На военной службе — это примета, но дома по отношению к женщине может быть слишком грубым, ну и украинец.
— А к тому же, может, и с долгами, — добавил знакомый хозяев за плечами директора.
— Это было бы ещё наименьшее наказание, — ответила госпожа Гаджи, — у военных, учитывая их небольшое жалованье, порой и понятно, если бы только не долги из-за карт…
— Я думаю, что кто скромно живёт, тот не обязан иметь долги. И я был когда-то при войске, — хвастался господин, известный тем, что играл с помещиками в карты и посредничал во всяких делах. — Если Цезаревич имеет долги, то разве через карты. Его же дед из-за карт в гроб сошёл.
Тётя Оля поднялась со своего места.
— Он на такого не похож, — защищала госпожа Цилля молодого, красивого офицера, — а впрочем, какое нам до него дело?
Директор взглянул на часы и обратился к тёте Оле:
— Время домой, Ольга.
Госпожа Гаджи протестовала, чтобы ей не прерывали веселья, но Альбинский настаивал на своём. Пробившись сквозь толпу гостей, отыскал Дору.
— Дора, кукушечка, тебе пора домой.
Она посмотрела на него с испугом.
— Уже? Нельзя немного позже?
— Нет, дитя. Тётя Оля уже в гардеробе. Не захочешь же ты, чтобы она в шубе ждала тебя. А я, как мы условились, остаюсь здесь. По ночам не езжу.
Юлиан взглянул на свои часы. Через час отходит поезд в столицу. Он подал Доре руку и провёл её в гардероб. Нашёл её вещи, попросил её сесть; наклонился и, став на одно колено, обул её в снеговики. Она неожиданно топнула ногой. Он поднял голову. То ли он плохо её обул, то ли она этого не желала?
— Дедушка! — вырвалось у неё испуганно вполголоса с уст.
Но Юлиан даже не оглянулся, а продолжал её обувать и подал шапку. Он сделал всё это с таким уважением и естественностью, что все вокруг считали это чем-то само собой разумеющимся. Он проводил Дору к саням, где уже сидела панна Альбинская.
На улице падал снег и дул резкий ветер.
— Вы тоже уже уезжаете, господин надпоручик? — крикнула тётя Оля, делая Доре место рядом с собой.
— А вы думали без меня возвращаться, тётя Оля? — ответил он, улыбаясь, и помог Доре удобно сесть. Укутал её тёплой медвежьей шубой, сел рядом с кучером и они помчались в тёмную ночь. Когда доехали до места, где дорога раздваивалась, возница остановился, Юлиан спрыгнул с саней.
— Вы к вокзалу хотите? — спросила удивлённая Дора, не зная, что он ещё этой ночью должен возвращаться.
— Да, служба. — И, укрывая её ещё раз шубой, попрощался с панной Альбинской и едва слышно, будто только для себя, насвистал мелодию немецкой песни: "Still wie die Nacht, tief wie das Meer, soll deine Liebe sein"[126].
— До свидания! — сказал вслух, поднял воротник плаща, натянул шапку глубже на лоб и исчез в снежной ночи.
*
Наступило Рождество.
На латинские праздники ездила Дора с дедом в столицу, а на греческие[127] была дома.
Тётя Оля устроила ей отдельный Святой вечер, который отмечали, как каждый год, на экономии. Раздали бедным детям некоторые нужные вещи и рождественское печенье, а потом Дора, собрав пакетик, велела Алексе запрячь лошадей.
— Дедушка, — сказала она, — я пришла сообщить вам, что еду на гору пожелать госпоже Рыбко и её родне счастливых праздников.
Альбинский читал газеты и взглянул поверх очков на неё.
— Что такое? Я не расслышал.
Она повторила свои слова. Он насупил брови и хотел уже воспротивиться, но промолчал. Он вспомнил, что недавно она подчинилась без малейшего сопротивления его желанию и поехала с ним к дочери в столицу, и теперь, когда увидел на её лице знакомое ему выражение решимости, сказал:
— А хорошо укройся в санях, чтобы не простудилась. Я жду своих обычных гостей к тароку.
*
Юлиан приехал к маме на Рождество в мрачном настроении. У него были денежные заботы. Муж Евы Захарий, которому она доверила управление унаследованным от бабушки Орелецкой имением, взыскивал теперь все долги. И к Юлиану пришло требование оплатить долг, когда-то занятый отцом Захарием у бабушки Орелецкой для его больного отца. О. Захарий, занимая эти деньги, уже тогда лелеял в своём сердце надежду, что даёт их своему будущему зятю, следовательно, лицом, которая будет иметь право требовать после его смерти уплаты долга, окажется никто иной, как его собственная дочь — Ева.
Неожиданное требование уплаты долга от имени госпожи Евы Кавы вызвало у Юлиана не только внезапное чувство стыда, но и страх, что он не сможет найти средств, чтобы исполнить столь неприятную обязанность. С той минуты, как он вступил в армию, он неожиданно оказался перед бездной расходов и сразу был вынужден делать долги. А так как у него не было никого, кто мог бы поручиться за него в такой нужде, он делал это на офицерское слово чести. Выплачивать такие долги точно, хоть и малыми суммами, из своего жалованья было его священной обязанностью.
Последнее письмо от Кавы содержало примечание, что если он не уладит долг, то это повлечёт за собой судебные издержки, и пострадавшие обратятся к военному начальству.
— Деградация или перевод в другой полк, — сказал он сам себе, прочитав резкое письмо.
Юлиан обратился с напоминанием и просьбой к бывшим товарищам-богословам, теперь уже на должностях, чтобы они вернули ему долги, которыми он когда-то помогал им, но каждый ответил отказом. У каждого дела шли «пёстро», почти все они были уже женаты и, словно сговорившись, советовали ему жениться на какой-нибудь богачке, чтобы разом покончить со всеми бедами. К семье он не обращался за помощью, потому что с малых лет не привык к этому.
"Честь, честь, честь!" — говорил он себе и презрительно кривил губы над самим собой. Всплывали перед ним всякие возможности: застрелиться, понести военное наказание тайком, уехать. Просить у кого-то поручительства? Товарищи советовали ему жениться на одной богачке, которая, как было известно, была к нему расположена, а её отец тоже был военный. Тогда он думал о той, что приближалась к нему с добротой и смирением, словно просила прощения за вероломство Евы. Он противопоставлял ей недоверие чужака и жестокость мужчины, давая ей ясно понять, что видит в ней только представительницу чуждой ему народности. Тогда она отошла в тень. Но чем больше она удалялась от него, замыкалась в себе, тем сильнее тянуло его к её чистому характеру. Он почувствовал её силу над собой с той памятной минуты, когда, принимая стакан из её рук, уронил его на землю. Женитьбу на богатой, безразличной ему девушке, которую советовали ему товарищи, он отвергал как безнравственную. Но выдаст ли Альбинский Дору за военного, да ещё за украинца?
Он решил поехать к маме и сестре на Рождество, может, это уже его последние праздники…
*
Мать угадала по его печальному виду, что в его душе кроется что-то для неё неясное, и он вынужден был открыть причину своего расстройства — материальные заботы. Оксана, узнав от него правду, подсказала мысль занять долг у Альбинского, который одалживает деньги под высокие, почти ростовщические проценты.
— Оставь, сестричка, это такие неприступные и заносчивые господа, что думают: лавки и стулья должны перед ними кланяться.
Хотела помочь ему своим советом и госпожа Рыбко.
Он любил ту единственную сестру своего отца, полную уважения и деятельности, хоть и с грустным, пытливым взглядом, что напоминал ему отца, — и пошёл к ней.
— Что ты хочешь делать, Юлиан? — спросила, не сводя с него глаз, словно стерегла его.
Он коротко рассказал о своём положении и планах.
— Мне жаль, что немного горя так парализовало тебе руки. Но если не найдёшь помощи, то я тебе её достану. Я обращусь к Альбинскому за займом.
Он вытаращил глаза, будто не верил своим ушам.
— Побойтесь Бога, тётя! Я не хочу этого, лучше уж поеду в Америку и буду там работать, как самый тёмный крестьянин. Не допущу, чтобы вы перед этим человеком так унижались.
— Как хочешь, — ответила она. — Это твоё дело, не моё. Я постараюсь где-нибудь ещё. Ещё есть люди, что знали моего отца и моего мужа.
— Но будьте осторожны, тётя, это всё тайна. Чем больше офицер страдает, тем меньше должны об этом знать люди.
*
После Святого вечера Оксана подошла ещё раз к ёлке и начала тушить некоторые свечи, что догорали, чтобы прицепить другие. Она улыбалась довольна сама себе. Юлиан в своей комнате спокойно сел за газеты.
Вдруг они услышали в сенях знакомый голос и коляду "Бог предвічний…".
— Дора! — воскликнула Оксана обрадованно и кинулась к двери.
Дора пришла с подарками и рождественскими пожеланиями, и казалось, что вместе с ней в дом вошёл другой мир. Сняла шубу и шапочку, передавая их Юлиану.
Юлиан сел напротив неё и подбрасывал остроумные слова в разговор между гостьей, Оксаной и матерью, как это делал не раз, чтобы скрыть своё плохое настроение. Когда на минуту погружался в свои думы, как только кто-нибудь смеялся, он словно просыпался и снова принимал живое участие в беседе.
— Тётя Цилля, — рассказывала Дора, — получила от своего мужа денежный подарок на поездку в Швейцарию или Меран[128]. Врач советует ей поехать туда лечить здоровье.
— Сама поедет? — спросила госпожа Цезаревич.
— Может, с дедом, тётей Захарий или и…
— С вами? — вмешался Юлиан.
— Может, и со мной, — ответила неуверенно Дора, — но я бы предпочла остаться с тётей Олей.
— Дора! — почти воскликнула удивлённая Оксана. — Как же можно отказываться от такой возможности!
— У меня есть по этому поводу своё мнение. Я здорова и молода, и Швейцария со своей красотой так скоро не исчезнет… Кто знает, приятно ли мне было бы там сейчас. Тётя Оля говорит разумно: "Береги деньги, а придёт время, ещё не одно красивое увидишь". Наша Швейцария над Днепром[129]! Туда я хотела бы поехать!
Оксана прервала её.
— Но согласится ли дедушка, чтобы вы остались дома?
— Это не от дедушки зависит, а от моего тестя, который оплачивает эту поездку. Он так же любит меня, как и раньше…
Юлиан незаметно встал и подошёл к одному из окон, а Дора села за фортепиано и спела коляду. Юлиану показалось, что когда она подняла глаза и их взгляды встретились, в её просиявших глазах блестели слёзы волнения.
Когда пришло время идти домой, Юлиан сказал:
— Я вас провожу.
— Вы всё трудитесь, а я и сама бы сбежала.
Они вошли в каштановую аллею, вечер был чудесный. Воздух спокойный, почти в безмолвной тишине земля лежала покрытая снегом под небом, усыпанным звёздами. На горах виднелись домики среди каштанов, и огни тонули в вечернем сумраке. Юлиан и Дора шли молча рядом, неровным шагом, то почти задевая локтями, то снова, испуганные, отстраняясь друг от друга.