— А если ты, не дай бог, осмелишься её выпустить, такой тебе праздник устрою, что больше тебе ничего в жизни не захочется!
Гринько был старше, сильнее и смелее Ивана, а главное — сын богатого хозяина и мог досадить Ивану тысячами способов, стоит только захотеть. Поэтому Иван не посмел с ним связываться, тем более что Гринько всё ещё стоял у ели, держа заточку и время от времени прислушиваясь к «музыке» заключённой мухи.
— Но как же играет! — радостно вскрикнул Гринько. — Я ещё никогда не слышал, чтобы муха так играла. Послушай, Иванко!
Иван немного помедлил, а потом будто кто подтолкнул его к ели — приложил ухо и стал слушать.
Писк не прекращался и пробирал до дрожи. Какое-то глубокое сострадание охватывало его. А когда, наконец, он отошёл от ели и пошёл дальше за стадом, отчаянный, жалобный звон словно гнался за ним, сверлил и мучил. Долго Иван не мог уснуть той ночью, а во сне ему всё являлась несчастная муха, заточённая в дереве, он слышал её писк, но в сто раз громче — как вой ветра в расщелинах скал или как плач женщины над покойником.
— Нет уж, будь что будет, а завтра я обязательно её выпущу! — сказал Иван себе. — Как только выгоню скот в лес, сразу сбегаю к той ели и вытащу заточку. Пусть бедная муха летит к себе домой!
С этой решимостью Иван и заснул.
Но на следующий день всё сложилось не так, как он себе распланировал. Хозяйка проснулась чуть позже обычного, пока подоила коров, пока собрала Ивану в сумку еды на целый день в лесу, пока он догнал стадо — солнце уже поднялось «на две кочерги». Когда Иван со своим стадом добрался до вчерашней ели, там уже были все остальные пастухи. Гринько рассказывал им о мухе, показывал заточку, и каждый по очереди прикладывал ухо к ели. Послушав немного, все подтверждали: «Здорово бестия играет!»
— Ага, вот и Иван Лентяй! — крикнул один из пастухов, заметив Ивана.
— Как обычно, последний приполз! — добавил другой.
— А вы знаете, — сказал Гринько, — он вчера чуть не расплакался из-за этой мухи!
— Как это — из-за мухи? — хором спросили все.
— А вот так. Под самую святую просил меня, чтобы я её выпустил.
— И зачем это?
— А я знаю? Говорит, жалко ему её до смерти.
— Жалко ему муху! Ха-ха-ха! Мушиный папаша! Мушиный папаша! — смеялись пастухи, прыгали вокруг Ивана и толкали его со всех сторон.
— Эй, оставьте его! — сказал один. — А вдруг это его мама или бабка-ведьма после смерти в муху обернулась — вот он и просит так за неё!
Ребята странно переглянулись. Им стало как-то не по себе, и они замолкли. Лишь старший пастух, парень лет двадцати, встряхнул их:
— Что вы, глупые, несёте всякую чепуху! Гоните стадо! А если Гринько поймал себе муху и хочет держать её для музыки — никто не смеет её выпускать! Поняли?
Семь дней длилась та «музыка»; семь дней заключённая муха бренчала в дереве. Иван сам не понимал, что с ним происходило эти семь дней. Муха в ели не шла у него из головы. Когда он ел — сразу вспоминал: а муха там где-то жужжит, пищит, умирает с голоду! Когда ложился спать — думал: а муха там без отдыха, всё пищит! Когда просыпался — первой мыслью было: а муха там в темноте пищит, не видит солнышка, в лучах которого так красиво переливались её крылышки! И хотя, пасши стадо, он часто проходил мимо той ели, то всё заставал кого-то из пастухов, слушающих «музыку», то есть жужжание мухи. Иногда и сам он прикладывал ухо к дереву — и каждый раз испытывал то же сильное и трогающее чувство, что и впервые. Может, даже запомнились ему слова пастуха, будто та муха — его мать или бабка, превращённая за грехи в такое создание, — иначе откуда бы в нём был такой жалостный отклик, когда все остальные только наслаждались «музыкой»?
А звон в ели с каждым днём становился всё слабее. В конце седьмого дня, когда Иван наконец первым прибыл в лес и не застал у ели никого, он решился вытащить проклятую заточку, чтобы выпустить муху на волю. Но муха не вылетала. Он приложил ухо к ели — тишина.
Он сунул в отверстие тоненькую веточку, но ничего не зашевелилось. Тогда он снова воткнул старую заточку, чтобы другие не сказали, будто он выпустил муху. Ещё раз приложил ухо и стал внимательно прислушиваться, но звука не было.
Очевидно, муха умерла от голода и мучений!
И вот теперь, спустя четырнадцать лет, тот самый звон вдруг пронзительно ударил ему в уши — будто иглой! Он невольно вздрогнул и огляделся. Боже, неужели это возможно? Он стоял прямо у той самой ели, в которой четырнадцать лет назад его пустой товарищ Гринько заточил несчастную муху. Более того — в ели всё ещё торчала та самая заточка, что тогда воткнул Гринько. А тот тоненький звон — откуда он разносился? Иван в один прыжок подскочил к ели, приложил ухо — и чуть не лишился чувств. Жалобный, болезненный, до глубины пронизывающий звон действительно доносился из того отверстия, заткнутого веточкой!
Одним резким движением Иван выдернул заточку.
Какой-то глубокий, тяжёлый вздох прошёл по всему лесу и эхом отозвался в душе Ивана. Затем — мгновение мёртвой тишины. Потом что-то тихонько зашуршало в щели дерева. А затем из щели медленно стало что-то вылезать. Иван с невыразимой жалостью и состраданием всматривался в эту чёрную точку, в которой, казалось, узнавал чёрные лапки и блестящую голову мухи. Но была ли это муха? Чёрные лапки, если приглядеться ближе, показались ему почерневшими костлявыми руками, совсем похожими на человеческие, да и голова начала принимать человеческие черты, увеличиваться, менять цвет и форму. Иван остолбенел от ужаса и закрыл лицо руками. А когда через мгновение отнял руки, перед ним стоял старик с длинной бородой, согбенный, с лицом, на котором читалась невыразимая усталость и изнеможение, в странной, фантастической одежде — то ли отшельника, то ли безумца.
III
— Всякое дыханье да славит Господа! — воскликнул испуганный Иван.
Старик жалобно улыбнулся и протянул к Ивану обе руки.
— И я славлю, сынок, и я славлю, — сказал он тихим, едва слышным голосом. — О, спасибо тебе, милый, спасибо тебе во сто крат, что ты освободил меня из этой ужасной темницы!
— Так… это… это вы были, дедушка? — пробормотал Иван, не зная, что сказать и к кому обращается. — А я думал, что это муха.
— Ой, муха, сынок, муха! Враг мой заклятый превратил меня в муху и гнался за мной в облике чёрного дятла, а когда я спрятался от него в эту щель, он нашептал тому глупому мальчишке, чтобы тот заткнул её веткой! Ох, и натерпелся же я, Боже ты мой!
— Но кто же вы такой, дедушка? — спросил Иван.
— Я, сынок, бескидский дед, может, слыхал про меня?
— Бескидский дед? Тот самый, про которого сказки на вечеринках рассказывают?
— Тот самый.
— Про которого говорят, что он под землёй живёт и Довбушевы сокровища охраняет?
— Он и есть.
— А правда, дедушка, что тех сокровищ столько, что и на двадцать четыре повозки не увезти?
— Намного больше, милый.
— А правда, что вы на Чорногоре перевернули вверх дном тот камень, на котором Довбуш выбил крест в знак того, что под ним вход в пещеру со скарбами, и теперь никто ни камня, ни входа найти не может?
— Правда, сынок, правда. Плохо мне тогда пришлось, так пояс прихватило, что и с тех пор выпрямиться не могу.
— Так вам и надо! — воскликнул Иван. — Нечего было зариться на чужие сокровища, которые, может, какому бедняге в жизни пригодились бы!
Старик долго и печально смотрел на Ивана.
— Эх, сынок, сынок, — сказал он, — какой же ты ещё ребёнок!
— Легко вам говорить — ребёнок! — воскликнул возмущённый Иван. — А вот если бы вам пришлось, как мне, за каждый кусок хлеба, за каждую тряпицу так тяжело горбатиться да терпеть чужие прихоти — уж тогда бы вы запели по-другому!
Старик ничего не ответил, только жалобно качал головой.
— Но что же это за враг такой, — спросил через паузу Иван, — который вас в щель загнал?
— Это старейший упырь и колдун из Бусовищ. Он давно злобился на меня — ещё со времён покойной моей жены.
— Так у вас и жена была? — вскрикнул Иван.
— Конечно, сынок, была! И дочку оставила мне одну-единственную. Господи, что с ней теперь! Четырнадцать лет, как один день, прошло с тех пор, как я её покинул — ещё в колыбели. Только мой слуга, старый Виюк, остался с ней — он слепой. Четырнадцать лет я мучился в этой проклятой щели, тоскуя не столько по свободе, по лесу, по скалам, по горам, сколько по любимой дочке. О, сынок, сколько я натерпелся за эти четырнадцать лет, сколько я натерпелся! Но слава Господу Богу — всё позади, теперь я свободен! Ты, сынок, меня освободил, и я тебе отплачу. Пошли со мной в мой дом. Отведи меня, милый, потому что я такой измученный, такой слабый, что не знаю, дойду ли сам до дома.
— А далеко ваш дом?
— Дом мой, сынок, велик. Лишь бы добраться до первого входа — дальше я сам управлюсь.
— Ну что ж, пойдём! — сказал Иван.
Старик сделал пару шагов, но тут же опустился на пенёк.
— Нет, сынок, — сказал он, тяжело вздыхая, — не могу идти. Ещё раз прошу тебя о помощи. Возьми меня на плечи, донеси старика — не пожалеешь своего труда.
Хоть и был Иван ленивым, но на этот раз долго уговаривать его не пришлось — он взял старика на плечи. Старик оказался лёгким, как пушинка, так что Иван почти не чувствовал его веса и шёл совершенно свободно.
— Вон туда, сынок, вон туда! — сказал старик, указывая Ивану на заросшую, почти незаметную лесную тропинку, что вела круто вверх и, казалось, терялась в чащобе.
IV
Сначала нёс Иван деда на плечах с охотой и не чувствовал никакой тяжести. Тропинка, сперва довольно трудная, потом пошла по ровному, а дальше — вниз. Но вскоре пришлось снова карабкаться вверх, Иван несколько раз споткнулся, его по лицу хлестнули буковые ветки — и в нём проснулась его натура, он начал ворчать. Сначала тихо, а потом всё громче.
— Что я, дурак, слепому видно!.. Чтоб тебя с корнем! Еле не упал!.. Кто меня, чёрт бы побрал, подбил лезть на эту лысую гору?..