— И на чью, собственно, голову я туда тащусь?.. — Такие и подобные обрывки фраз время от времени слетали с его уст, при этом он раз за разом с силой сплёвывал и еле-еле охал и постанывал.
Дед тем временем спокойно сидел у него на загривке, свесив ноги ему на грудь, и, казалось, вовсе не замечал Ивана с его ворчанием. Однако странное дело: с того момента, как Иван начал бурчать, он почувствовал на себе какую-то тяжесть. Сначала лёгкую, но чем сильнее становилось его раздражение, тем тяжелее становился и груз. Сначала Ивану казалось, будто за ремнём у него висит топор, позже — что несёт на плечах маленькую бутыль водки, а через какое-то время — будто тащит порядочную охапку дров. Одновременно ему стало казаться, что дорога бесконечно затягивается. Он чувствовал, как обильно покрывается потом, как в груди не хватает дыхания. Ворчание перешло в громкие жалобы:
— Ой, долюшка моя проклятая! — стонал Иван, тяжело поднимаясь в гору по выступающим камням. — Когда же ты перестанешь издеваться надо мной? Думал человек, что хоть чуть-чуть отдохнёт в лесу, а где там! Подбил меня нечистый выдернуть ту палочку и выпустить это старое пугало, а теперь на, получай — тащи его на себе чёрт знает куда. Да и тяжёл же ты, Господи! Словно всю гору мне на спину взгромоздили — и понесли!
И вправду, груз на Ивановых плечах становился всё тяжелее. Он чувствовал, что под ним подкашиваются ноги, колени дрожат, в глазах темнеет, в теле слабость. Казалось, ещё немного — и он упадёт. Он хотел остановиться, перевести дух, но какая-то невидимая сила не только не позволяла ему упасть, но даже не давала остановиться. Он шёл и шёл вперёд.
— Дедушка, эй, дедушка! — простонал Иван, уже совершенно выбившись из сил.
— А чего тебе, сынок? — отозвался дед.
— Что ты, чёрт тебя побери, такой тяжёлый?
— Я, милый? — ласково ответил дед. — Да тебе просто кажется, небоже. Где уж мне после четырнадцати лет в темнице набрать веса?
— Как это «кажется»? — еле дыша, выдавил из себя Иван.
— Да ведь я под тобой валюсь, ломаюсь, гибну под этой тяжестью!
— Не бойся, рыбонька, — спокойно сказал дед. — Это тебе только так мерещится.
— Ты ещё и издеваешься надо мной, старый костоправ! — хотел закричать Иван, но только прохрипел. — Нет, не понесу тебя больше. Слезай!
— Иди, иди, душенька, — невозмутимо произнёс дед. И Иван действительно шёл, как бы ему ни хотелось остановиться, как бы он ни обессилел. Он всё карабкался вверх и вверх, а гора теперь казалась ему бесконечно высокой и крутой.
— Но я не хочу идти! Не хочу тебя тащить! — пищал Иван. — У меня сейчас лёгкие лопнут от натуги!
— Не бойся, не лопнут, — утешал его дед.
— Но я не хочу! Не хочу! Чёрт, слезай с меня! — и умолял, и ругался Иван.
— Но, милый, ты же дал мне слово. Да и награду я тебе пообещал.
— Да чтоб тебя гром с той наградой! Ничего мне не нужно, только слезь! Дай хоть минуту передохнуть!
— Иди, иди, милый, — сказал дед. — Уже недалеко.
Злость Ивана сменилась отчаянием. Ноша на его спине была ужасна. Глаза лезли из орбит, кровь стучала в висках так, что, казалось, вот-вот лопнут жилы, разорвётся сердце. Дедовы ноги, обвивавшие его под мышками, жгли, как раскалённые обручи. Никогда, даже во сне, Иван не мог себе представить большей муки, страшнейшего усилия. Беспомощность его положения усугубляло и то чувство, что он не в силах сбросить с себя этот неслыханный груз, облегчить свои страдания. Он уже не чувствовал себя живым существом, работником, который может трудиться, а может и отдохнуть, если не хочет работать, не осознанной рабочей силой, направляющей свои движения, а чем-то вроде зёрнышка, попавшего между жерновов: оно вроде бы двигается, но с каждым моментом теряет часть себя и становится лишь мельчайшей частью огромного чудовища — труда. Иван и раньше всю жизнь чувствовал себя рабом труда, но никогда ещё это чувство не было таким острым, таким невыносимо болезненным и жгучим, таким полным яда и отчаяния, как сейчас, в этот миг наивысшей усталости, какую он когда-либо испытывал. Умереть, исчезнуть в один момент с лица земли казалось ему теперь вершиной всех желаний, высшим счастьем. Избавиться от жизни — значит избавиться от труда, вырваться из когтей этого неумолимого тирана — работы, что с самой юности так тяжело давила на него свою лапу. Смерть — единственный выход для таких, как он, несчастных. Смерть — это отдых, это свобода!..
Он как раз шёл со своей ношей по самому краю бездонного и опасного оврага. На дне его клубились сумерки и мрачные туманы. Огромные ели, росшие внизу, сверху казались Ивану не больше кустов можжевельника. Здесь же, прямо у его ног, но, может быть, саженей на сто ниже, торчала могучая скала — словно сжатый кулак, утыканный гигантскими бородавками.
— Ну, погоди, проклятое пугало, — бурчал Иван. — Не хочешь ты меня отпустить — так и я тебя не отпущу!
И, схватив деда обеими руками за ноги, Иван с отчаянным рывком кинулся с тропы — и полетел в бездну.
V
— Ну-ну-ну-ну! — сказал дед и впервые рассмеялся тихим, добродушным смехом.
Иван открыл глаза. Что произошло? Где он оказался?
Он увидел себя на каменной площадке, у входа в узкую пещеру. Скала, выступавшая в виде огромного кулака, закрывала обзор на овраг и соседние горы.
— И горячий же ты, парень, ух, какой горячий! — сказал, улыбаясь, дед. — Я только хотел попросить тебя свернуть с тропы немного вправо, а ты уже сам туда прыгнул.
Ни с того ни с сего Иван почувствовал, как жаркий стыд залил его с головы до ног. Он ещё не мог прийти в себя. Всё, что только что пережил, казалось теперь каким-то неправдоподобным, сказочным, далёким. Ведь он бросился в пропасть! Что с ним такое? Он попробовал пошевелиться, думая, что, может, всё это сон и он лежит на дне оврага без чувств. Но нет! Он был жив, цел, не спал и не чувствовал ни малейших следов той усталости, что минуту назад доводила его до отчаяния. Наоборот, он чувствовал себя бодрым, крепким и совершенно свободным.
Ему стало неловко глядеть на деда, который уже не сидел у него на загривке, а стоял рядом и что-то искал в скале, изредка бросая на Ивана насмешливые взгляды.
— Ну что, сынок, — сказал дед, угадав его мысли, — а я ведь тебе говорил, что тебе это только кажется, когда ты жаловался на мою тяжесть? Эх ты, парень, парень!..
Дед покачал головой, будто собирался ещё что-то сказать, но передумал.
— А почему мне так казалось? — спросил Иван.
— Сказать по правде, не совсем тебе казалось. Есть в тебе слабинка, но не в теле. Тело, милый, у тебя что надо — здоровое. А вот воля у тебя больна. А ты знаешь, как говорят старики: кто не хочет — хуже того, кто не может.
Говорил он это так добродушно, что Ивану и в голову не пришло обидеться, хотя от сельских хозяев, которые не раз говорили ему что-то похожее, он терпеть не мог и считал их своими главными врагами и угнетателями. Тем временем дед своими сухими пальцами отколупал кусок скалы, вынул из щели большой золотой ключ, внимательно его осмотрел, будто старого знакомца, и, видно, обрадовался, как ребёнок. Поблёскивая ключом на солнце, он залез в тёмное жерло пещеры, где в самом конце находилась тайная дверь.
— Пойдём со мной, сынок, — сказал он Ивану. — Зайди ко мне в гости. Побеседуем, если захочешь.
Дед отпер дверь, за которой открылся длинный тёмный узкий коридор, выдолбленный в скале. По тому коридору они шли вдвоём долго, очень долго, как показалось Ивану. Этого времени вполне хватило на то, чтобы его радостное и бодрое настроение снова сменилось какой-то усталостью. Иван начал про себя бурчать и спрашивать себя: какой чёрт понёс его в какую-то мышиную нору, из которой, может, и выхода нет. И тут дед остановился, заскрежетал ключом — и открыл вторую дверь.
Мягкий зеленоватый свет ударил Ивану в глаза, но не ослепил. Сделав ещё несколько шагов, он оказался в огромной каменной палате, роскошно украшенной фантастической резьбой, сверкающей кристаллами, увешанной нитями золота и устланной плитами чистого серебра. Вся мебель в комнате была изогнута из металлических жил железа и серебра, на которых лежали плиты прозрачного горного хрусталя или фиолетового аметиста. В углах играли настоящие фонтаны, освежая воздух, а посреди в искусных жаровнях горела живица и ягоды можжевельника, разливая аромат лесов и полонин.
Дед подошёл к одному из столов и трижды ударил своим золотым ключом по хрустальной плите.
— Виюк! — крикнул он, и голос его, снаружи такой тихий, больше похожий на писк комара, здесь грянул, как могучий водопад, и разнёсся гулким эхом по далёким, бесконечным подземельям.
Ещё не успело стихнуть эхо, прокатившееся от пещеры к пещере, как вдруг где-то далеко-далеко послышался глухой стук, будто топот гигантской ступни. Стук повторялся ритмично, всё ближе и ближе, и вот Иван увидел, как из сумерек дальних пещер показалась какая-то фигура — огромная, похожая на деревяшку, обросшую корой, с узловатыми корнями и торчащими ветками. Это был Виюк — верный слуга деда, сторож и хранитель лесов Бескидов, о котором Иван с детства слышал в сказках. Едва-едва в этом живом дереве Иван мог различить уродливую, почти шестигранную голову, обросшую пучками сухого мха и наростами вместо волос. Глаз Иван не увидел — они были спрятаны под длинными нависшими веками из толстой коры. Ветви и корни — вот его руки и ноги.
— Кто меня зовёт? — глухо и гробово спросил Виюк, подходя к деду.
— Это я, Виюк, — сказал дед.
— Хозяин мой! — вскричал Виюк. — Это ты? Неужели! Позволь мне коснуться твоей руки!
Дед протянул ему руку, и Виюк, коснувшись её, бухнулся перед ним на землю, и тяжёлое, глубокое всхлипывание потрясло всё его безобразное тело.
— Бедный мой хозяин, — всхлипывал он. — Где же ты был так долго?
— Потом поговорим об этом, Виюк, — сказал дед.