— А теперь скажи мне, что происходит с моей дочерью?
— Дочь твоя здорова, уже выросла большая, только всё плачет по тебе. Мы уж думали, что ты никогда не вернёшься.
— Иди, Виюк, позови мне её сюда!
— Сюда? Но, пане, чувствую я, что здесь есть кто-то ещё, кроме тебя — какая-то сырая душа. А ты ведь знаешь, что твоя дочь не должна видеть сырую душу.
— Не бойся, Виюк, — ответил дед. — Я это знаю. Но знай и ты, что сырая душа, о которой ты говоришь, — это милосердный человек, который освободил меня из страшной темницы. Я в долгу перед ним, Виюк, и хочу отплатить. Иди, иди за моей дочерью. Пока вы оба вернётесь, этого человека здесь уже не будет.
Виюк встал и снова застучал вглубь пещер, вскоре исчезнув в темноте.
VI
Когда Виюк удалился, дед повернулся к Ивану.
— Ну что ж, сынок, пора тебе домой. Скажи теперь, как я могу тебя отблагодарить?
Иван стоял, теребя в руках шапку, и молчал. Дед долго смотрел на него пронизывающим взглядом, а потом сказал:
— Слушай, Иван! Слышал я твои жалобы на тяжёлую долю, на неволю, которую терпишь. Ты освободил меня из неволи — значит, по справедливости, я должен освободить тебя из твоей. Так скажи мне, чего бы ты больше всего хотел в жизни?
Иван широко улыбнулся, показав два ряда белых крепких зубов.
— А что ж, дедушка, чего я ещё могу хотеть, как не того же, чего каждый бедный человек хочет? Чтобы не быть бедным, чтобы не мучиться заботами — что есть завтра, во что одеться, где спать? Чтобы хоть на минуту можно было отдохнуть от этой тяжёлой, бесконечной работы.
— Значит, работа тебе сильно надоела?
— Ой, дедушка, так надоела, что и сказать не могу. Ненавижу её всей душой. А за что мне её любить? Взгляните на мои руки, на ноги, на плечи. С самого рождения я пашу, как скотина, а что с этого труда имею?
Дед задумался.
— Тяжела твоя доля, сынок; и, признаться, не знаю, чем тебе лучше всего помочь. Дал бы я тебе денег — у меня этого добра не купить — да ты знаешь, милый, деньги как вода: не всякий сумеет удержать их в руках. Деньги к деньгам идут, а там — глядишь, разный люд, крещёный и некрещёный, доведёт тебя до того же состояния, в каком ты сейчас.
— Ну… но… может, я бы… всё ж как-нибудь… — пробормотал Иван, почесавшись в затылке.
— Нет, парень, нет, — ответил дед. — Только и сделаешь, что начнёшь пить, да гулять, и всё на этом. Не только не удержишь денег, а и сам пропадёшь — знаю это хорошо. А я не хочу, милый, чтобы ты потом меня проклинал.
— Честное слово, не буду! — поспешно крикнул Иван.
Дед добродушно усмехнулся на этот выкрик, но тут же посерьёзнел.
— Ты, парень, не думай, что я жалею тебе золота. Вот глянь туда, — и дед указал в угол пещеры, где лежала огромная куча металла, сверкавшего, словно пылавший уголь, — я мог бы разрешить тебе взять оттуда сколько унесёшь. Но поверь мне: я хорошо знаю, что это была бы плохая плата за твою услугу. Я дам тебе кое-что лучшее. То, что заменит тебе все деньги и богатства, и одновременно избавит тебя от той неволи, которую ты так ненавидишь — от работы.
— Ой! — радостно вскрикнул Иван.
— И при этом дам тебе вещь, — продолжал дед, — которую никто у тебя не отнимет, на которую никто не позарится и которую ты никогда не потеряешь. Вот, держи! — И дед взял со стола простой латунный перстень — грубый и неуклюжий, какой жиды продают деревенским парням по пять крейцеров.
Иван уставился на деда выпученными глазами, словно хотел сказать: так вот это и есть дар, ценнее кучи золота?
— Бери, милый, — сказал дед, — и не суди вещь по внешности. Невзрачная — да, но это самая ценная вещь из всех, что у меня есть. Это волшебный перстень. Кто его носит, тот ни о чём не заботится: все замыслы, все желания сбываются. Всё, что бы он ни захотел — всё получает без труда.
— Неужели такое возможно?! — воскликнул Иван и протянул руку за перстнем.
— Не думай, что я хочу тебя обмануть, — сказал дед, передавая ему бесценный перстень. — Убедишься скоро, что я говорю правду. Впрочем, если когда-нибудь мой дар тебе не понравится — можешь его вернуть. Только приди в лес, туда, где ты освободил меня из темницы, и трижды крикни: «Дедушка!» — да ударь палкой по дереву — я сразу явлюсь.
— О, думаю, не придётся вас беспокоить, если всё правда, что вы говорите! — с радостью воскликнул Иван.
— Я не имею привычки врать, — строго сказал дед. — И ещё раз тебе повторяю: если когда-либо мой дар тебе надоест — приходи и позови меня. Я заберу перстень и дам тебе взамен другой дар — какой сам выберешь. Но помни: ни в чьи другие руки, кроме твоих, перстень не пойдёт и никому другому служить не будет. А теперь иди и будь здоров!
Через несколько минут Иван был уже на поверхности.
VII
Увидев себя на свету, под открытым небом, Иван удивился несказанно. Когда он шёл с дедом, ему казалось, что он находится в краю ему совершенно незнакомом — среди гигантских скал, почти до неба высоких гор и бездонных оврагов. А теперь он оказался в местности, хорошо ему знакомой: лес редкий, горы невысокие, скал и следа нет, а овраги не глубже обычных горных балок. Он понял, что находится недалеко от того места, где сидел, едва зайдя в лес, и где оставил топор, воткнутый в пень. Туда он и направился.
Он шёл, не в силах сразу осознать всё, что с ним произошло. Чувствовал он только, что очень доволен, спокоен и полон уверенности, как бутылка, наполненная до самой пробки. Даже есть ему не хотелось. Он знал одно: может желать, чего только захочет — и всё сбудется. Только ещё не знал, чего бы пожелать в данный момент.
Первое, что вспомнилось, — это топор и дрова.
— «Вот бы, — подумал себе Иван, — пока я дойду на место, мой топор сам бы нарубил дров, а хозяин с телегой бы уже выехал их забирать — вот было бы хорошо!»
В ту же минуту Иван услышал в лесу страшный треск и грохот, как будто сто топоров начали рубить сухие ветки. Почти одновременно послышался скрип и гул телеги, ехавшей по ухабистой лесной дороге. Пока Иван дошёл до своего места, хозяин уже заканчивал складывать на воз сухие ветки. Куча была огромная, и хозяин был в восторге.
— Молодец ты, милый, — сказал он Ивану. — Что так распорядился. Только мы закончили работу в поле, как прибежал тот мальчишка, что ты послал. «Дядьку, — говорит, — Иван просил вас ехать в лес. Он нарубил целую кучу дров, а лесничий после обеда поехал в город и случайно оставил рогачку открытой». Ну, ты, видно, вертелся, как юла, раз за полчаса такую кучу нагреб! Такого бы другим разом и два мужика за целый день не сделали! Я и не думал, что ты такой работник. Знаешь, этих дров нам хватит до самой поздней осени.
Иван слушал похвалу и хотя не удивлялся — ведь знал, как всё было — но всё равно становилось как-то неловко. Он хотел помочь хозяину сложить дрова на телегу, но где там! Всё, к чему он прикасался, само летело, укладывалось на место лучше и плотнее, чем он бы смог сделать. Хотел, по крайней мере, помочь стянуть воз железной цепью, чтобы дрова не распались, но даже цепи не успел дотронуться — она сама мигнула, звякнула, телега затрещала — и была обвязана, натянута так, будто её тянули десять мужиков. Виз был готов. Хозяин уже запрягал лошадей. Поехали.
— Ой, Иван! — вскрикнул перепуганный хозяин, взглянув на громадную телегу дров, рядом с которой его жалкие лошадёнки выглядели, как мыши, — что ж мы наделали! Такой воз мы и с места не сдвинем. Лошадей загубим! Где им такую тяжесть тянуть, да ещё в гору!
— Э, не бойтесь! — сказал Иван. — Поможем, как-нибудь дотащим.
И, подойдя к телеге, он взялся за оглоблю. Лошади, которые до того едва могли сдвинуть воз, теперь пошли легко и свободно, словно с пустым.
— Ну, работник ты, Иван! — с радостью сказал хозяин, когда через несколько минут после приезда домой дрова были не только разгружены, но уже нарублены, расколоты и сложены под навесом. Впервые за всю жизнь хозяин позвал работника в кладовую и угостил его водкой, пшеничным хлебом и сыром.
VIII
Слава о Иване как о «необыкновенном» работнике быстро разлетелась по всему селу. Особенно тот самый хозяин, от которого Иван раньше не слышал ни одного доброго слова, теперь хвалил его направо и налево, словно нанятый.
— Какая сила! Какая проворность! Нет, такого работника я ещё не видел, сколько живу. И всё сам!
— Ну что ж, нечему удивляться, — шутили богачи. — Такой лентяй через столько лет приберёг силу — вот теперь и даёт. Только интересно, что это ему в голову ударило, что так взялся за работу? Ну, да понятно — надолго этой охоты у него не хватит.
Но несмотря на подшучивания, каждый богатый хозяин мечтал заполучить Ивана. И вот начали они тайком наперебой заискивать перед Иваном, угощать то водкой, то сливянкой и просить, чтобы он ушёл от нынешнего хозяина.
— Что тот голодранец тебе сто́ит? — говорили они ему. — Чего ты у него дослужишься? Иди ко мне — я тебе дам 50 ринских в год, одену, как подобает, есть будешь то же, что и я, и тяжёлой работы тебе не будет.
Иван только иногда промурлыкивал: «Н-ну», «Ага», «Авжеж», «Поглядим», пил, закусывал и, ни о чём не заботясь, ходил себе, как бык по молодой клеверке. Работа как обязанность — а точнее, как ярмо — для него перестала существовать. Мысли, которые раньше были прикованы почти исключительно к тачкам, теперь, освобождённые, словно впали в короткий покой, чтобы выпрямиться, набраться силы и самостоятельности. Желания Ивана ещё не выходили за рамки наёмного бытия, за пределы родного села.
«Вот бы сам пан-войт пришёл просить меня к себе на службу! — думал Иван. — Сказал бы я ему пару правдивых слов за то, что недавно выпорол меня, когда мои кони попортили ему рожь».
И правда — войт пришёл, и Иван наговорил ему грубостей, которые грозный глава громады воспринял, как нечто давно заслуженное.
«Лучше всего, наверное, было бы служить у батюшки», — подумал Иван.