И вот уже к нему шёл пономарь — посланник от батюшки — и просил, чтобы завтра Иван пришёл «на клебанию», потому что отец настоятель очень в нём нуждается. Батюшка угостил Ивана вином — первым, кроме причастия, которое Иван когда-либо пробовал — и попросил его пойти к нему в работники.
— Приду, батюшка, почему бы и не прийти, — весело сказал Иван, целуя у него руку, но в мыслях у него было совсем другое.
— А когда ж придёшь? — спросил батюшка.
— Сегодня же уйду от своего хозяина, а завтра уже буду у вас, — сказал Иван. Батюшка благословил его в дорогу, и он отправился в село.
Иван был работник единственный в своём роде. Он не только работал за десятерых, но — и это было не менее важно и поразительно — ничего не ел. Да! С того памятного дня, как он привёз дрова из леса, хозяйка не видела ни ложки, ни хлеба в его руках. И никто не видел, чтобы он ел. А между тем, за какие-то несколько недель Иван расцвёл и зарумянился, как полевой мак.
— Что с тобой, Иван, — спрашивала его хозяйка, — почему ты ничего не ешь?
— Я сыт, — отвечал Иван. — Даже не ставьте передо мной ничего — не могу есть.
— А кто же тебя так накормил?
— Э, это уж моё дело. И не спрашивайте меня — не скажу вам.
Пробовали даже следить за Иваном — где и что он ест, но слежка ни к чему не привела. Во время обеда, полдника и ужина Иван исчезал куда-то, как камень в воду. Не нужно и добавлять, что кормил Ивана его перстень. Стоило ему только захотеть есть — а хотел он сначала очень часто, ведь за всю жизнь успел наесться голоду сполна — он садился где-нибудь и шептал:
— Хочу, чтобы меня никто не видел.
И тут же становился невидимым, а перед ним возникали лучшие угощения, какие только могла придумать его бедная крестьянская фантазия: вареники с творогом, с маком, с капустой, колбасы, жареные куры, медовая водка, пряники, пшеничный хлеб. Ел Иван — аж за ушами трещало. А теперь, выйдя от батюшки, только одно было у него в голове:
«Отныне буду всегда пить вино».
IX
Но мечтам батюшки о таком исключительном работнике не суждено было сбыться. Едва Иван вышел на улицу, как увидел роскошную карету, запряжённую четвёркой огненных коней в богатой упряжи. Два лакея суетились возле кареты, будто что-то искали, а в самой карете сидел какой-то важный господин.
«Вот бы попасть к такому барину в прислугу, — подумал Иван. — Служил я когда-то у нашего помещика — да какой он пан? Ездил на паре лошадей, да и то таких, что только тьфу! А во Львов собирался три года — и так и не собрался. Нет, с этим паном, пожалуй, и вправду бы света повидал!»
— Эй, парень! — крикнул ему господин из кареты.
Иван снял шапку и подошёл ближе. Господин долго всматривался в него.
— Ты мне нравишься, — наконец сказал он. — У меня только что сбежал кучер. Умеешь ли ты управлять четвёркой? А то из этих дурней (тут он показал на лакеев) ни один не умеет.
— Умею, ясный пан, — не задумываясь ответил Иван.
— А хочешь пойти ко мне на службу?
— Хочу! — радостно воскликнул Иван.
— Я князь Долгорукий, владелец Чортопхайловского ключа. Слыхал?
— Слыхал, ясный пан.
— Ну так садись же на козлы и бери вожжи в руки — посмотрим, как ты умеешь ездить. Отвези нас к своему хозяину: заберём твои вещи и рассчитаемся.
— Не нужно, ясный пан, — сказал Иван. — Я как раз окончил службу и искал новую, так что и рассчитываться ни с кем не надо. Вещи мои спрятаны в надёжном месте, но я думаю, что для службы у ясного пана они мне особо и не понадобятся.
— Справедливо, — сказал, подумав, князь.
Княжеская четвёрка под руками Ивана шла, как степной ветер: легко, послушно, без устали. Иван даже не брал кнута в руки — стоило ему сказать слово, цокнуть или слегка дёрнуть вожжи, и четвёрка тут же выполняла, что он хотел. Иван говорил с лошадьми, как с детьми, стремился узнать каждую, понять характер и повадки — и казалось, что и кони понимали каждое его слово. Князь не мог нарадоваться на ловкость и такт своего нового кучера.
В ближайшем городе он велел заказать Ивану роскошную ливрею, в которой тот выглядел прямо как возрождённый. Из неуклюжего, тяжеловатого деревенского парня он превратился в статного, красивого молодца, на которого засматривались прохожие, когда он мчался галопом по городским улицам.
Но князь недолго задержался в городе, который был центром его имения и где стоял его дворец. Он собирался за границу, где жили его жена и дочь. А в те времена, когда железных дорог ещё не было, четвёрка, кучер и лакеи были неотъемлемой частью всякой барской поездки. Особенно хороший кучер был половиной успеха в дороге, и князь имел все основания быть доволен, что нашёл себе такого везуна, как Иван.
А тем временем Иван наслаждался своим новым положением. Сел он на козлы княжеской кареты, как удельный князь на престол, вполне ощущая свою значимость, и уже в деревенской рубашке заслужил уважение у лакеев. Ещё больше они поражались его умению управляться с лошадьми, его гордому нраву, склонности к молчанию и задумчивости, а также его редкой красоте, которая словно расцветала у них на глазах. В общении с лакеями Иван с самого начала поставил себя на особую, независимую ступень и не испытал ни одной из тех обид, которых трудно избежать простому крестьянину, оказавшемуся в господском дворе, и с которыми он, бывало, вдоволь натерпелся, служа у помещика.
Теперь всё было иначе. Всё развлекало, радовало и веселило Ивана. Радовала его работа кучера, особенно частые проезды по оживлённым улицам, мимо рядов красиво одетых горожан, мимо витрин с выставками, по тенистым аллеям княжеского парка. Радовали его чудесные лошади, отданные под его личный надзор. Лошадей он любил с детства, но таких красивых, добрых и умных у него ещё никогда не было. Неудивительно, что он полюбил их больше всего, что было у князя, ухаживал за ними, как за собой, говорил с ними и ласкал, как детей. Неудивительно, что и они с первого же дня полюбили его, как родного.
Доволен был Иван и князем, который хоть и не швырялся деньгами, и даже на еду слугам скупился — о чаевых, конечно, и речи не было — но вёл себя по-человечески, а к Ивану был особенно добр. Правда, лакеи за глаза называли князя транжирой и банкротом, которого евреи вскоре выкинут с родного имения, но Ивана это не интересовало. Еда ему была не нужна, чаевых — тем более. Он хотел видеть мир, людей, жить на полную катушку — а профессия княжеского кучера, казалось, давала ему к этому наилучшую возможность.
Короткое пребывание в городе, в кругу дворни, сильно на него повлияло. Аппетиты его быстро и бурно развивались. Всё, что он видел, манило — но и быстро надоедало. Он, как ребёнок, игрался с разными безделушками — и так же быстро бросал их. Баловал желудок изысканными блюдами с княжеского стола — а в ответ терял вкус к самой простой пище. Впервые в жизни он ощутил приступ городской болезни — скуки, о которой в селе он даже не слыхал. Окружение, в котором он находился, совершенно не способствовало пробуждению духовных интересов. Князь развлекался, ездил по визитам к местным богачам и окрестным дворянам, бывал в театре на оперетках, а ещё охотнее проводил ночи в кабаках или за картами в казино, но книг не читал, серьёзных разговоров не любил, всякие «идеи» и «стремления» считал глупостью — выдумкой нищих писак и бедных профессоров. Что и сам он однажды мог оказаться среди этой «голоты», ему в голову не приходило. Он верил в свою удачу, которая уже не раз вытаскивала его из ямы. Так что не стоит удивляться: княжеский двор не был школой для умственного развития Ивана, и, имея возможность удовлетворять все свои низшие потребности, доступные неразвитой душе, он быстро пресыщался — и начинал скучать в своём вынужденном безделье.
X
Но фортуна вновь улыбнулась ему. Князь вспомнил, что у него за границей есть жена и дочь, что живут они там в дорогой столице на весьма скромном содержании, что с нетерпением ждут его приезда вместе со свежим капиталом, который удалось собрать от продажи хлеба, скота, да взаймы у жидов и ростовщиков, и который уже лежал у него в шкатулке. Одним словом — пора было ехать. Князь велел готовиться к отъезду, и через несколько дней они выехали. Дорога, постоянное общение с лошадьми и природой освежили Ивана. У него снова было дело, хоть работать и не требовалось. Глаза его скользили по пейзажам, пробегали мимо сёл, где сотни таких же, как он, Иванов вздыхали, печально провожая взглядом уносящуюся княжескую карету, напрасно мечтая хоть раз в жизни проехаться вот так — по белому свету. Мимо местечек, где встречались неотъемлемые лужи или пыль, неотъемлемые толпы полуголых жидят посреди улицы и неотъемлемые опухшие лица пьяниц, выглядывающих из окон и дверей трактиров. Сначала Иван жадно ловил глазами все эти дорожные детали, с радостью встречал каждый новый холм, поворот реки, неведомую башню, маячившую из-за леса или над золотистым полем спелой пшеницы. Свежий воздух улучшал аппетит, румянец снова расцвёл на щеках. Он был доволен и ничего больше не хотел.
Но это довольство длилось недолго. Дорога шла медленно и стала утомлять однообразием. При каждом новом виде, мосту, повороте или подъёме Иван с досадой думал: «Эх, да это я уже видел». В каждом новом местечке с его уст сами собой слетали неизменные выкрики: «С дороги, шваль! А чтоб вас… С дороги, а то перееду!» К тому же, Иван начал чувствовать и тёмные стороны княжеского характера: плохие ночлеги для прислуги, недосып, всё более частые вспышки плохого настроения — бесконечное ворчание на лень, медлительность, пустую трату денег, небрежность во внешности и прочее.