Может, и как запах этих белых роз. И тоска. И снова взглянула на луну.
А вот он. Нет, стоит, но бледный… То тучи тёмными уже полосами через него проходят, думают, утянут его с собой. Но её никто не любил (заканчивала уже шестнадцатый год, хоть в доме она всё ещё пятнадцатилетняя и "маленькая"). Она не была для любви, как ей серьёзно сказала Зоня (!). Зато он был такой, что его непременно какая-то полюбит. Вернувшись в дом, она вскоре записала в свой дневник: "Нероновская сцена с отцом[34]. Две полосы на моих плечах от кнута. Лирика старинных часов. Чудесный вечер. Луна — звёзды. Группа темнеющих деревьев с тополями, напоминающих картины и композиции Метерлинка[35]. Я не для любви, но зато мой брат, который всегда от девчат держится подальше и когда какая неожиданно зайдёт в комнату, он кланяется (он элегантный), но в ту же минуту исчезает".
*
Неделю спустя сидел старый часовщик Цезаревич в своей мастерской, глубоко склонившись над какими-то часами давней, теперь уже малоизвестной конструкции, и размышлял. Не мог дойти до причины, почему механизм не отвечал закону движений. Он морщил лоб, поднимал брови вверх и время от времени с его уст доносилось: "Гм, гм, гм…"
"Что там, папа?" — спросила.
Он рассказал, в чём дело, и в конце добавил: — Странно. Первый раз в жизни мне такое случается.
Дочь взглянула на отца и снова занялась своим делом. Чистила часы, разбирала их, складывала обратно принадлежащие детали… а при необходимости и изготавливала отдельные… отдавая в конце исправленную вещь под отцовский контроль.
Вдруг кто-то постучал в дверь и, не дожидаясь приглашения изнутри, вошёл. Это был Юлиян.
Сдав мáтуру с наилучшим успехом, он принёс свидетельство и положил перед отцом на стол. Был ещё в праздничной одежде и выглядел серьёзно.
С момента бурной сцены отец и сын избегали друг друга, словно это должно было стереть тогдашнюю взаимную обиду. Оба ожидали сегодняшнего дня, чувствуя, что первая встреча после мáтуры вызовет какие-то решительные отношения между ними и придаст определённое направление, а с тем и на будущее.
Отец пробежал быстрым взглядом оценку и, возвращая ему свидетельство, сказал: "Я тебя не поздравляю, сын. Я этого от тебя ожидал. Ты это сделал в первую очередь для себя, а с тем и мне удовольствие". При этих словах подал ему руку и, когда тот вложил свою юную правицу в отцовскую, крепко сжал её. В глазах Юлияна блеснул луч, и он хотел покинуть комнату, однако отец удержал его. "Попроси себе что-нибудь у своего отца, Юлиян. Я хотел бы сегодня сделать тебе что-то приятное".
Сын остановился. За его челом что-то зашевелилось, а и по мимике его тёмных бровей было видно, что он живо думал. Раз его взгляд и сестре промелькнул. Отец, заметив это, улыбнулся: "Не можешь?"
"Напротив. Я лишь хотел, чтобы вы сами угадали моё желание".
"Пустяки. Говори! Потом и я себе что-то у тебя попрошу".
"Моя просьба к вам, папа: чтобы вы, когда меня не станет в вашем доме, не брали нагай в руки".
В доме стало тихо.
Часовщик посмотрел на сына. Тот стоял перед ним серьёзный и поднял глаза. Эти глаза, мрачно оттенённые в эту минуту, не умоляли, но — решали.
Отец молча кивнул головой.
Он склонился и так же без слова прижал отцовскую руку к своим устам: "Скажите, папа, что я для вас сделаю?"
"Две вещи, мой сын. Первое: в к а р т ы не играть, а второе — д о л г о в не делать".
Юлиян в первую минуту улыбнулся, но, задумавшись, ответил: "На первое даю слово, но на второе могу лишь с оговоркой дать. Я не уверен, в какие моменты меня поставит жизнь. Могу пообещать, что не из легкомыслия сделал бы их".
"Держи слово", — и второй раз подал ему руку.
И словно переходя к будничному, спросил: "А теперь, какой факультет? Филология или богословие?"
"Пока ничего. Хотя, может, запишусь на филологию".
"Может…?" — отец поднял брови и уже хотел что-то сказать, когда Юлиян, угадывая ход его мыслей, вынул из нагрудного кармана билет и подал его отцу.
"От отца Эдварда Ганга, папа".
"Что он пишет?"
"Читайте! Мне содержание письма ещё до мáтуры было известно, — сказал. — Я молчал, потому что не хотел только своими словами опережать постановление добродея Ганга".
Часовщик кивнул головой, читал: "Прошу вас, уважаемый господин, о родительском разрешении задержать вашего сына, Юлияна, на все каникулы у нас; по окончании их согласиться на моё предложение, чтобы ваш Юлиян с моим сыном отслужил год в армии, как однолетник в Вене[36]. Реверс за вашего сына выставлю я. О прочем подобном поговорю с ним лично. Столько на теперь.
Освальд Ганге".
"Сегодня вечером я уже уеду, папа, — сказал Юлиян и откинул волосы со лба. Он сказал это, будто исполнил важный долг. — И я такой гордый".
"Так? Уже? И зачем?"
"Что я свободный собственными силами".
Отец улыбнулся.
"Обычно, чувство академика. Я понимаю тебя, хоть сам никогда академиком не был".
"Неужели непременно уже сегодня должен ехать?" — заговорила сестра и тут же оказалась возле брата, заглядывая ему с жалостью, а всё-таки и с явной любовью в глаза.
"Обязательно, сестра. Если бы ты знала, как я нетерпеливо ждал этой минуты! Не удерживайте меня. Она мне много стоила".
Отец поднял брови вверх.
"Так? Я думал, что тебе учёба никогда не доставляла больших трудностей".
"Вы и не ошибаетесь, папа. Но не забывайте, сколько я, кроме своих обязательных занятий, трудился и в других направлениях. Кроме того… но, — добавил, словно что-то вспомнив, — оставим это" — и прервал.
"Тяготела и воспитательная рука отца над тобой, с чем нужно было тоже считаться — не правда ли?"
"Да, папа. Воспитательная рука с нагайкой, с чем я честно считался. Но не думайте, что я под этим понимаю, будто из-за этого я не буду всегда тот же. Я себя и свою "ниву" никогда не предам — какая бы она мне ни судилась. Во время каникул мы будем укрепляться с Эдвардом, а затем… в октябре поедем".
"В Вену?" — сказал часовщик и тревожно нахмурил лоб.
"Да".
"Ты, кажется, очень скоро справился с собой".
"Нет времени. Я один сын. У вас три дочери — а самое важное, я уже знаю, чего хочу. Недавно ещё не был в этом уверен, а теперь уже знаю".
"Я не знаю, что ты уже знаешь, но скажу тебе лишь то, что судьба человека в том, что он имеет свою долю в вечном т я г а р е т р у д а. Не забудь слишком рано и о своём народе. Не забудь и о богословии. Ты бедный парень, и твоя область будет сам чистый народ".
"Народ, народ, папа. Именно, народ, — ответил сын поспешно. — Но прежде чем к нему действительно пробьюсь — пойду в мир. Армия, дисциплина — другой мир… далее п у т е ш е с т в и е и… но об этом всём ещё время говорить". И с тем вышел из комнаты.
Отец подпер голову руками и долго сидел молча. Потом, протерев лоб и глаза, словно отодвинул тем движением какую-то завесу с глаз, сказал вслух: "Был ли у меня сын?" Дочь взглянула серьёзным взглядом на отца, каким иногда смотрел и брат, затем тихо поднялась со своего места и подошла к нему. Без слова взяла его руку и оставила на ней поцелуй. "И сына имеете, и дочерей имеете, папа", — сказала.
"Спасибо тебе, моё дитя", — ответил.
После паузы сказал: "Каким он теперь есть, я знаю, каким ещё может стать, никто не знает. Уедет в большой город, в море людей, и я боюсь, что оно обратит его там не в закваску для своего народа, своего домашнего окружения, а в карьериста, материалиста, безыдейника, кафешника, фигуру, каких много среди наших сыновей за границей, а этого… я бы предпочёл не дожить".
"Вы видите призраков, папа", — ответила Зоня.
"Может. Потому что я бы хотел другого сына оставить после себя нашему обществу".
Она больше не отвечала, только снова занялась прерванной работой, а отец сидел ещё долго над своими часами, но работал ли он, она не знала.
В комнату словно что-то вошло.
Тяжёлое, чужое, и устроилось удобно возле старого мастера.
Часы, казалось, протестовали против этого. Все заговорили разом. А одни, самые большие из них, ударили какой-то час. Ровно, важно, печально.
Зоня подняла голову и посмотрела на них, а от них на отца.
Он был какой-то странный сегодня.
*
Это происходило перед полуднем.
После обеда была в комнате, где чаще всего сидел и учился молодой Юлиян, суета.
Два саквояжа стояли открытые, и он, сестра, а то и мать укладывали в них то, что нужно на долгую отлучку. Одежду, бельё, книги и т. п.
Этого всего не было много, но, несмотря на это, сборы шли как-то рассеянно и медленно. Сёстры и мать были взволнованы неожиданно скорым отъездом любимца и, хотя скрывали друг от друга свою печаль, они и без слёз плакали.
"Не думала я, сынок, что ты причинишь мне такую боль и покинешь нас так скоро после мáтуры. Думала, уедешь ненадолго куда-то в горы и вернёшься назад, а тут приехал чужой добродетель и на все каникулы забирает тебя. Потом тебя поглотит армия — но это х о ч е ш ь н е х о ч е ш ь, а должно быть".
"Что ж, мама, так вышло", — ответил Юлиян, успокаивая.
Он не ожидал, что его отъезд вызовет такое волнение в доме. Особенно, что мать чувствует это так сильно — а её он уважал и любил больше всего.
Когда его отец иногда ранил словом, от которого он был бы из жалости и обиды готов одежду на груди рвать — мать была той, что усмиряла амбициозного юношу и поддерживала послушание и тёплые чувства к отцу дальше. Здесь делала она это благородным словом, там указанием на его другие ценные качества и всегда добротой, всегда до тех пор, пока он не успокаивался и не признавал её правоту.
"Но неужели ты должен сразу на все каникулы уезжать?" — заговорила Оксана, придвинув какой-то стульчик близко к брату, который был склонён при укладывании вещей в чемодан, и уселась рядом с ним.
"Уже решено".
"Значит, к господам Гангам. И в Покутовку, или в другое их село".
"Кажется, сначала в Покутовку. Но, может, навестю вас как-нибудь. Не грустите. Время быстро проходит. Каникулы пройдут как ничто… дольше, когда буду в армии. А потом, — добавил, — как мне сказал Эдвард, отправимся в путешествие также на год, за границу. Это последнее с перерывами проживания в некоторых городах (особенно в Швейцарии[37], в Цюрихе[38]), где будем слушать лекции знаменитых профессоров по социологии и экономике. Ещё и в Германии[39]; потом увидим Скандинавию[40], Лондон[41], Оксфорд[42], Итон[43]… ох, что я сегодня ещё могу знать и говорить, как то, что слышал мимоходом от него!" Он чувствовал, что должен сдерживать дыхание от радости, от одной лишь перспективы всего того величественного и нового, что увидит и услышит.