Тётя всплеснула от удивления руками.
— Ты волнуешься, Юлиан! Я тебя понимаю, но прости: если бы ты всё знал и годами видел то, что видели мои глаза и слышали мои уши, ты бы не удивлялся. Дора стала для него лишь орудием его национальных и честолюбивых целей!..
После этого рассказала, как обращалась за помощью для него к давнему знакомому её покойного мужа — купцу Вартану, армянину, и как тот предложил проект брака с младшей дочерью господ Гаджи.
У Юлиана кровь ударила в лицо.
— Что это, люди с ума сошли? — вскричал он. — Меня женить? Что это опять за расчёты?
— Ты ей должен был нравиться, сын мой, чего же тут сердиться?
Юлиан усмехнулся. Впервые за несколько тяжёлых дней она увидела его улыбающимся.
— Это же фантазия того армянина Вартана. Ему забрезжила надежда на хорошее "посредничество" с обеих сторон!
— Но нет! — убеждала госпожа Рыбко. — Со времени празднования помолвки обеих сестёр, Юлиан, младшая девушка всё время бредила тобой, а её родственники, хоть и посмеивались сначала над этим, в конце концов согласились после совета с Вартаном покрыть твои долги вместе с кавцией при условии, что помолвка состоится сразу, а венчание лишь через два года, ведь девочке всего шестнадцать лет.
— Нет, нет, пусть господин Вартан не строит проектов без хозяина! Довольно уже этих махинаций в таких делах, как брак, довольно торгов и эксплуатации тяжёлых человеческих обстоятельств! Пусть оставят меня моей судьбе!
Сказав это, он поблагодарил тётю за её искренние хлопоты и попросил больше не тревожиться за него и не втягивать таких советчиков, как Вартан.
*
Уже третий день Юлиан не встречал Дору и не видел её. Он отправил ей письмо с подробным содержанием его разговора с дедом, прося забыть его. Лучше всего для них обоих будет, если он сам отправится в Америку[131].
Дора видела деда только за обедом и ничего не говорила, а он сам молчал. Выходило так, что раз Юлиан к нему не приходил, дело закончилось. Однако Дора с немой решимостью думала, что нужно что-то делать. Её мысли не находили покоя, особенно когда она смотрела на гору за каштановой аллеей, где темнели стены школьного здания на фоне белого снега. Не раздумывая долго, вышла из дома, пошла в конюшню, выбрала коня и пустилась верхом. Свернула в лес в надежде, что Юлиан где-то появится, потом к железнодорожному вокзалу — может, он как раз уезжает?… Оттуда во весь опор погнала на городскую дорогу. На повороте услышала возле экономии два выстрела подряд. Конь вздрогнул, насторожил уши, и она придержала его. "Кто-то охотится", — подумала и поехала дальше.
Недалеко от своего дома она узнала в женской фигуре мать Юлиана. Та шла неровным шагом и плакала. Единственная мысль Доры была о Юлиане, и она спросила, что с ним могло случиться? Сильно заболел или уехал?
Госпожа Цезаревич рассказала ей, как ходила просить спасти своего сына денежной ссудой и как Юлиану не остаётся ничего другого, кроме как уехать в Америку, чего она не переживёт.
Дора бросила поводья на шею коню, чтобы он сам вернулся в имение, а сама пошла пешком. Дома она бросилась в мокрой одежде на диван, подложив руки под голову и закрыв глаза. Крупные слёзы катились из её глаз, а она лежала неподвижно, сама не зная, как долго.
*
Юлиан, вернувшись от Альбинского, три дня ждал дома, но почему — сам не знал. Он мог бы так же уехать уже и на следующий день, понимая, что всё равно не сможет принять предложенные ему условия. Лишь невыразимая тоска удерживала его ещё на месте. Вернувшись из леса, он вынул из кармана браунинг и положил его на стол. Его глаза остановились на оружии. Нет, нет, как бы ни было безнадёжно его положение, здесь, где жила его мать, он этого не сделает, даже если и не уедет за море. Отец оставил ей и младшую сестру на его попечение. Его смерть убила бы мать, ведь её здоровье и так было хрупким, как паутина. Он стоял и размышлял, пока не услышал, как дверь едва слышно отворилась. Шорох заставил его оглянуться.
— Дора!.. госпожа Вальде, вы…?
Она не ответила, а взглянула на него большими глазами.
— Вы к Оксане? Она, наверное, ещё не вернулась из школы. Я не знаю…
— Нет, Юлиан, я пришла к тебе.
— Ко мне?
— Да. Я пришла просить тебя, чтобы вы… ты не уезжал в Америку, ради блага твоей матери и моего. Не делай этого!
— Ты просишь меня не уезжать, а всё же поверила деду, что я лишь ради имущества добивался тебя. И поблагодарила его за это.
Едва заметная болезненная улыбка блуждала на её устах.
— Юлиан, дед боролся против тебя и прикрывался мною. Я повторяю ещё раз: я пришла просить тебя, чтобы ты не уезжал за море, — и сделала движение, будто хотела уйти, но он встал на её пути.
— Говорить тебе о своей любви, когда, может, дед убедил тебя, что мне нельзя верить?
— Пусть, убеждал или нет, — ответила она нервно, — но знай, что твоя мать после обеда была у моего деда, искала помощи для тебя, чтобы ты не был вынужден уехать… ах, Юлиан!
— Попрошайничала за меня! — вскричал он.
— Она сделала это из любви к тебе, из отчаяния, но он отказал!
Она увидела на столе револьвер, взяла его в руки и рассматривала минуту.
— Так это ты недавно стрелял возле экономии? — спросила.
— Я, Дора, — и отвёл глаза.
— Зачем?
— Чтобы, чтобы… не носить заряженного при себе…
Она взглянула на него ещё раз, нахмурив брови.
— А ещё есть патрон?
Он решительным движением отнял у неё оружие и поставил наверх шкафа.
— Да, есть ещё один.
— Тогда надо его вынуть или выстрелить.
Он улыбнулся.
— Оставь. Лучше садись, я счастлив, что тебя вижу.
— Я не пришла сидеть, дай револьвер.
— Мужчине, может, дал бы, но тебе не дам.
— Думаешь, я не умею с такими вещами обращаться? Эгон меня учил. И он был военный.
Юлиан не послушал. Взял её руку и поднёс к устам.
— Госпожа Дора Вальде! Я не знаю, увидимся ли мы ещё. Я мучился тоской и мыслью, что уеду, не увидев вас больше. Это было бы страшно для меня. Дора! Дора! — вырвалось у него с уст.
— Увидишь меня ещё, Юлиан, — ответила она несмело, — после моего разговора с дедом.
— Твои старания вряд ли будут успешны.
— Верю, что будут. Я уже нашла свой путь, разве что… — и тут замолчала.
— Что ты хочешь сделать, Дора?
— Не бойся. Ничего такого, что было бы недостойно украинской женщины и… невесты офицера.
Он взял её обе руки, прижал к груди, но её губ не посмел в ту минуту коснуться. Кто-то тихо отворил двери в сенях и оказался на пороге.
— Это тётя Оля за мной, — и, обернувшись к тёте, что видела всю сцену: — Я не могла иначе, тётя. Передайте дедушке, что вы видели, как его внучка прощалась с офицером Юлианом Цезаревичем.
*
Поздним вечером того же дня поднялся ветер. Бушевал так сильно, что Альбинский велел плотно закрыть ставни, потому что шум мешал ему уснуть. Утром, открывая их, Олекса сообщил директору ещё в постели, что одна из тополей над комнатой, где висела картина св. Георгия, упала.
— Не дай Господи днём такое, ведь могла кого-то убить. Внутри у корней до половины была прогнившая.
Директор встал и выглянул в окно на улицу, но тополя уже не было. "Погубленная красота", — подумал.
Вошла Дора.
— Можно мне поговорить с вами, дедушка?
— Можно. Ты видела, что этой ночью натворил ветер?
— Видела, даже была при том, как её Олекса с сыновьями убирали. Жаль мне её. Столетняя была, но что жизнь не ломает и время не уничтожает!
— Дедушка, — начала она вдруг иным тоном, — я пришла снова просить вас дать мне согласие выйти за надпоручика Цезаревича. Я его люблю, и он меня любит, а вы помогите нам.
Дед уставился на неё, словно не верил её словам.
— Был он здесь и согласился на мои условия?
— Нет, не принимает. И я не хотела бы выйти за предателя…
— А за должника-офицера? — едко спросил Альбинский.
— Этим вы меня не устрашите. Его долги я оплачу.
— А кавция, госпожа Дора Вальде, кавция?
— Я именно прошу вас за меня её внести.
— Ты просишь? Почему же он сам, этот герой, не приходит? Разве ты этого у него не стоишь?
— Перестаньте, дедушка, насмехаться. Если вы не можете исполнить мою просьбу, которая решает мою судьбу, то оставьте эту тактику, ведь она недостойна вашего возраста. Откуда вы можете знать, буду ли я без него счастлива?
— Могу знать, Дора, на основании опыта. Время лечит всякие чувства и даёт разуму главное слово в решении важнейших моментов жизни. А раз я хочу твоего счастья, то здесь должен возразить.
— Это ваше последнее слово, дедушка?
— Самое последнее.
— Тогда знайте, что это и моя последняя просьба к вам, и что вы когда-нибудь будете за это отвечать там, — и показала рукой вверх. — Я ухожу.
Вслед за ней в комнату вошла панна Альбинская.
— Чего хочешь ты, старая Кассандра[132]?
— Ничего, — ответила спокойно, — кроме одного: чтобы вы одумались и не зашли слишком далеко. Всё имеет свою меру. Молодые любят друг друга, почему бы не помочь им соединиться?
Альбинский иронично покачал головой.
— Потому что когда-то, много лет назад, капитан Юлиан Цезаревич и панна Ольга Альбинская не закончили свой роман браком, то теперь единственная внучка Альбинских должна стать женой его внука. Так ли?
— Так, дядюшка, так! Вспомните, как пять лет назад случилась катастрофа с несчастным Эгоном. Тогда упал портрет покойной тёти, Дориной бабушки, помните? Вы сказали, что я суеверна. Так берегитесь, чтобы она не выступила теперь из рамы и не забрала у вас свою внучку.
— Разве я не говорил, что ты Кассандра? Ступай с такими суевериями на кухню и поделись ими там с Олексой и старой кухаркой.
Тётя Оля вышла.
*
Двумя часами позже старый экипаж Альбинского мчался во весь опор за тремя людьми: старым ксёндзом и двумя врачами. Дору Вальде нашли без сознания, с огнестрельным ранением в комнате под картиной св. Георгия.
Когда её, полумёртвую, переносили в спальню, Альбинский метался возле неё, как безумный, а тётя Оля сказала ему коротко и твёрдо: "Раньше было плохо, а теперь уже хорошо".
Врачи осмотрели рану: прострелено одно плечо, выстрел был нацелен в висок, вероятно, рука дрогнула.
Дед ходил по комнате и разводил руками:
— Что я натворил, зачем всё это? Всего бы я после Доры ожидал, но — не этого! Такая тихая и скромная.
Дора оставила одно письмо жениху, а другое деду, обвиняя его, что своей вечной оппозицией вынудил её проститься с жизнью. Она обязывает его выплатить Юлиану Цезаревичу весь её капитал с тем, чтобы Юлиан мог распорядиться им, как захочет.
Врачи решили, что рана, слава Богу, не смертельна: левое плечо поверхностно прострелено, пуля вышла.