Я приду лишь завтра утром, потому что у меня инспекция.
Дора оглянулась, не могла ли бы спрятаться, когда вышел Юлиан Цезаревич.
Она всё ещё стояла, опершись плечами о стену, и он застал её в таком положении.
Остановившись изумлённый, он окинул её строгим взглядом.
— Вы слышали, госпожа Вальде? — спросил ещё взволнованным голосом.
— Слышала, — ответила шёпотом.
— Простите, я был раздражён.
Молчание.
— Я отвечал на Альбинских.
— Я зашла сюда попрощаться и спросить, не передаст ли что госпожа Зоня для своей мамы, но больше не зайду.
— И не простите меня?
Снова молчание.
Её губы были бледные, глаза опущенные.
— Я вас обидел, но не хотел этого. Маме прошу лишь то передать, что на Пасху не приеду, потому что я перегружен работой. Полковник назначил меня своим адъютантом, работа увеличилась, разве что осенью после повышения покажусь. До свидания.
Дора не двигалась. Но чего он всё ещё стоял? Разве не мог сдвинуться с места?
Вдруг он наклонился к ней.
— Я вижу, что вы не находите ни слова прощения для меня.
Она хотела открыть уста, но в её горле что-то сжимало.
— Госпожа Дора, поверьте, что мне это ужасно неприятно. Я прошу от вас одного взгляда.
Она не могла посмотреть на него.
— Одного взгляда. Вы для всех добры, улыбаетесь цветам, о пчёлах помните.
Она взглянула на него.
— Прошу стакан воды, — прошептала и улыбнулась.
Через мгновение он подал ей воду. Она выпила её и, отвернув лицо, вернула стакан. В ту минуту вошла Зоня в сени, и Дора, словно принуждённо, повернула голову в сторону Юлиана. Он поднёс стакан к своим устам, но стакан выскользнул у него из рук и разбился о плиты на тысячу мелких осколков.
*
Тихая и словно уравновешенная вернулась Дора домой. Всё приняло и встретило её с прежней любовью. И, как раньше, обратилась она с увлечением к своим цветам, пчёлам и охотно взяла на себя все хозяйственные обязанности. Под её руками ожил сад, расцветали весенние цветы, а на дворе весна праздновала своё вступление, благословлённая погодой и солнечным сиянием.
После Троицы[121] отмечала Оксана день своих именин. Это вышло по инициативе её мамы, госпожи Рыбко, её дочери и зятя, а также по случаю приезда Зони со своим сынком. Две школьные подруги, два учителя, всё общество собралось в саду, принадлежавшем госпоже Рыбко и госпоже Цезаревич, на скромный полдник.
Из компании отделились через некоторое время Дора Вальде, один молодой учитель-немец и зять госпожи Рыбко, учитель Дубовый. Просили Дору спеть им одну немецкую песню. Дора была в хорошем настроении, села за фортепиано. Милый и нежный её голос чаровал слушателей песней:
Тиха, как ночь, как море без дна,
Пусть будет любовь твоя, пусть будет любовь твоя…
Едва закончила и закрыла инструмент, оглянулась — а лицом к лицу с ней стоял Юлиан Цезаревич. Она почти вскрикнула от испуга, а он с улыбкой на устах сказал:
— Видно, что мне суждено пугать вас, госпожа… — Поклонился, поднимая пальцы к вискам, словно перед старшим, и ждал.
Госпожа Цезаревич приветствовала сына, полная радости:
— И откуда ты взялся, мой сын, так неожиданно?
— Чего порой не сделаешь, когда месяцами и неделями не видишь свою маму и сестёр!
Дора как раз собиралась домой и надевала шляпу.
— Я провожу вас, госпожа Вальде, — обратился Юлиан, — если позволите.
— Нет, спасибо. Сама побегу. Я не хочу, чтобы кто-то тратил на меня силы.
— Мама, — сказал Юлиан, — я беру вас и господина Дубового в свидетели, что госпожа Вальде, под предлогом, не доверяет мне и не хочет, чтобы я её проводил. Разве я выгляжу таким, что нападает на дорогах?
— Я не знаю, компетентна ли я тебя судить, — сказала госпожа Цезаревич, — правда, госпожа Вальде?
Та улыбнулась, поклонилась всем, вышла, а Юлиан присоединился к ней.
Когда они спустились в долину и вошли в холодную каштановую аллею, Юлиан взял у Доры накидку и сказал:
— Я прежде всего должен выразить вам благодарность за то, что вы, хоть я и не признаюсь с момента разрыва с вашей родственницей в родстве с Альбинскими, не пренебрегаете моей семьёй и посещаете их. Я уже в последний раз просил вас поверить мне, что мне было очень неприятно за мою слишком резкую жалобу на Альбинских, и просил вас тогда хоть одним взглядом ответить мне. Помните?
Она кивнула головой.
— А теперь?
— Теперь? Я удивляюсь, как может один взгляд ненавистного человека кого-то успокоить.
Он прикусил губы.
— Вы и теперь поражены, — сказал.
— По-вашему, я всё равно Альбинская, и слова, пусть даже самые лучшие, этого факта изменить не могут.
— Нет, госпожа Вальде. Но одно вопрос позвольте мне задать.
— Пожалуйста.
— Как чувствуете себя теперь здесь после городского пребывания?
— Очень хорошо.
— Какие впечатления вынесли вы из столицы?
Она сделала небольшую гримасу губами.
— Я, как вам известно, ни философ, ни медик, ни что-либо из того, чем выделяется теперь дипломированная молодёжь. Из меня мог бы выйти разве что скромный агроном, а уже формируется "гуцулка Альбинская". Что мне какая-то столица. Со смерти моего мужа и до возвращения из столицы я была словно без команды. Но после я собрала все те короткие ясные минуты, когда я чувствовала себя собой, соединила их, связала их в узел и я уверена в себе, всё равно, как зовут: Дора Вальде или Альбинская.
Когда взглянула на Юлиана, их взгляды встретились, но в тот же миг украдкой разбежались. Она ещё хотела что-то сказать, и он не перебивал её.
— Каждый человек становится тем, к чему его естество предназначено. Может, ваша невеста не столь уж виновата в своём поступке, как кажется. Например, от вас, как от мужчины, исходит какая-то струя силы, словно вам всё должно удаваться, за что бы вы ни взялись. Может, это только сила украинского народа.
Он всё ещё молчал. "Была ли эта женщина актрисой, или так говорила чистая, не тронутая фарисейством душа?" — думал он.
Вдруг он сказал:
— Я прошу у вас прощения, госпожа Вальде.
— За что, господин Цезаревич? Я не сержусь, но боюсь вас, боюсь этой биологической народной силы.
Он искал ответа в её глазах, и по его устам промелькнула грустная улыбка. Каштановая аллея закончилась, некоторые дома и крыша директорского дома вынырнули перед ними.
— Спасибо, — сказала и свернула в улицу домой.
*
На следующий день, около девяти часов, возвращался Юлиан с зятем госпожи Рыбко с утренней прогулки из леса через старый мост. Недалеко дома Альбинских они встретились с Дорой.
Она была одета просто, без шляпы на голове, и держала на плече сложенное для отбеливания полотно, а за руку вела маленькую Гафийку, которая несла жестяное ведёрко для поливки полотна.
Поздоровались. Юлиан хотел идти дальше, однако учитель остановился и похвалил красивую женщину, что она занимается такой простой работой.
— Вы каждый день так закаляете свои руки, госпожа? — спросил.
— Нет, только когда имею время, и в ясные, спокойные дни. Вы будете смеяться, если я скажу вам, что меня иногда тянет к воде. Шум воды меня успокаивает.
И пошла прямо, словно пальма, со своей маленькой подружкой.
— Интересная и милая женщина, наполовину ребёнок, а такая серьёзная, — сказал.
Юлиан не отзывался.
— Скажи мне, человек, чего она так тебя боится?
Юлиан очнулся.
— Меня боится? — нахмурил брови.
— Да. Просто бледнеет, как только тебя увидит или твой голос услышит.
— Я с ней редко и мало говорю.
— Слышал я, — говорил свояк серьёзно дальше, — что во время её пребывания в столице хотела её тётка выдать за какого-то богатого купца.
— А она, та "Вертера Лотта", надеюсь, не согласилась на это? — спросил как будто равнодушно Юлиан.
— Она ответила, что вообще больше никогда не выйдет замуж. Моя тёща не раз говорит, что Дора Вальде — одна из тех женщин, которые могут и сами стоять.
Юлиан шёл к поезду и выбрал дорогу лесом. Среди зелени наедине он остановился на минутку, снял шапку и вздохнул полной грудью. Оглянулся по красивому старому лесу. "От вас исходит какая-то струя силы". Разве не так она сказала? Должен ли он поддаваться тому новому, что врывается в царство его души? И вдруг взгляд ищет чего-то в высоте между густыми зелёными ветвями.
Он теперь воин. Вспоминает слова своих профессоров, военных, что войны были и будут, и что он когда-то, как личность, или победит, или падёт.
Да, он воин — "апостол меча". Ему вспоминается один отрывок из Мольтке[122], который навсегда запал в его душу: "Воинская повинность — это тяжёлое бремя и напоминает самые тяжкие периоды древнего рабства, но без того бремени европейские общества стали бы добычей варварских элементов, которых у нас так много. Моральное влияние военного режима на народный характер имеет такое значение, что никогда не бывает лишним это подчеркивать". Вспоминает историю разных народностей, возникновение государств и историю Украины. Его сжимает сердце от тоски, что он без родного края, что не может им гордиться, как другие гордятся своими странами. Как охотно он послужил бы ему.
Но прежде всего нужна сила, сила физическая и духовная.
*
Наступило полное лето.
Неожиданно пришла из столицы весть от Зони к госпоже Цезаревич, что в самое ближайшее время приедет на несколько дней Юлиан как выздоравливающий после болезни лёгких. Она не сообщала никому об этом, потому что брат не хотел. Через месяц состоятся манёвры, и он к тому времени должен быть совершенно здоров, поэтому получит двухнедельный отпуск для поездки в горы.
В доме госпожи Цезаревич почти всё было приготовлено к приезду сына. На столе перед удобным диваном, предназначенным для отдыха выздоравливающего, стоял небольшой флакон с лесными цветами.
В тот день, когда ехал Юлиан, вечером светилось одно окно у Цезаревичей. Дора, гулявшая с тётей Олей в саду, наслаждаясь чудесной погодой, заметила вдруг освещённое окно.
— Юлиан приехал! — воскликнула радостно.
Тётя посмотрела на неё таким испуганным взглядом, что Дора похолодела. Чтобы сменить тему разговора, сказала Дора:
— Ещё несколько дней и тётя Цилля приедет. — А через минуту добавила: — Через три дня четвёртая годовщина смерти Егона.
Тётя Оля вздохнула. Ей тоже было тяжело на душе и так двояко. Она словно видела грусть на челе Доры. Её глаза будто весёлые, но временами словно вслушивались в шум собственной души.
*
Директор Альбинский прямо ожил на весть, что приедет его "старшая", которая все домашние, общественные, политические события делила с ним серьёзно и мужественно. Сколько же у него было с ней переговорить, а главное — о Доре, той Доре, что вызывала временами своим поведением в его сердце досаду, что потеряла свою детскость и стала такой задумчивой. А снова: как сердиться на неё? Где был тот, кто мог бы не простить ей экстравагантности с украинофильством[123] или хотя бы тех среди здешней бедноты практикуемых филантропических[124] экспериментов.