Если бы кредитор был один или если бы они все могли договориться, может, суд и продал бы имение. Но они, видно, не могут прийти к согласию — вероятно, надеются ещё что-то выжать из ясного князя, вот и держат его, как говорится, висящим вниз головой. Потому-то управляющий и написал, что не может ни продать имение, ни переслать доход с него.
Ивану даже стало жарко, когда он попытался представить себя на месте князя.
— И чем же всё это кончится? — спросил он.
— Продадут дочку, — злорадно усмехаясь, прошептал ему на ухо лакей.
— Дочку? Панну Нину? — остолбенел Иван.
— А кого ж ещё? Тут есть один старый скупердяй, главный кредитор князя. Называет себя бароном, а на деле — самый что ни на есть еврей, который ещё с отца нашего князя начал тянуть соки и на нём сделал огромное состояние. Да ещё какой хитрец! Не отходит от нашего ясновельможного ни на шаг, а как только мы здесь поселились, он сразу — за нами. Ну и попутно подщипывает и других паничей. Так вот, этот барон отлично знает, как обстоят дела у князя, и всё же продолжает его кредитовать. Сейчас вот ещё ссудил ему кругленькую сумму. Понятно, хочет так опутать князя, чтобы тот в конце концов отдал ему свою дочь. Он и раньше к ней сватался, но тогда князья ещё держались на плаву — чуть было в окно его не выкинули. Он только усмехнулся, извинился перед князем с княгиней и продолжил своё ремесло. А теперь, уверяю, уже не так просто будет. Если барон скажет: "Отдайте за меня панну!", — они не осмелятся отказать и ещё сделают вид, будто счастливы такому сватовству.
— Ну а что же панна? Неужели она так просто и выйдет за барона?
— А что панна? Видишь же сам, какая она! Прыгает, поёт, танцует, играет — будто в мире ничего другого и не существует. Что ты с таким веретеном сделаешь? Конечно, скажут — и пойдёт за барона, может, и поплачет сначала, но быстро утешится. Барон-то богатый, даст ей то, чего отец дать не может, а она за платьями, балами и кавалерами вскоре и забудет, кто её муж. Недаром ведь говорят: женщина как ива — где посадишь, там и приживётся.
У Ивана мороз пробежал по спине от этих слов. Так вот какая судьба ждёт эту хорошенькую, в чём-то даже наивную девочку! Он не сомневался, что князь способен продать собственную дочь. Он только хотел увидеть того ворона, что так долго кружил над своей добычей. И ждать долго не пришлось. В тот же день барон пришёл нанести визит князю. Это был щеголеватый пожилой господин с раздувшимся брюхом, выбритым лицом и вставными зубами. У него был обычай громко откашливаться и покачиваться на ногах, словно бричка на рессорах. Большие оловянные глаза смотрели тупо и без выражения, а на мясистых губах то и дело появлялась неприятная, лукавая, типично еврейская усмешка.
«Вот уж этот точно проглотит человека и вином запьёт!» — подумал Иван, приглядевшись к барону. И на душе стало ему горько и тоскливо.
— Иван! — раздался над ним голос панны Нины.
— Слушаю паннунцю, — сказал Иван, оборачиваясь, словно его поймали на чём-то дурном.
— Ты всё ещё сердишься на меня?
— Что вы говорите, паннунцю! — воскликнул Иван, смутившись ещё больше. — Разве я когда-нибудь?..
— Значит, поедешь со мной?
— С удовольствием. Сейчас всё будет готово.
Иван поспешил в конюшню.
— Я сейчас выйду, наряжусь! — крикнула ему вдогонку панна Нина.
Через несколько минут Иван уже стоял с лошадьми и фаэтоном у крыльца. Вскоре появилась и барышня.
— Пришёл этот противный барон, — щебетала она прямо Ивану, пока он помогал ей сесть в фаэтон. — Ты ведь его не знаешь! Счастливчик! А я не хочу быть с ним под одной крышей ни минуты. Пусть с папочкой обмениваются дежурными комплиментами!
Проехав с полчаса, они добрались до леска. В тенистых аллеях почти никого не было. Воздух стоял чудесный, полный ароматов и свежести, повсюду звенело птичье пение. Иван поехал медленнее. Ему очень хотелось поговорить с барышней, и каким-то чутьём он чувствовал, что она тоже неспокойно сидит в фаэтоне.
— Паннунцю, скажите, — начал он, слегка поворачиваясь к ней, — правда ли, что паннунця выходите замуж за барона?
Нина вздрогнула в карете, словно ошпаренная.
— Кто тебе это сказал?
— Да я слышал, как слуги между собой говорили.
— А если бы это и правда, то что?
— Жалко мне вас, паннунцю, очень жалко, — искренне сказал Иван. — Особенно, — добавил после паузы, — видя, что вы его совсем не любите.
— О, я его ненавижу! — воскликнула Нина.
— А правда ли, — продолжил Иван, — прошу простить мне любопытство, но спрашиваю от чистого сердца, — правда ли, что ваши родители хотят вас продать барону?
— Что ты говоришь? — воскликнула Нина, побледнев, как смерть.
— Я, глупый Иван, повторяю, как ребёнок, то, что другие говорят.
— Так вот что обо мне говорят! — прошептала она, чувствуя, как перехватывает дыхание.
— И правда ли, что папа ваш должен барону много денег, и за это...
— Молчи! Не добивай меня! — закричала Нина, и только теперь, после резких, но искренних слов Ивана, в её голове словно что-то прояснилось.
Лошади пошли быстрее. До конца поездки между Иваном и Ниной не прозвучало больше ни одного слова.
XIV
На следующий день Нина снова велела Ивану запрячь лошадей и подготовить повозку, хотя барон сегодня у них не появлялся.
— Расскажи мне что-нибудь о нашем крае, — сказала панна, когда они въехали в аллею.
— А что ж я могу рассказать? — ответил Иван. — Только село и крестьянскую жизнь знаю.
— Расскажи мне о селе, о жизни крестьян! Я уже десять лет живу за границей. Иногда скучаю по деревне. Боже, там я ещё была счастлива. А здесь...
Слёзы прервали её речь.
— Пусть паннунця не плачут! — сказал Иван. — Село никуда не денется. Ещё можете туда вернуться и быть счастливой.
— Всё пропало, Иван, всё! — всхлипывала Нина, закрыв лицо руками. — Вчера папа продал меня барону. Контракт уже подписан. На Масленицу — свадьба.
На эту новость Иван не нашёл слов утешения. А Нина вдруг смахнула слёзы и выпрямилась.
— Нет, ничего из этого не выйдет! — воскликнула решительно.
Иван посмотрел на её порозовевшее личико, в её ещё мокрые, но уже сверкающие глаза.
— Не дождутся они, чтобы я подчинилась их торгам!
— А что же вы сделаете?
— Утоплюсь!
— Боже! Что паннунця такое говорят?! — вскрикнул Иван.
— Утоплюсь, зарежусь, повешусь или сбегу, пойду в прислуги, но за барона не пойду! О, как я их всех ненавижу! И его, и тех, кто называет себя моими родителями, а на деле лишь тешит свою гордыню и торгует моей душой! Ненавижу всех, всех!
— И меня? — тихо спросил Иван.
— И тебя тоже, тоже! За то, что, как лис, пытаешься вкрасться в мою душу и с лакейским любопытством выведать, что там происходит, чтобы потом обсуждать это с другими слугами и смеяться надо мной за моей спиной!
— Паннунцю, — серьёзно сказал Иван, — прошу вас так не говорить. Я никогда никого не обсуждаю — ни в лицо, ни за глаза. А если я о чём-то вас спрашивал, то только потому, что хотел бы помочь.
— Мне? Ты, Иван?
— А почему бы и нет? Если только вы захотите.
— А что же ты можешь для меня сделать, Иван?
— Всё, что паннунця пожелают.
— Всё? Ну, это уже немало. А если я, например, захочу, чтобы вот тот фонарный столб подошёл сюда и поклонился мне?
Едва она произнесла это, как толстый дубовый столб с фонарём, тяжело скрипя и пыхтя, выдернулся из земли, подошёл к фаэтону, неуклюже покачиваясь то в одну, то в другую сторону, и, громко хрустнув посередине, поклонился ей, после чего вернулся на место.
— Ха-ха-ха-ха! — не сдержалась Нина и, несмотря на всё своё горе, расхохоталась. Но тут же посерьёзнела.
— Что за чудеса, Иван?
— Я же говорил, паннунцю, что могу сделать всё, чего пожелаю, — спокойно ответил он.
— Так ты что, волшебник?
— Волшебник не волшебник, но сила у меня такая есть.
— Значит, можешь и сделать так, чтобы барон свернул себе шею, как только к нам нагрянет?
— Могу, — сказал Иван. — Но зачем вам это?
— Ты прав, — грустно сказала Нина. — Я злюка, чувствую это. Его несчастье мне ничего не даст. Не он, так какой-нибудь другой купит меня — всё равно: с долгами или с деньгами. Знаешь что, Иван, — сказала она после паузы, — если хочешь что-то для меня сделать — сделай так, чтобы я была счастлива.
— Этого одного, паннунцю, я не могу сделать, — грустно сказал Иван.
— Как это не можешь? Почему?
— Потому что если бы мог, то в первую очередь сделал бы это для себя самого.
— Значит, ты тоже несчастлив? — с искренним сочувствием спросила Нина.
— О, ещё как! — сказал Иван.
— Правда, ты ведь слуга.
— Э, какая разница, что слуга, — ответил Иван. — Я ведь служу по своей воле. Вы же видите, если я могу сделать так, чтобы столб поклонился вам, несложно было бы в одну минуту сделать себя господином. Но зачем мне это?
— Так чего же тебе не хватает?
— Эх, чего об этом говорить... — махнул рукой Иван.
Прошло несколько дней. Нина, казалось, избегала Ивана, а он сам, задумчивый и подавленный, сидел преимущественно в конюшне или у конюшни. Скучал по селу, тяготился городом, толпой чужих людей, той вечной сутолокой и бесконечной борьбой, которую каждый из них носит в себе и прячет, как драгоценный клад. Пустота и бессмысленность бытия, которые не раз уже давались ему чувствовать, теперь предстали во всей своей безнадёжной наготе, окружили его, как гладкие стены, высокие-высокие, до самого неба, как жуткая тюрьма, которую ему суждено нести до самой смерти. Его воля, не встречая нигде преград, ослабла. Да и что ему с этой воли, если единственная преграда встала там, где было само ядро всего? Всё давал ему чудесный перстень — всё, кроме счастья и внутреннего покоя. Несколько раз Иван уже подумывал: а не лучше ли было бы обойтись без этого дара? Но всё ещё теплилась в нём надежда. А та надежда теперь имела лицо, голос и образ — панны Нины. Помочь ей, спасти, вырвать из лап алчного ростовщика и не менее алчных родителей, и, быть может, в этом — заслужить её любовь... Вот о чём думал Иван, одиноко сидя на своей скамейке и попыхивая трубкой с коротким чубуком.
Правда, не сразу дошёл Иван до такой скромности.