Что при этом мать с дочерьми тоже помогала, он не обращал большого внимания. "Каждый добавит кирпичик, — говорил, — и дело будет сделано".
Юлиян, имея едва четырнадцать-пятнадцать лет, помимо того, что сам учился очень хорошо, давал ещё и слабейшим ученикам уроки. И хотя его месячные заработки были уже не столь незначительные, он всё же отдавал их матери с серьёзной просьбой давать ему только то из пищи, что будет куплено на его заработок. Потому что, уверял он мать, не хотел обижать ни родных, ни сестёр, которых более всего любил, — и довольствоваться чем-либо, от чего мать, выслушивая его, до слёз умилялась и тут или там, когда отец не видел, целовала его в лоб и прижимала к груди, уверяя, что ни одно из её детей не смеет у неё "истощать силы".
Красивый, темноволосый, со светлыми глазами, стройного роста отца, с едва заметной мимикой бровей, что придавало его юному лицу выражение задумчивости, то вновь удивления, — он производил очень приятное впечатление.
В школе пользовался не только симпатией своих товарищей, но и профессоров. Последнее — благодаря своим способностям, искренней откровенности, а прежде всего за свою бесстрашность. Среди товарищей считался авторитетом. Во-первых, как сказано, был одним из самых способных учеников, особенно в древних языках был советчиком слабейших учеников — а окончательно, как это часто бывает у юношей, за физическую силу, проявлявшуюся не только в гимнастических упражнениях, но и в борьбе с другими, в выносливости, в плавании, а через это также и в случаях, когда ученики-товарищи грешили неправдой, невыполнением даже самого незначительного обещания, неопрятностью тела или рук и т. п. Тогда товарищ-"авторитет" колотил грешников без пощады, не принимая во внимание ни малейшего оправдания, ни слёз, ни уговоров, ни обещаний в будущем этого не делать. Но никто долго на него не сердился.
Один из профессоров, у которого он учил сына и был его любимцем, занимался им так искренне, что привязал к себе мальчика до такой степени, что вызвал даже зависть у родного отца, который, напротив, в это самое время относился к нему вдвое строже и критичнее.
*
Однажды, когда Юлияну Цезаревичу исполнилось шестнадцать лет, случилось с ним происшествие, которое возвысило его молодую личность не только в глазах товарищей и профессоров, но и в глазах некоторых посторонних… не говоря уже о сёстрах… и родных.
У одного священника из провинции (села Покутовки[23]) по имени о. Захарий, что выезжал из города, взбесились кони.
Тяжело нагруженную телегу, на которой сидел пастырь со своей маленькой дочерью, рвали и дёргали разбушевавшиеся животные во все стороны так дико, что путешественники были как минимум выставлены на катастрофу. Кучер, что от страха будто разум и речь потерял, хотя и удерживал изо всех сил животных, совсем не мог их обуздать. Он натянул вожжи до такой степени к себе, что одичавшие ещё пуще бесились, кидаясь один к другому, пока вдруг, словно найдя облегчение от переполоха и удерживавших их вожжей, начали вставать на дыбы, борясь копытами с воздухом, а затем понеслись вихрем вперёд, таща за собой телегу с путешественниками, что, волочимая бешеным бегом, подпрыгивала за ними по грубой и свежей, ещё не утоптанной дороге… и казалось… каждую минуту разлетится. На улице было в то время всего несколько прохожих; и те, испуганные необычным видом, встали, словно вкопанные, ожидая неизбежной катастрофы, и не двигались с места. Отец Захарий кричал и взывал отчаянным движением одной руки о помощи, удерживая другой девочку возле себя и, как было видно, отдавался полностью на Божью волю.
Именно в то время, это было около двух часов после обеда, шёл Юлиян в школу. Увидев навстречу издали разогнанных коней с вздыбленными гривами, а кучера и за ним вторую фигуру без шапок… последнего умоляющего о помощи, он вмиг догадался, в чём дело. Быстрее, чем мысль, как вихрь, кинул он свою шляпу с головы навстречу взбесившимся животным, в результате чего они вскочили в сторону, задержались на мгновение, сам бросился, словно молодой тигр, меж них и, крикнув на них строгим голосом, чтобы остановились, схватил сильными руками правого под бородой, сдерживая его так железно, что животное хоть и рвалось и прыгало, бия копытами перед собой, но при этом и на него повлияло беспрерывное его уговоривание голосом, и, чувствуя себя в конце концов побеждённым, остановилось. Но Юлиян не удовлетворился этим. Овладев на миг одним, он схватил тут же второго сильной рукой, как первого, и привёл и этого на короткое время к послушанию.
За время той короткой дикой борьбы между разбушевавшимися животными и молодым человеком, пришёл в себя уже и кучер и, крикнув своим, им знакомым голосом, спрыгнул с телеги, чтобы как можно скорее прийти борцу на помощь, бросая наверх пастырю вожжи, который с открытой головой и побледневшим лицом сидел на телеге и ни о чём уже не думал, кроме одного, как бы уберечь ребёнка от увечья или смерти.
Юлиян, что стоял ещё возле кучера, спрятав одну руку за спину, с лбом сморщенным, словно от физической боли, наблюдал через минуту, как тот выпрягает сильно дрожащих, запыхавшихся коней, наблюдая при этом упряжь, не порвалось ли что в ней, чтобы из-за этого не возникло новое препятствие в дальней дороге.
"Ангел-спаситель!" — вскричал тут же пастырь, опомнившись, и сам от испуга, протягивая руку к молодцу, что всё ещё стоял на месте и следил за работой кучера. "Кто ты, дорогой сын?" И с этими словами о. Захарий вскочил с телеги, а за ним и молодая девочка. Юлиян не поднимал глаз. Его веки прикрывали их, будто не имели силы подняться. "Чей ты, Божье дитя?" — повторил свой вопрос пастырь и очутился возле него.
Лишь теперь поднял тот глаза. Они смотрели так грустно, что о. Захарий отступил в испуге.
"Вы ранены?" — спросил.
Тот отрицательно покачал головой: "Незначная мелочь… на правой руке".
"Она вся в крови!" — вскричала девочка, что зашла за спину молодца, открыла повреждённую руку и теперь встревоженными глазами уставилась на него. Но недолго. Вдруг — то ли под влиянием испуга, то ли внезапного сожаления, стянула со своей шейки белый тоненький платочек, которым обвязала её мать от "пыли" и возможной простуды вечером в дороге, и подала Юлияну, чтобы хоть накрыть бедную руку. "Перевяжи ею руку свою, — наставил пастырь. — Видишь, какое несчастье?" Но она не решилась. Чрезмерно окровавленная рука навела на неё такой переполох, что она боялась её коснуться.
Тогда это сделал о. Захарий. Молодец поблагодарил. "Теперь уже пойду, — сказал с облегчением. — Я шёл в гимназию — но… я действительно уже должен идти, — добавил, когда о. Захарий взял его левую руку в свою с намерением позаботиться о нём. — Я серьёзно опоздал". Сказав это, он быстро выдернул руку, поднял свою шляпу с земли, где она лежала пыльная и истоптанная копытами, собрал книги и пошёл вперёд. Но о. Захарий преградил ему дорогу, вновь проявив своё беспокойство и тревогу, что он, может, больше повреждён, чем признал.
"Нет. Это действительно только рука пострадала. Ему хуже жаль времени, чем руки. Из-за сильного удерживания коня удилами под бородой, и ещё больше из-за дикого, упорного вырывания головы, с его руки содралась кожа с ладони".
Кони могли его копытами серьёзно покалечить. "Били, правда, но не покалечили. Он это знает. Не приучен с собой возиться. Тягостно для него только то, что не сможет несколько дней писать…" — ответил. По лицу пастыря пробежало выражение изумления и испуга, но он ничего не сказал, только спустя мгновение спросил почти строго: "Как вы могли так неосмотрительно бросаться чужим бесам навстречу? Они могли вам кости переломать!"
Юлиян улыбнулся едва заметно.
"Что ж, — ответил, — разве я должен был ждать, пока они телегу разнесут и покалечат нас и…" — тут прервал. Его глаза скользнули мимоходом по молодой девочке, что стояла молча и смотрела с большими внимательными глазами с бледного лица на отважного молодца.
О. Захарий покачал головой и похлопал его по плечу. "Я отплачу вам", — сказал. Но Юлиян не ответил. Засунув поспешно собранные книги под мышку, он легко поклонился. Последние слова о. Захария неприятно его задели.
"Как ваше имя, молодец? Вы ученик — говорите?"
"Да. Высшей гимназии".
"А ваше имя?"
"Юлиян Цезаревич".
Пастырь поднял брови вверх и его лицо просветлело.
"Может, сын часовщика, Цезаревича?"
"Да".
"Знакомо мне. Я буду у вашего отца и директора. Сегодня уже нет, потому что завтра имею похороны, но этими днями непременно. Тем временем искреннее спасибо вам, украинец, Юлиян Цезаревич".
Юлиян поклонился вторично и поспешил быстро своей дорогой. О. Захарий с дочерью отъехали… А по месту, где случилось дикое, короткое происшествие, что повлекло за собой впоследствии — так сказать бы — н е ч е л о в е ч е с к о й рукой сложенные последствия, проходили дальше жители.
*
Солнце вспыхнуло жаром на закате над лесом и в селе Покутовке, когда телега с о. Захарием и его молодой Евой въехала на просторный двор приходского дома.
*
На третий день после происшествия и именно после лёгкого, короткого дождя, который освежил не только воздух, землю, деревья в парках и садах небольшой, чисто содержимой столицы, доходил о. Захарий со своей одинокой Евой к жилищу, уже известного нам, часовщика Цезаревича, когда как раз, будто им наперекор, выехал с противоположной стороны перед часовщицкий дом какой-то экипаж, и из него выскочил живо, элегантным движением, молодой человек и поспешил в дом.
"Эдвард Ганге", — вскричала девочка и дёрнула отца. "Это Эдвард Ганге. Что ему здесь?" "Действительно так, это их экипаж", — ответил отец, приближаясь к жилью, а с тем и к экипажу, из которого с переднего сиденья, то есть с козел, спрыгнул теперь и другой молодой человек, по одежде которого однако можно было узнать, что это "низшей категории" человек — потому что он быстро достал из-под козел небольшой корзин овощей, прикрытый большим широким листом и красивым букетом разных роз — и когда пастырь с Евой был уже недалеко экипажа — он поклонился вежливо и почтительно — уступая заранее с выложенной плитами, недолгой дорожки, что вела к калитке, через которую недавно прошёл молодой панич.
"Вы что тут делаете, пан Зарко?" — спросил пастырь, узнав в молодом человеке садовника-украинца, помещика немца Ганга, владельца села Покутовки. Тот ответил, что два дня назад получило панство от панича Эдварда телеграмму, в которой он сообщил, что панич Юлиян Цезаревич повреждён из-за случая с лошадьми от прихода Покутовки и не может ни в гимназию, ни к нему приходить, и чтобы родители ответили, что ему делать, если бы тот дольше восьми дней должен был оставаться дома; не взять ли в таком случае другого инструктора.