куски порвём! — кричали одни.
— В мак перемелем! — вопили другие.
— Вдребезги разнесём! Сейчас же пойдём к нему, пусть отдаёт наши бумаги, а то конец ему!
Войт, чувствуя свою правоту, выпрямился и снова перекрыл гвалт громким криком:
— Господа громада! Эй, громада, послушайте же! Ещё ведь не дослушали вы меня!
— Ещё что-то крутить собрался?
— Не крутить, а правду сказать. Я же вам сказал, что бумаги у меня.
— Показывай! Давай! Выкладывай на стол! — загремела громада.
— Да коробка у меня дома, в кладовке.
— Беги и принеси.
— Сейчас, — сказал войт и снова нагнулся, чтобы спрыгнуть со стола.
— Эй, громада! — окликнул чей-то голос из-под печи. — Не пускайте его одного, сбежит.
— Да куда я сбегу, дурак ты, Халавко? — огрызнулся войт.
— Сбежит, сбежит! — вопила вся громада. — Не пускайте его одного! Он нас обманет. Сбежит к пану — и что мы тогда сделаем?
С трудом успокоилась громада, когда из толпы у стола вызвались трое мужчин — пойти с войтом к его дому и принести туда таинственную коробку. Из-за большого скопления людей в корчме и вокруг неё войт и его спутники выбрали короткий путь: вынули раму окна и вылезли наружу — один делегат вперёд, за ним войт, и ещё два делегата. Осторожность, так сказать.
А в корчме и вокруг неё после их ухода снова поднялся гвалт, как в мельнице, где грохочут двенадцать мешков, шумит вода в желобах, гремят колёса и скрипят валы по деревянным балкам.
— Вот тебе войт! Слюнявчик, не войт! Свиней бы пасти, а не в общине значиться. Ого, знают паны, какой им войт милее! Не хотим его! Ни дня больше! Пусть катится с шумом, а то наведёт на нас ещё большую беду. Сейчас время трудное, нужен хороший хозяин в доме, а ещё лучше — в общине. Давайте сейчас же выберем нового войта. Настоящего, своего, а не панского подручного!
Такие выкрики и возгласы неслись со всех углов корчмы, из сеней и с улицы через окна. Смелость, сдерживаемая в барщинные времена панской властью, кнутами, колодками и дыбами, теперь прорвалась, как вода из разорванной плотины, шумела, бурлила, плескалась пеной и сметала всё, что стояло на пути. И повсюду в общинах шла такая волна; народная ненависть к барщине искала себе выходов — и находила их везде.
— Кладём войта! Кладём войта! Кого выдвигаем?
— Андрея Халавко!
— Хому Заричного.
— Ха-ха-ха! Где-то там под горкой ещё один дурак есть — добавьте и его!
— Яця Коваля.
— А нам Коваль зачем? Он с присёлка. Надо из села.
— Костя Думьяка.
— Молод ещё. В прошлом году из армии вышел.
— Грамотный! Опытный.
— Был и на скамье, и под скамьёй.
— У нас и других грамотных хватает. Вот Чапля Стефан! Вот Онефир Гаврило!
Имена кандидатов летали, как пригоршни снега, брошенные в лицо. А у стола сидели присяжные и советники — что-то обдумывали.
— Войта выбирают! Войта выбирают! — послышались голоса снаружи и вместе с ними — отчаянные крики, проклятия и писк женщин.
— Медведь! Куда лезешь! Ногу мне задавишь!
— Войта выбирают, а нас не пускают? Разойдитесь! Пропустите!
— А вы с каких пор право голоса имеете?
— А что, как и вы. Сегодня наш первый выбор. У всех есть право голоса.
— И у баб?
— И у баб! И у баб! — зазвенели задорные голоса со всех сторон. — А что, бабы хуже вас?
— Если бы не бабы, и мужиков бы не было на свете.
— Пропускайте! И нас! И нас!
— Подождите! — рявкнул кто-то изнутри в дверь. — Мы ещё не выбираем. Только собираем мнения, кого кто хотел бы видеть.
— Выдвигайте моего мужа! — запищала какая-то женщина. — Он такой хороший — хоть к ране прикладывай.
Присяжные и советники у стола поднялись со скамей. Один залез на стол.
— Господа громада! — крикнул он. — Говорите, кого хотите видеть войтом в Грушатычах?
Гул голосов слился в непонятный ответ.
— Так нельзя. Назовите одного.
— Каждый хочет своего.
— Тогда договоритесь как-то. Мы будем называть по одному из тех, кого уже выдвинули, а вы голосуйте, согласны или нет. Итак, Андрей Халавко.
— Да он же круглый дурак. Его для смеха предложили.
— Кто дурак? Я дурак? — закричал обиженный Халавко. — Сам дурак, кто так говорит!
— Кто за Андрея Халавко? Нет никого.
Хохот всей толпы.
— Кто за Хому Заричного?
Снова смех.
— Не обижайте человека. Он вам ничего плохого не сделал.
— Не цепляйтесь к дураку! — добавил кто-то из угла.
Снова шум. Снова обиженные кричат о своём добром имени. Когда назвали Яця Коваля, началась перепалка. Верхняне были за него, нижняне — против. Слышались крики: «Дурак!» — «Сам дурак!» — «Не лезь!» — «Ой, мои ноги!» — «Ты что, с ума сошёл?»
Присяжный стоял на столе и не знал, что делать.
— Ну как, господа, голосуете?
— За Коваля. Против Коваля. И я, и я, и я!
— Кто за него — пусть поднимет руку.
Все руки поднялись.
— Значит, все за Коваля?
— Нет, нет, мы против! Не хотим Коваля! — раздались крики.
— А зачем тогда руки поднимаете, если против?
— А другие поднимают — вот и мы поднимаем.
— Тьфу на такую моду! — крикнул рассерженный присяжный и слез со стола. — Вам бы другого пастуха найти.
— Не затыкай пасть, присяжный! — послышалось с разных сторон. — Ты погляди, кто пастухом над нами метит! Эй, был бы я рядом — так бы и заехал тебе!
Такой балаган длился с полчаса, и шум только усиливался, шутливые и насмешливые выкрики заглушали присяжных, которые по очереди, охрипшими голосами, выкрикивали имена всё новых и новых кандидатов. Перебрали уже больше двадцати, и ни по кому не было единогласия. Больше всего голосов всё ещё набирал старый, действующий войт.
— Вот тебе и времена, — крикнул Яць Коваль. — Минуту назад вы были готовы порвать его в клочья, как дурня, а теперь голосуете за него!
— А тебе обидно, что за тебя не голосуют. Вот и не будет тебе, молотило!
И тут послышался крик снаружи. Явился войт, неся под мышкой коробку, а за ним — трое делегатов. С трудом, на этот раз уже через дверь, они вошли в корчму. Войт снова вскарабкался на стол и, подняв коробку вверх, крикнул так, чтобы все услышали:
— Господа громада! Вот она, коробка с бумагами. Слушайте!
И он потряс коробкой в воздухе, чтобы все услышали стук того, что внутри.
— Открывай её! — послышались голоса.
— Да ведь ключа нет! Ключ у пана-сендзи, — сказал войт.
— А нам до него что? Давайте нож! Сейчас откроем!
— Нож не нужен, — сказал Яць Коваль. — Вот у меня шило.