АПОСТОЛ ЧЕРНИ
Роман
В 2-х томах
I том
Гале из Лопатинских Бурачинской посвящает авторка
"Полкового" часовщика, Максима Цезаревича, небольшой столицы Ч.[20] мало кто любил. Он был неприятный чудак, скряга и неприветливый. Последнее не только к собственной семье, но и к чужим, что со своими часами приходили к нему. Принесёте ему иногда часы на починку, а он сидит, выглядит как огромный паук, что согнулся над мушкой-часами, и всматривается в их механизм — подняв задумчиво брови, будто врач держит руку горячечного; а затем или просмотрит ваши и отставит их поспешным движением и гневным взглядом куда-то к другому кружку и обратится к вам, или посмотрит на вас серьёзно. "Болен, очень болен, — скажет, — приходите через месяц, чтобы можно было к тому времени хорошо испытать. Может, помогу", или отдаст со словом "пропал безнадёжно, бросьте!". И больше ничего. Если вы постоите и его окружение чудака на минуту-другую вас займёт, или невольно ваше ухо заслушается в разнообразное быстрее и медленнее тиканье часов, он тут же становится мрачным. "Дело обстоит так, как я вам говорю, пан. У меня нет времени, вот и эти часы ждут моей руки, и те, а те уже с недели совсем разобраны; а другие также ждут. Нет времени". Едва кивнёт головой и — ушёл.
А когда "больной" уже вылечен и он его вам отдаст — то как назначит вам цену — хоть стой на колени, он не уступит. "Раньше было хорошо, — скажет едко, — пока не знали, какая минута дорога, а теперь плохо. Не приносите, пожалуйста, ко мне вашего приятеля, если заболеет во второй раз. Есть и другие мастера. "Полковой" — как себя сам называл, потому что к нему много военных заходило, — лишь один. Господь наделил меня только одним временем на этом свете. Вторично мне не быть часовщиком, когда когда-то мой механизм откажет", улыбнётся грустно и вздрогнет выразительно бровями. Не стар ещё, хоть на висках поседел, был высокий, красиво сложенный, с классическими чертами, ходил, словно какой-то главный командант, по своей небольшой, очень чисто убранной, мастерской с поднятой головой и осматривал свои часы на стенах, которых имел много — одни на продажу, другие на починку — время от времени перешёптываясь с самим собой. Некоторые утверждали, что читал молитвы, другие, что имеет минуты, в которые говорит с видением, а третьи, что упражнялся в латинском языке и в тех же фразах, которыми ругал публику за недооценку его труда; но точно того не знал никто.
На стене между часами висел и кожаный кнут, и никто не был уверен, не сорвёт ли в раздражении красивый чудак его со стены и не свистнет ли кому-нибудь над ухом, рассердившись. Лишь одно знали: Максим Цезаревич никогда неправдой не пользовался, никого не обманул. Его слово было едким, как ржавчина, твёрдым, как камень — однако — говоря, не был он из тех, кто не знался на нравственной ценности.
*
Среди его детей, то есть трёх дочерей и одного сына, был ему, как казалось, лишь один мил, а именно тот единственный сын, Юлиян. Всех прочих, то есть двух старших и младшую дочь, называл он механическими колёсцами, что по законам вращались и окружали "мотор", словно сателлиты.
Когда малому Юлияну минуло шесть лет, его матери было позволено оставлять его в мастерской отца на какое-то время. Но тут он не смел плакать. "Если хочешь плакать, — приказывал отец, — скажи заранее и ступай…". После брал его на колени и, показывая ему некоторые часы, прикладывал их к его уху, от чего ребёнок замолкал от неожиданности такого чуда, или даже задерживал дыхание, или рассмеивался.
Когда же иногда ему здесь чего-то хотелось, чего отец не мог дать, а он всё-таки того требовал, расплакиваясь, строгий отец указывал на кнут и говорил: "Лучше уходи!" Те слова означали ещё милость, которой девочки, "колёсца", лишь редко могли похвалиться. Тогда малый отходил, не упуская случая не оглянуться раз-другой на дорогой для него недосягаемый предмет; а отец стоял с поднятой, будто за кнутом протянутой рукой и всматривался выжидающе в личико ребёнка, овладеет ли оно своим желанием или поддастся напору слёз.
Однажды принесли на починку шварцвальдские часы[21] в форме небольшого домика, наверху которого находилась ласточка столь знаменитой резьбы, что приковывала хоть какой взыскательный глаз. Малый шестилетний мальчик, увидев будто живую птичку на маленьком домике с циферблатом, аж пискнул от радостного удивления, ему тут же захотелось прижать ласточку к себе. "Папа, дайте!" — крикнул и протянул руки за часами, что стояли между другими на столе, при котором сидела непоколебимая фигура серьёзного отца и перебирала что-то между частицами часов. Отец покачал отрицательно головой без слова, делая вид, что не замечал, что ребёнок рядом с ним.
"Я ничего птичке не сделаю", — уверял умоляющим взглядом малый и протянул ручку снова. Отец поднял глаза от работы и, будто улыбаясь, сказал: "Но она тебе может что-то сделать".
"Она кусается?"
"Она улететь может…"
Ребёнок удивлённо посмотрел на отца.
"Улететь?"
"Да. Всё, что красиво, не всё можно иметь. Лучше оставь её; а теперь уходи и не мешай!"
Мальчик вышел. Не прошло и нескольких минут, как он снова появился, пришёл и стал, как прежде, возле стола и пытался на цыпочках снова увидеть красивую птичку.
"Она ещё сидит, — прошептал, боясь обратить отцовское внимание на себя. — Птичка моя маленькая, ты улетишь?"
Отец поднял строгий взгляд: "Хочешь во что бы то ни стало, чтобы она улетела? Иди, повторяю".
"Она не улетит, папа, — прошептал мальчик. — Я её не возьму в руки. Я лишь на неё буду смотреть. Ничего ей не сделаю".
"Да. Не сделаешь ей ничего. А откуда ты это знаешь?"
"Просто так. Она красивая, и я её люблю. Она такая хорошенькая".
И тут же неожиданно изменился отец. Его глаза засверкали гневом, и он крикнул бурно: "Не смотри на то, что не может быть твоим, и не желай чужого. Ступай, а то побью — а ведь знаешь, плакать нельзя". И дивное дело. Почувствовал ли ребёнок, что этот строгий отец, который, как вор, радовался тайком захваченным сокровищем, любовался так же скрыто этим красивым ребёнком, прикидываясь неумолимо строгим. Он не смутился, лишь сказал: "Не кричи, папа, она сейчас улетит", — а потом, зажмурив вдруг глазки, протянул кулачок и, то открывая, то закрывая его, как это делают дети, выражая тем сильное желание обладать желанным предметом, — не двигался с места.
"Ты ещё здесь? Где кнут?"
Мальчик расплакался.
"Ты чего плачешь?"
Юлиян молчал, всхлипывая.
"Скажи, чего плачешь? Ты уже не умеешь говорить?"
Малый показал молча на птичку.
"Хочешь и м е т ь её?"
Мальчик кивнул головой.
"И не будешь никогда больше плакать, если её получишь? Смотри, что отвечаешь".
Мальчик быстро закивал головой в знак, что "не будет", и протянул жадно руку. Но в ту минуту случилось что-то ужасное. Отец сорвал кнут со стены, поднял его высоко вверх, и в следующую минуту рассёк воздух крик, потрясающий сердце.
*
Кнут уже лежал далеко в углу комнаты, когда, побелевший, как мел, отец вывел малого, что давился от сдерживаемого плача, в сени. Сам подошёл, тяжело дыша, к окну и, прижав там лоб к стеклу, стоял без движения… Кто-то положил ему руку на плечо, и — он испуганно оглянулся. То была его бабушка по матери, седовласая б а б у ш к а с чёрными блестящими глазами, с чрезвычайно интеллигентным лицом, выдающая своим видом "паню" и хоть уже сильно согнулась, но всё же ростом импозантная.
"За что ты наказывал ребёнка?"
"Я по вашим принципам поступаю. Совсем и только по вашим принципам."
"За что?"
"Чтобы не приспосабливался к лжи, которая будет с ним вместе расти. Думаете, мне это так легко? Но… в моём возрасте никто заново с начала не начинал. Оставьте меня, бабушка! Он мой единственный… и именно потому что единственный". Тут он прервал — а бабушка… улыбнувшись болезненно и ничего не ответив, вышла из мастерской.
*
Через час слегка открылись двери, и маленькое, бледное личико со следами слёз в глазах, но спокойное показалось снова. Отец сидел спиной к двери и выпускал густые клубы дыма из короткой трубки. Его брови то поднимались, то опускались над глазами, у него знак живой мысли.
"Я плакал, папа…"
Отец очнулся. Его взгляд скользнул по заплаканному лицу сына.
"Я плакал, папа…" — прозвучало, словно шёпот, во второй раз и уже совсем близко, хоть и неуверенно.
"А не нужно было, сын".
Ребёнок молчал минуту, потом искал глазами чего-то в глазах отца, что прятались от него.
"Я лишь ещё один раз хочу посмотреть на неё, папа. М а л е н ь к и й р а з" — и мальчик показал свой крошечный пальчик в доказательство, какой маленький.
"Думаешь, она лучше, чем все те на улице, что летают?".
"Да, красивее, — ответил и кивнул головой. — Я хочу на неё совсем близко посмотреть".
Отец посоветовал ему лучше на всех тех на улице посмотреть и самому какую поймать. Она будет летать — он знает, как птицы летают высоко-высоко… и чирикают и щебечут. Присаживаются на веточки по деревьям, прячутся между листочками, веточками, по земле ищут зёрнышки — а он поймает. Малый смотрел заинтересованно на отца и слушал внимательно. Вдруг спросил: "А если я её поймаю, то она будет твоя?"
"Конечно, не моя".
"И я смогу плакать?"
"Лучше было бы, мой сын, и я бы хотел, чтобы ты никогда не плакал".
"А когда я вырасту, ты… ты будешь меня бить?"
"Нет. Я не буду тебя бить. Только не надо чего-то обещать, чего нельзя выполнить".
Ребёнок смотрел внимательно отцу в лицо, совсем его не понимая, а очевидно, хотел понять. Вдруг через минуту раздумий, будто вспомнил что-то в памяти, закричал неистово: "А л е я б у д у п л а к а т ь, папа, я всё же хочу птичку", и тут же разразился искренним плачем.
"Почему будешь?" — спросил отец почти с испугом.
"Потому что б-у-д-у", — проскрипел, не в силах над собой совладать. Отец нахмурил брови, словно в физической боли, и в его душе сказало: "Ты никого не обманешь, мой сын…", а вслух добавил: "Не заглядывайся на то, что не может быть твоим. Кнуты болят — хоть бы из чьей руки — кнуты." И взяв мальчика за плечи, вывел его к бабушке, а сам сел за стол и углубился в свою работу. Смешанно тикали часы, а мелкий цокот карманных странно влиял на мастера. Время от времени он закрывал глаза, опускал голову назад на спинку кресла и так сидел.