Ох, какие невыносимые предметы математика и физика! Но моя судьба его нисколько не касается. Будь я чужие часы, — тянула горько, — у которых колесико испортилось, он взял бы их бережно в руки, приложил к уху и спросил, как врач больного: что тебе недостаёт, чего не хватает? Я помогу тебе, для того я и есть; чтобы тебя спасти. Но мы, как те сироты или какие рабочие у своего отца, а он над нами наставник. Это такой отец? Если бы пришлось отца выбирать, я бы уже знала, как поступить — подождал бы он немного…"
"Оксанка, — прикрикнула старшая сестра, — ты вроде умная девочка, а такое несёшь. Не стыдно тебе?"
"С т ы д н о! — упрямо прозвучало. — Вот если бы я знала, что теперь из всего этого выйдет… а всё он виноват…" — и тут оборвала.
"Помоги себе сама, если хочешь когда-нибудь пользоваться правом учительницы. А судьбу и родителей выберешь себе сама, если доведётся тебе оказаться второй раз на свете. Работать я умею. Но ни за вас, ни за себя я просить не буду и вам не позволю. Лишь одно пустое место, и уже тебя это расшатало. А что будет дальше? Ну плачь, если хочешь, но хоть знай, о чём плачешь!" — раздался яростный голос часовщика за плечами пятнадцатилетней, а вместе с ним и несколько звучных ударов по юным плечам. Неожиданное нападение отца и крик испуга и боли из уст девочки разнеслись по комнате. Словно разъярённый молодой тигр, выскочил в ту минуту снаружи через окно Юлиян и схватил отца за руки.
"Папа, что вы делаете? — крикнул он с возмущением и сжал, словно клещами, руки отца. — Доколе будете деспотом? Бейте меня, если вашей натуре это нужно, но её оставьте в покое. Она лишь жаловалась, не просила у вас ничего, как и никто из нас не просит ничего, что входило бы в круг ваших обязанностей по отношению к вашим детям… Но бить? Осторожней, папа. Всё имеет свои границы. Старые дубы громом внезапно валятся. Придёт когда-то Судный день. Что вы скажете о своих детях там?"
"Что бил молотом по железу, пока не высек искру и не придал нужной формы…"
"Формы?" — повторил Юлиян и презрительно искривил губы.
"Формы".
"Какую вы хотите после себя создать, отец?" Старый часовщик будто остолбенел на месте от неожиданного поступка сына, который стоял, как вкопанный, перед ним с побелевшими губами и горящими глазами.
"Формы", — повторил.
"А что будет с душой?"
"Пусть будет твёрдой, как камень".
"Тогда и слёзы, что будут падать когда-нибудь на вашу могилу, будут каменными", — ответил он и умолк.
Они ещё стояли минуту, ещё смотрели друг другу в глаза, пока у сестёр мороз шёл по телу.
"Ты уйдёшь из моего дома…" — заговорил первым отец и дёрнул рукой, чтобы вырвать её из руки сына.
"Уйду, папа. Само собой разумеется".
"И пожалеешь горько о своих словах и поведении против отца". Он словно мечом резал взглядом молодого сына.
Тот выпустил руки отца из своих и отступил. Отец замахнулся, чтобы ударить его, но в ту же минуту опустил руку; взглянув в его лицо, он не смог исполнить своего замысла. Тот стоял неподвижно, со сложенными на груди руками, и ждал — не отрывая своего пронизывающего взгляда от лица отца. Как сильно он уже умел владеть собой, если теперь, перед разбушевавшимся гневом отца, не моргнул ни глазом, стоял спокойно, будто между ними ничего не произошло. "Оставьте это, папа… — сказал только. — Всё равно это ни к чему не приведёт, и вы лишь напрасно возмутитесь. Я ваш воспитанник, и не могу иначе поступать. Хотите, чтобы я неправдой пользовался? Этого вы не захотите, как бы ни были жестоки. А насчёт того, чтобы покинуть ваш дом, не беспокойтесь. После мáтуры я уйду. А если и вернусь, то разве только затем, чтобы с вами, мамой и сёстрами попрощаться, а может, и того нет; потому что какой воспоминание о родном доме нужно вынести с собой? Так что оставьте ваш замысел. Я уеду далеко…" — и тут прервал.
Одна из сестёр, услышав слова брата, опустилась на софу и тихо заплакала. Это была наказанная отцом Оксана, его любимая сестра.
Он посмотрел на неё и, не сказав ни слова, пожал плечами. Словно по тайному приказу, пробил настенный старомодный час… в форме позолоченной рамки, будто четырёхугольного ящичка с циферблатом — какой-то час, и вслед за тем разлилась из него музыка, словно каплями трогательных тонов парализовала бурные чувства. Музыкальный механизм играл менуэт.
Юлиян подошёл к окну.
Отец взглянул на часы.
"Кто их завёл? Их кто-то недавно должен был завести, иначе они бы ещё сами теперь не играли. Кто завёл?"
"Я", — ответил сын, уверенно посмотрев отцу в глаза.
Отец кивнул головой.
"В эту минуту мог бы я многое простить, — сказал он сдавленным голосом, глубоко вздохнув. — Эти часы — мой единственный клад и друг, оставшийся мне от родителей, а вернее, от моего отца. А что…" — и тут прервал.
"Они не только свидетель моих сиротских лет, но и были первым даром вашей матери, свидетелем моей любви… к ней, свидетелем моих признаний ей и свидетелем того, как она, добрая и терпеливая, приняла мои признания, а вместе с тем и выбрала себе о т ц а д л я с в о и х д е т е й".
Сказав это, он не посмотрел ни на кого — и покинул комнату.
*
В ней стало тихо.
Все словно задержали дыхание, пребывая под впечатлением только что пережитого, пока часы играли и играли, словно добрый друг рассказывал детям о прошлом и давнем, окутывая всё это в печально-тоскливую мелодию, пока она не растаяла, оставив после себя лишь тихое тиканье и тишину.
После долгого молчания, во время которого в комнату проник лёгкий сумрак, стоял защитник, брат, как прежде у окна, переплетя пальцы в волосах за головой и не двигаясь с места. "О Цезарь, Цезарь…" — прошептали вдруг его юные уста и умолкли.
Старшая сестра подошла к нему на цыпочках, погладила его по плечу. "Ты любишь ту фигуру из древней истории?"
"Да", — ответил он и молчал дальше.
"Но его предали и убили…"
"Им казалось, что будет лучше, если будет республика… и упрекали его в деспотизме".
"Так".
"Он был один из величайших и значительнейших мужей". При этих словах он повернул своё красивое лицо к ней.
"Предательство, Юлиян, это, наверное, самый подлый поступок, на который может решиться человек", — вставила она, чтобы хоть что-то сказать, чувствуя, что он не в настроении касаться только что произошедшей сцены с отцом.
"Так оно и есть, — ответил он. — Но речь идёт также и о том, какого рода бывает предательство. Иногда цель освящает средство".
"Каждое, брат".
"На самом деле каждое есть мерзким событием. Мы почти все предатели, сестра. Кто больше, кто меньше".
"Как это?"
"Подлаживаемся, лицемерим, продаём свои взгляды, не считаясь ни с просьбой души, ни с криком совести своей". Тут он махнул рукой и снова замолчал, отвернувшись, как прежде, к окну. Сестра, помолчав немного, сказала: "Ты такой искренний, Юлиян…"
Он не ответил и лишь едва заметно повернул к ней голову, посмотрел и опустил глаза.
"Юлиян!"
Молчание.
"Когда-нибудь всё изменится… хочешь сказать. Я знаю. День за днём происходит перемена, приводит к чему-то новому, свежему. Всё подчиняется закону изменения".
"Ты философствуешь, как иногда отец, а я хотела сказать другое. Хотела сказать, к а к о й о н".
Брат нахмурил лоб.
"Оставь его. Он не выносит слабого. Таков его характер, он поспешный, одинаковый, как лев, и никогда другим не будет. Именно на таких, как он, можно строить. Он нас никогда не подводил. Не обещал того, чего не мог выполнить. Вот что".
"Я хотела сказать, брат, — вставила серьёзно сестра, — что когда-нибудь всё изменится к лучшему, к лучшему".
Он покачал головой.
"Да. Потому что и ты веришь в тот предрассудок — иллюзию, что всё, что будущее — лучше. Но можно и ошибиться".
"Я думаю о наших обстоятельствах, Юлиян".
"Ах… — сказал он протяжно и печально улыбнулся. — Я один брат среди вас сестёр, а раз вы себя не чувствуете счастливыми, значит, будто я обязан им стать".
"Ты и нас когда-нибудь осчастливишь, когда достигнешь своей цели".
"Когда же это будет?" — спросил он коротко.
"Ну конечно; когда-нибудь… через несколько лет, скажем. Тогда, может, кто-то из нас и постучится к тебе в окошко".
"На мою помощь в жизни можете всегда рассчитывать — какая бы она там ни была", — он повернулся к ней и показал ей своё бледное, в ту минуту почти переутомлённое юное лицо, в котором так и выражались какие-то душевные муки.
"Пока не женишься", — вдруг вставила с иронией молодая Оксана, которая уже устроилась на софе, сплела пальцы за коленями, а телом наклонилась вперёд и смотрела на брата.
Её голос всё ещё дрожал от подавленного плача. Брат резко повернул голову к ней.
"Что ты говоришь, что? Не неси вздора, Оксана, особенно когда я не в настроении для шуток. Гляди, чтобы ты не вышла замуж, пока я не женюсь. А теперь оставьте меня. Осталось всего несколько дней до мáтуры, мне нужен покой и равновесие. Всего несколько дней. Мне нужно не только справиться с самим собой, но и с Эдвардом Гангом. Его позиция перед ожидающими его вопросами меня раздражает. Он не очень уверен в себе. А он не только мой ученик и хороший товарищ, но…" — и умолк.
"Я выйду из дома, — добавил вскоре. — Вернусь, может, поздно. Вы идите в сад. Не сидите долго в доме. Вечер обещает быть красивым. Хорошо, что недалеко у нас тот городской парк. О мне не беспокойтесь. Будет время, поговорим обо всём".
*
Но сёстры не пошли в парк.
Старшая вскоре зажгла свет и снова принялась заканчивать работу, чтобы сегодня же отнести её, куда нужно. А Оксана также не проявляла желания выходить из дома. Она подошла к окну и облокотилась на него. Молчала, всматриваясь, как звёзды одна за другой, а потом будто все сразу засверкали на небе. Смотрела на луну, но та, слегка прикрытая тонкими прозрачными облаками, казалось, спешно удалялась вдаль. Группа больших лип из соседнего парка, среди них и несколько тополей, стояли недвижимо, поднимаясь ростом вверх. Глубокая тоска пробудилась в девичьей душе и грызла её. "Смотри, чтобы ты не вышла замуж, пока я не женюсь", — отзывались в душе слова брата. Мечтательная улыбка скользнула по её юным устам и погасла. Её никто не любил. Она не была для "любви". Но зато он, их единственный брат, был таким, что его, конечно, кто-нибудь полюбит и заберёт у них. От этой мысли больно защемило в душе, и она подняла голову вверх. Ревность..? Ах! Она отвернулась от окна и быстро вышла в сад.
Там её охватил запах роз, стоявших в полном цвету. Она наклонилась к белым. Любовь. Любовь — это, без сомнения, что-то такое прекрасное, сладкое, неуловимое, как аромат.