— Если хотите, мы прямо сейчас подпишем здесь вам отречение. А пустите ли вы её из дома голой или в одежде — это уже ваше дело. Я ищу жену-друга, чтобы была мне по душе и хорошей хозяйкой.
— Да какая же она хозяйка! — проворчал пан. — Лентяйка, дворянская барышня, транжирка.
— Это вы, паночку, говорите тем, кто её не знает, а я имею глаза и вижу то, что вижу, и слышу то, что слышу.
Тяжело сопя, пан начал ходить по комнате, потом махнул рукой на крестьян и сказал:
— Выйдите в переднюю. Посоветуемся!
Крестьяне, не забирая своего хлеба, вышли, и Галя с ними.
Пан Субота долго молча ходил по комнате, яростно крутил усы и исподлобья поглядывал то на жену, то на капитана, словно глазами просил у них совета. Потом сказал жене:
— Ну что, Милечка, какой твой совет?
— А что мне советовать? Галя у нас добрая девочка, послушная, работящая, и я была бы рада видеть её счастливой.
— Но будет ли она счастливой с этим неотёсанным мужланом, который всей своей душой ненавидит панов? Ведь он не забудет, что и она из панского рода, и даст ей это не раз почувствовать.
— Будто знатный пан, граф или барон не даст ей в десять раз быстрее и грубее понять, что она ему не ровня, что он взял её из милости, что она простушка и ему не годится! Эй, Антоне, Антоне! Вспомни, что и мы не из аристократов, а нынче не те времена, чтобы нам непременно лезть туда, где нас не зовут и не ждут.
Пан Субота глубоко задумался и склонил голову.
— Ты права, Милечка! Нет нам нужды лезть в те панские, магнатские круги, где мы вечно будем чужаками и пришлыми, не своими. Но это ещё не значит, что мы сейчас же должны опускаться на самое дно и вновь смешиваться с той чёрной расой, из которой с трудом выбились наши деды и отцы.
— Выбились или не выбились, — спокойно и рассудительно сказала пани. — Даже в быту мало от неё отошли, разве что больше висим на её труде, отучившись работать сами. Нет, Антоне, не пускайся в такие размышления, они ни к чему не приведут, только могут в нашем доме наделать беды и горя, разрушить жизнь нам и нашей дочери. Сам ведь видишь, как живёт Женя со своим вельможным мужем. Что ей с того, что носит титул графини! А сколько раз встретится со мной, дождётся, пока останемся наедине — бросается мне на шею, целует руки и плачет-плачет, приговаривая:
«Мамочка, мамочка, погубили вы меня! Несчастна я навек».
Для пана Суботы это не было новостью — что его старшая дочь Евгения, некогда славная на весь край красавица, выйдя замуж за новоиспечённого графа Ошустовского, развратника и транжиру, теперь живёт в бедности и стоит на краю экономической гибели. Правда, она из врождённой гордости никогда не признавалась отцу в своём несчастье, но заботливый взор отца сам не раз замечал, как чахнет и вянет красота его дочери, как она с трудом сдерживает вздохи и украдкой вытирает слёзы шёлковым платком — и это воспоминание в этот момент болезненно сжало его сердце.
— Ну вот, опять ты за Женю, — сердито сказал он, отворачиваясь, чтобы скрыть своё волнение. — Сама хотела графа, я её не заставлял... теперь получила, что хотела.
— Сама хотела! — с упрёком сказала пани. — А ты не хотел? А ты не возил её к нему в гости, не поощрял её кокетничать с ним, не забивал ей голову его титулом, связями, протекцией? Эй, Антоне, Антоне! Одну дочь помог утопить — неужели и вторую хочешь?
И она беззвучно заплакала, прикрыв лицо платком. Пан Субота снова начал сердито шагать по комнате, потом остановился перед капитаном, который сидел ни жив ни мёртв в роли свидетеля этой семейной сцены и только и думал, как бы выбраться из этого дома.
— Простите, пане капитане, — сказал он, — что заставили вас слушать эту неприятную сцену. Вот так нам не везёт с детьми! Сын-единственный уже был в университете — погиб на дуэли. Одна дочь бедствует с графом, а другая — вы сами слышали — надумала выйти за мужика, бывшего подданного... Ну где такое видано? Это ж скандал такой, что и думать о нём страшно. А тут ещё и жена... ну скажите мне вы, как человек чести, что мне делать, как поступить?
Капитан помолчал немного, хмуря густые брови, а потом сказал:
— Трудно мне советовать в таком серьёзном деле. Да и какое я имею право? Разве только сказать: оба молодые мне нравятся. Думьяка знаю достаточно хорошо и уверен, что он честный человек с характером. Что скажет — на том и стоит. А свою дочь вы знаете лучше, значит, вам легче понять, стоит ли уступать её воле или нет.
— Так-то так — лучше знаешь! — грустно сказал пан Субота. — Будто мужчине можно знать женскую натуру! Сегодня хочет одного, завтра — давай ей другого. Захотела — запрягай, расхотела — распрягай! Тьфу на неё! Захотела за мужика — пусть идёт. А я, если что, знать её не хочу. Эй, люди, сваты, заходите ближе!
Так он крикнул, распахнув двери передней, где до сих пор ждали сваты и Кость Думьяк. Они вошли и молча остановились у порога.
— Ну, решился ты против меня, — сказал пан Думьяку, — так пусть будет по-твоему. Очаровал ты мою дочь — бери её, пусть теперь она тебя чарует. От себя я тебе за неё ничего не дам, и ты подпишись тут, что ничего не требуешь.
— Да, конечно, — сказал Думьяк.
— Так и она пусть подпишет, что отказывается от всего — и за себя, и за детей.
— Это уж как она захочет, — заметил Думьяк, в то время как пан Субота уселся у стола и тяжёлой рукой начал на аркуше гербовой бумаги польскими буквами (по-русски он писать не умел), с обязательными завитушками, писать:
Intercyza czyli mimowolna zgoda przedślubna między Panem Antonim Swobodą i jego żoną, Emilią, z jednej, a Kościem Dumiakiem i Haliną, moją córką a jego oblubienicą, z drugiej strony. Stanęła zgoda wbrew mojej woli i bez mego błogosławieństwa, nie chcąc jednak iść wbrew woli córki i jej matki zgadzam się na to, żeby moja córka Halina została żoną wyż wyrażonego pracowitego Kością Dumiaka i to pod następującemi warunkami:
Primo: Wyż wyrażony Kość Dumiak bierze ją bez mego błogosławieństwa i сам своим kosztem справia jej wesele, о чем я, её отец, знать не хочу и быть приглашённым на такую свадьбу не желаю, участвовать в ней не намерен.
Secundo: Wyż wyrażony Kość Dumiak подписывает этот документ и в присутствии надёжных свидетелей заявляет, что ни сам, ни от имени своей жены, ни от имени своих наследников не будет предъявлять никаких притязаний на моё имущество или на какую-либо его часть — ни для себя, ни для своих наследников.
Tertio: С болью отцовского сердца, соглашаясь на этот брак, одновременно требую, чтобы ни моя дочь, ни мой будущий зять не признавали родства со мной и моей семьёй, не предъявляли по этому поводу никаких притязаний, просьб или угроз, а считались полностью чужими и посторонними.
На этих условиях, отступая от них ни на шаг, подписываюсь собственной рукой: Antoni Swoboda.*
Написав этот документ, он посыпал его песком, прочитал тихо, поправил два-три ошибки — ведь писарское дело было не его ремеслом, — а затем громко зачитал его всем присутствующим. Капитан улыбался, пани Эмилия лишь пожимала плечами, но молчала; только мужики слушали с благоговейными лицами, будто божье слово.
— Ну что, Костю, подпишешь под этой интерцизой? — спросил пан.
— Да, если пан-держатель подпишет, то и я подпишу.
— А вы, сваты?
— А мы что? Разве нам положено подписывать чужие ирцетизны? — ответил Яць Коваль.
— Только как свидетели, Коваль, как свидетели, что вы были при этом, — успокоил его Думьяк, и сваты согласились подписать. Также согласился и капитан, улыбаясь в усы. У жены пан Субота даже не спросил, будет ли подписывать, а сразу же позвал Галю, зачитал ей свою интерцизу и с преувеличенной серьёзностью спросил, подпишет ли она в знак согласия.
— Я, папочка... — начала было Галя, но тут её прервала мать.
— Галюня, не подписывай ничего! Видишь же, что это всё чепуха. Папа написал такое, что ни к чему не годится. Пусть себе подписывает он и кто хочет, пусть подписывает Кость, а ты к этому руку не прикладывай. И не бойся, дочка, что там папа говорит в своей уязвлённой гордости. Пока я жива — ты моя дочь, и плевать, с кем судьба тебя свяжет. А после моей смерти моя часть — твоя, и нечего тебе тревожиться папиными угрозами. Иди сюда, дочка! Иди и ты, Костю. Я вас благословлю от всего сердца, не из-за гордости, и уверена — Бог вас благословит!
Пан Субота от этих неожиданных слов своей жены словно окаменел, а потом, придя в себя, плюнул сердито, пробормотал что-то сквозь зубы и вышел из комнаты. Все с облегчением вздохнули после его ухода, и скромная церемония этих необычных обручений состоялась без него.
V
В субботу Кость Думьяк с Яцем Ковалем и другим своим сватом пошёл к отцу Квинтилиану, чтобы подать на оглашение. О том, чтобы просить отца невесты, и речи не было; невеста должна была прийти прямо к панотцу — как будто на визит, ведь обычного дружеского общения между двором и о. Квинтилианом, за неимением у последнего женской половины, не было.
О. Квинтилиан уже знал от самого пана, какая ему случилась история с Думьяком; пан с немалым горем и возмущением рассказывал ему, как Думьяк вскружил голову его дочке и не постеснялся прийти с мужиками официально сватать её. Панотец сперва не хотел верить, что такое возможно в его приходе, а прочитав панскую «интерцизу», так возмутился, что аж за голову схватился.
— Как же это возможно?! — кричал он. — Да это же разбой среди бела дня! Эти мужики формально силуют вельможного пана, силой отбирают у вас единственную дочь! Я, как духовное лицо, не могу на это допустить, обязан выступить против изо всей силы своего авторитета!