Сначала, поразмыслив, что Нина начала ему нравиться, Иван захотел, чтобы она полюбила его. Но, к удивлению, кольцо оказалось бессильным и в этом. Когда Иван желал, чтобы она в тот же миг пришла на кухню или во двор, чтобы погладила коня по шее или хлопнула его по плечу, чтобы засмеялась или рассердилась — всё это исполнялось сразу. Но самые горячие его желания, чтобы она полюбила его, оставались неисполненными. В её присутствии он чувствовал себя скованным и неуверенным, чувствовал, что от неё веет каким-то холодом, каким-то духом, чуждым и непонятным ему, что становился непроходимой стеной между ними, даже тогда, когда она смеялась, шутила с ним и хлопала по плечу.
«Ничего, — подумал в конце концов Иван. — Видно, её натура сильнее натуры того столба, и моё кольцо не может её изменить. Ну, это не горит. Может, время всё переменит. Может, когда увидит мою помощь, узнает меня ближе, тогда и…»
И он перестал делать опыты с кольцом, сидел, смотрел отрешённо, слушал, что рассказывали слуги, и молчал.
А в вилле тем временем разместились швеи, портнихи, модистки, работая над свадебным приданым для барышни. Князь и княгиня, получив от будущего зятя значительный задаток за дочь, целыми днями проводили время вне дома, разумеется, каждый в своём кругу. Панна Нина тоже редко бывала дома, откуда её гнал вид предсвадебных приготовлений. В кругу весёлых, щебетливых подруг она тут же забывала о своих тревогах, смеялась, скакала и шутила, словно не было на свете ни барона, ни контракта на её душу, ни задатка на её тело.
XV
Однажды панна Нина снова велела Ивану запрячь лошадей. Когда выехали, она велела направить фаэтон в противоположную от привычной сторону. Быстро они выехали за город и доехали до моста. Большая, быстрая и глубокая река с глухим шумом несла под ним свои волны. Панна Нина вздрогнула, услышав тот шум и грохот колёс по мосту, но тут же довольно громко начала напевать себе весёлую песенку. Когда они были на середине моста, она позвала совсем непринуждённо:
— А ну-ка, Иван, остановись!
Иван остановил лошадей. В тот же миг панна открыла дверцу фаэтона, выскочила и проворно, как белка, подскочила к перилам моста, перемахнула через них и бросилась в темноватые, пенящиеся волны реки. Но в тот самый момент, когда она уже долетала до воды, почувствовала, как невидимая, могучая рука подхватила её, подняла вверх и снова усадила в фаэтон.
— Зачем комедию разыгрывать? — буркнул Иван, спокойно сидя на козлах.
— Комедию?! — вскрикнула Нина, обливаясь слезами. — Да я хотела покончить с той низкой комедией, которую со мной разыгрывают! Иван, Ивасику, прошу тебя, — обратилась она к нему, — дай мне умереть! Дай мне ещё раз повторить то, что ты мне не дал сделать!
— Пусть паннунця и не думает об этом! — ответил Иван.
— Но побойся Бога! Я не могу вернуться домой! Ведь сегодня должны состояться мои официальные помолвки с бароном. Я больше не выдержу.
— А кто ж вас силует возвращаться домой? — невозмутимо ответил Иван. — Я думаю, можно не возвращаться — и жить.
— Не возвращаться и жить? Но куда же я денусь, что буду делать?
— Боже мой, мир такой широкий! Ведь вы сами говорили, что лучше бы пошли в прислуги…
— Так ты бы посоветовал мне это сделать?
— Что ж, если по-другому нельзя — лучше уж пойти в служанки, чем кормить раков и карпов под мостом. Но мне кажется, что вам, слава Богу, не придётся опускаться до такого. Почему бы вам, например…
— Что такое? Говори!
— Ну, например… принять меня на службу?
— Тебя? На службу? — вскрикнула панна Нина. — Ха-ха-ха! Тебя, который в любую минуту может стать собственным господином, богаче и могущественнее всех господ мира, — и я, бедная, одинокая, лишённая всего, должна тебя к себе нанимать?
— А если бы я вас об этом попросил? — сказал Иван. — Поверьте, только тогда человек может лучше всего служить другому, когда движим не нуждой, а только своей волей и своим…
— Чем своим?
— Ну, это уж неважно! — прервал Иван. — Так что, примете меня на службу? Я буду послушным слугой. Зарплаты не прошу, если вы меня отпустите — уйду, а всё, что вы пожелаете или понадобится — прикажите. Всё исполню мгновенно.
Панна Нина, улыбаясь сквозь слёзы, протянула руку и подала её Ивану.
— Хорошо, — сказала. — Принимаю тебя на службу, но с условием, что я ни в чём не буду тебе приказывать. Оставляя ту жизнь, которую я ненавижу, я хочу одновременно оставить и её обычаи. Я не хочу, чтобы ты был моим слугой. Будь моим товарищем, братом, хорошо?
Иван сжал поданную ему руку панны.
— Против этого ничего не имею, — радостно сказал он.
— Ну, а что теперь будем делать?
— Я думаю, — сказал Иван, — что лучше всего на минутку вернуться домой.
— А это зачем?
— Ну как же, надо же коней вернуть на место.
— А как же мы поедем?
— Об этом пусть паннунця не беспокоится — это уже моё дело.
— Слушай, Иван, — вспыхнув, сказала панна Нина, — не говори мне: «паннунця»! Говори «ты», «Нина», как сестре бы говорил.
— Простите, паннунцю, — ответил Иван. — Я никогда не имел сестры, так что и не знаю, как к ней обращаться. А пока сижу на козлах — буду говорить, как привык. А потом, может, и научусь иначе.
XVI
С тех пор в разных столицах Европы, на модных курортах, блестящих балах, скачках и прочих великосветских увеселениях стали видеть молодую пару, выдававшую себя за брата и сестру. Мужчина, одетый со вкусом, но просто, обычно был молчалив, держался в стороне от людей, не танцевал, в беседы не вмешивался, и вообще будто тускнел и исчезал рядом со своей прекрасной сестричкой. Зато она была предметом всеобщего восторга и обожания — неизвестно, из-за своей красоты, остроумия или, как казалось, безмерного богатства, которое проявлялось в её дорогих нарядах, бриллиантах, экипажах и огромных расходах, какие они делали повсюду, где бы ни задержались.
Этими двумя были Иван и Нина. Покинув отчий дом, Нина, правда, заявила Ивану, что хочет вернуться в родной край. Но Иван, хорошо зная её характер, понял, что отвращение к великосветской жизни вызвано у неё лишь временно — тем тяжёлым душевным ударом, который она только что пережила. Время пройдёт, раны заживут — и она, конечно, снова затоскует по той жизни. Вот почему он предложил ей перед возвращением совершить несколько месяцев путешествия по Европе, которую и сам хотел бы увидеть. Нина сначала вроде бы нехотя согласилась, но через несколько дней напрочь забыла, что вообще когда-то хотела вернуться домой.
Сила Иванова волшебного кольца теперь раскрылась во всей полноте. Оно переносило их из города в город в один миг, без хлопот и забот, давало в руки неиссякаемые средства, позволяло тратить баснословные суммы, сиять несметным богатством, которое, правда, исчезало, стоило попасть в чужие руки, как снег под солнцем. Значит, это было лишь видимостью — в чём Иван убедился точно — но видимостью вполне достаточной, чтобы обеспечить им славу безмерно богатых людей.
Нина сначала немного стеснялась черпать из того волшебного источника.
— Какое у меня право на это? — говорила она.
Но Иван успокаивал её:
— Раз ты приняла меня к себе на службу — позволь мне обеспечивать всё, в чём ты нуждаешься.
— Но мои нужды могут превратиться в капризы.
— И капризы твои будут удовлетворены, — сказал Иван. И правда — вскоре панна Нина начала использовать своё право на полную силу. Блистательный, шумный, оглушающий водоворот великосветской жизни был её естественной стихией. И она с жаром своей пылкой натуры бросилась в него, быстро забыв всё остальное. Иван, к которому она поначалу испытывала благодарность и крошечную искру настоящего расположения, вскоре в её глазах опустился до уровня тех второстепенных существ, которых природа создала лишь затем, чтобы удовлетворять потребности и прихоти существ высшего сорта. По сравнению с блистательными денди, что роились вокруг Нины, Иван и вправду выглядел весьма неказисто. Он не говорил ни на каком языке, кроме родного, которого блистательные щёголи, к счастью, вовсе не понимали, был малословен, тяжеловесен и мрачен. Порой он казался ей просто идиотом.
Жили они обычно в красивых виллах или первоклассных отелях, занимая несколько комнат, причём Иван, как упрямый русин, всегда располагался в какой-нибудь задней комнатке, скромно обставленной, а всё остальное оставлял для Нины и её гостей. Когда спустя какое-то время он заметил, что его молчаливая присутствие и неуклюжие движения раздражают гостей Нины, он перестал показываться в салоне, целыми днями сидел у себя в комнатке и смертельно скучал. Тысячу раз пытался занять себя чем-нибудь — строгать дерево или чинить сапоги, чему когда-то научился у деревенского сапожника, — но какая-то невидимая рука всё время выхватывала у него из рук начатую работу: всё, что он хотел сделать сам, через минуту уже лежало перед ним готовое — без него.
И вот Иван выходил в город и бродил по улицам, обычно одетый как простой рабочий, чтобы никто его не узнал и не трогал. Молча он наблюдал за жизнью людей в тех огромных муравейниках, что звались столицами мира. Многого он не понимал, но образ нищеты, в которой жила рабочая, фабричная, наёмная людность, был ему более чем понятен и сжимал сердце клещами.
Так прошло несколько месяцев. За это время Иван иссох, как полено, и совсем потерял вкус к жизни. Зато Нина расцвела, как роза, окончательно расцвела и чувствовала себя безмерно счастливой.
— Послушай, Нина, — как-то сказал ей Иван, когда они, не видясь несколько дней, случайно оказались вдвоём в комнате. — Не пора ли нам уже возвращаться домой?
— Домой? — удивлённо спросила Нина. — В какой дом?
— Ну, в наш родной край. К себе.
— Эй, Иван! Что ты такое говоришь! Весь мир — наш край. А в том краю, где мы когда-то родились, никто нас не ждёт, никто о нас не вспоминает, мы там ничего не оставили — так зачем нам туда возвращаться? Разве нам здесь плохо?
— Мне, Ниночка, плохо, — сказал Иван.
— А чего тебе не хватает? — спросила девушка, даже не взглянув на него.