Классификация началась, и он боится. Седьмой класс трудный. Отец ответил, чтобы держался Цезаревича. Вчера прибыла и сама пани-помещица. Она советовалась с директором, что делать, а тот решительно отговаривал брать другого инструктора, потому что Юлиян, правда, хоть и не сможет, по словам врача, ещё около шести-семи дней рукой владеть (а также из-за побоев копытами) и из дома выходить, зато может Эдвард к нему за то время несколько раз наведаться и ничего не потеряет. Юлияна будет уже другой его школьный товарищ информировать, что проходили нового наукою. Вот поэтому молодой панич, осчастливленный таким результатом, приехал к своему инструктору и другу по четырём годам гимназической учёбы поделиться с ним этим решением. Под вечер пани отъезжают. Панич Эдвард — как отец-батюшка знают, — старший сын… и как это у больших господ бывает, заботятся о малейшем… а немцы, к тому же, уж слишком аккуратны во всём. Мне же только, значит, нужно для панича Юлияна передать — наш панич выйдет, и мы возвращаемся назад домой.
Ева слушала внимательно объяснение знакомого ей молодого огородника, не сводя глаз с красивого букета, а в конце спросила: "И букет вы должны передать?"
Лицо огородника покрылось горячим румянцем. "Нет, — ответил. — Букета, нет".
О. Захарий, на лице которого отразилось выражение заботы, сказал: "Идите, Зарко, через калитку, а я пойду отсюда с дороги прямо в мастерскую к мастеру. Мне так же спешно. Через час отходит поезд, а я имею ещё кое-что в городе уладить". С этими словами кивнул огороднику головой на прощание, и тот в тот же миг исчез из виду, — а сам направился с дочерью несколькими шагами к мастерской часовщика.
*
О. Захарий застал мастера за работой. Он сидел склонившись над столом, а возле него стояла его старшая дочь Зоня с какими-то часами в руках, высокая, красивая, и выслушивала его наставления по порученной ей часовщицкой работе. О. Захарий, войдя с Евой, задержался на минуту. Когда мастер закончил свои объяснения, он обратился к гостю с вопросом, чего тот желает. О. Захарий назвал своё имя и представил и дочь. Затем сразу перешёл к причине своего прихода, выражая откровенное сочувствие из-за телесного повреждения его сына, вследствие рокового случая с его лошадьми — что, хоть и не произошло по его вине, но повлекло за собой неприятные последствия для этого, как он узнал, — перерыв в науке в критическое время, потому что во время начала классификации. "Простите мне, добродетельный господин, как отец, и не вспоминайте горьким словом!" — закончил о. Захарий и протянул руку мастеру, который внимательно слушал симпатичного пастыря и не сводил глаз с его мягкого лица. "Я и так не имел покоя всё это время после неприятного происшествия при мысли, что, может быть, ваш сын понёс более тяжкие повреждения, чем признавался, — добавил он, — …а я, хоть и косвенно, всё же виноват, потому что пугливые животные — моя собственность". "Как сын себя чувствует? — спросил. — И не мог бы я его самого увидеть, удостовериться собственными глазами в состоянии его здоровья и поблагодарить его ещё раз?.."
Часовщик сжал протянутую ему руку и, указывая на кресло, чтобы тот сел, велел дочери позвать Юлияна.
"Вы переоцениваете поступок моего сына, отче. Поступок внезапной юношеской отваги. Он сам скромен, — говорил отец. — Так, к примеру, он лишь немногими словами обрисовал всю историю, и в ней свою "спасительную роль", в то время как мать и сёстры, перепуганные его неожиданно быстрым возвращением из школы, бледным видом, окровавленной рукой и хромающей походкой (от ударов конских копыт) — разом разбежались за врачом. Слава Богу, ему уже лучше. Он с детства у меня не избалован. А сам я — не придаю значения поступкам и не считаю их столь важными, которые каждый в случае нужды должен совершить, где это само собой разумеется. Даром, что он у меня единственный сын, но я и не против того, если поблагодарите его за это вновь. Для него это честь. Как бы там ни было, это его врождённой бесстрашности и решимости не повредит, а наоборот, укрепит их".
Когда Юлиян на зов сестры не появился, а попросил вместо этого отца на несколько минут к себе, тот зашёл к нему. Эдвард Ганге уже отъехал, и он находился один. Отец сообщил ему, о чём шла речь. О. Захарий хотел его лично видеть и вместе с дочерью… ещё раз поблагодарить за его поступок. Услышав это, Юлиян испугался, словно на него обрушился какой-то неожиданный удар, и быстро отступил вглубь комнаты. "За что благодарить?" — спросил мрачно. "Их дело, сын, — поблагодарить!" Молодой человек гордо тряхнул головой. "Не за что благодарить", — ответил. Ему стыдно и неприятно, когда он такое слышит. "А поступок, так и поступил, — сказал коротко. — Лучший кучер, чем их, сделал бы то же самое".
"Может быть", — ответил отец сухо и подождал несколько минут. Затем перешёл на другое и добавил, что уже знает, кто такой о. Захарий, припомнил его имя. "Хороший и культурный человек". "Да и помимо этого, как он мог по отношению к тебе в том случае поступить иначе? Надо ещё и не забывать, что это свой человек, украинец, а прежде всего духовное лицо, которое пришло к тебе, молодому, не унизить тебя, а наоборот почтить". Такими и подобными, наскоро высказанными аргументами он окончательно убедил хмурого юношу пойти к о. Захарию.
*
О. Захарий сразу после их входа обратился к Юлияну, который в тот момент стоял серьёзный, с лица бледный, перед фигурой пастыря и поклонился.
"Я зашёл к вам, пан Юлиян, — заговорил он, — но прежде всего должен оправдаться, что не мог сдержать слова явиться раньше, как обещал. Я продал вчера своих пугливых дикарей, что наделали вам и нам столько хлопот, а до железной дороги не успел вовремя добраться другими лошадьми. Потому только сегодня я здесь. Скажите, пожалуйста, как себя чувствуете? А во-вторых, не менее важное, и о чём я вас специально прошу, скажите мне откровенно, мой молодой спаситель и друг, как мне отблагодарить вас за вашу рыцарскую услугу в недавнем случае, из которого мы с дочерью вышли счастливо, а вы понесли боль и потерю времени. Вы понимаете мою ситуацию. Что мне сделать для вас, чтобы вам, хоть частично, принести утешение и сатисфакцию? Скажите — какой памятью вы не погнушались бы от простого, скромного, сельского "апостола черни"? Может, научным трудом каким… или чем из золота… или чем-то другим, что было бы вам приятно и желанно? Я с искренним и благодарным сердцем пришёл к вам — как свой к своему". О. Захарий искал своими, как небо, голубыми глазами взгляда юноши. Лицо Юлияна покрылось внезапным румянцем, и он нетерпеливо тряхнул головой.
"Сделайте так, уважаемый отче, чтобы забыли этот мой незначительный поступок как можно скорее".
"Это уже никогда не может быть", — ответил серьёзно пастырь. "Вы невозможного хотите".
"Можно, можно, отче. Ваша доброта меня смущает. Куда уж так". И он снова тряхнул головой. Тогда пастырь обратился к молодой девочке, которая при входе Юлияна подошла к отцу и смотрела то на юношу, то на отца.
"Иди, Ева, и поблагодари ты пану Юлиянови, что спас тебя своей отвагой от увечья, а может, и смерти, а твоего отца не меньше. Видишь, от меня он горд не принять благодарности, хоть Господь свидетель, как искренне я к нему отношусь. От тебя, может, он это сделает. Мы ему никогда не забудем этого шага и останемся навсегда его должниками". С этими словами пастырь невольно положил руку за плечо дочери и как бы подтолкнул её, крошку, перед Юлияна. Но он ошибся в своём намерении.
Молодая девочка неожиданно отступила на шаг назад, словно отец поставил её в тот миг перед самым строгим судьёй.
"Я не могу", — откликнулось лёгким, едва слышным голосом, из которого пробивались слёзы.
Отец улыбнулся и взглянул на Юлияна. Тот всё ещё стоял молча и смотрел с выражением откровенного нетерпения на обоих. При словах девочки его лицо покрылось горячим жаром. "Как это, не можешь, Ева? — спросил отец с удивлением, — он тебя послушает. Торопись. Мы отнимаем у него время".
Девочка покачала головой, "не могу" было и прервала.
В тот момент произошла перемена с юношей. Какой-то странный улыб озарил вдруг его серьёзное лицо, он очутился несколькими шагами перед девочкой, склонился над ней, и его тёмно-зелёные, проницательные глаза утонули на миг в её нежном, хоть совсем не красивом, личике с тёмными глазами — и подождал минуту. Она почти ощущала его дыхание, задрожала, её уста сжались и "не могу" повторила лишь ему слышно в третий раз.
"И не надо, — ответил он вежливо с облегчением, выпрямляясь. — Мне совсем не надо благодарить. Подайте руку, и будем в расчёте". С этими словами он протянул к ней руку, а другая, забинтованная, покоилась в чёрной повязке.
"Она не кровавая? — спросила, — я боюсь, что причиню вам боль". Её большие глаза остановились испытующе на нём. Он отступил, неприятно поражённый. "Уже не кровавая, — произнёс взволнованно. — Ей уже лучше, а через несколько дней, может, и сниму повязку, и не случится ничего, хоть и коснётесь её. Я не нежный!" Молодая Ева не ответила, взглянула застенчиво на него, он улыбнулся и не подавал ей руку во второй раз. "Что с тобой, Ева? — воскликнул отец, смущённый поведением дочери. — Ты больна? Ведёшь себя, будто в горячке? — а, обращаясь к мужчинам, сказал: — Она не переносит вида крови, и не может забыть дикого происшествия, особенно покалеченной руки. Я не должен был её сегодня с собой брать. Простите её неловкость, но настояла поехать со мной, и я исполнил её желание. Мы дрожим над ней. Она у нас одна. Обычно я её ни к чему не принуждаю. Какое-то уж больно слабое". О. Захарий легко вытер платочком вспотевший лоб, взглянул на часы, и когда Зоня подошла к молодой девочке, пригласив её к своему столу, чтобы заняться ею минутку, обратился пастырь исключительно к Юлияну: "Теперь, молодой панич, я сделаю вам одно предложение, которым, может быть, не погордите на сей раз. Когда вы были раз рыцарем по отношению к нам, то будьте им и дальше. Загостите этим летом к нам на каникулы в Покутовку. Вы не пожалеете этого. У нас околица красивая, здоровая и такая полная чар. Вы окрепнете после учёбы. Великий дубовый лес, как море… а развлечений достаточно. Прогулки, куда захотите. Я постараюсь вам об устроении верховой езды вдоволь, если пожелаете. По большому пруду, что лежит у нас недалеко от сада приходства, будете грести до усталости. Он большой, чарующий, под густым лесом, полный рыбы и диких уток… а глубокий, серьёзный, что иной раз и страх охватывает. Если хотите, будете и на охоту ходить. Я сам не охотник; у меня вода в сердце, и мне не позволено себя форсировать.