Захарий тяжело болен. Поражённый этой вестью, словно громом, Юлиан немедленно позаботился о нескольких днях отпуска у ректора и поехал в село.
Зарко и сестра сразу при входе предупредили его, чтобы он вёл себя как можно спокойнее, так как больному грозит разрыв сердца, вызванный чрезмерным волнением от одной неожиданной вести. Если такое волнение повторится ещё раз, то катастрофа неизбежна.
Юлиан усмехнулся горько.
— Говорите откровенно и не мучьте меня инструкциями, ведь и я не из железа. Это, наверное, какая-то дурная весть о Еве. Скажите мне только одно: жива ли она?
— Жива, братец, — перебила его сестра и прижала голову к брату, сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.
— Жива, но рвёт со мной, правда?
Зарко молча кивнул головой.
— А отец знает?
— Именно в его руки она отправила письмо, и это ударило его так тяжело.
Юлиан побледнел. Он хотел что-то сказать, но в ту минуту открылись двери, и из внутренней комнаты вошла тихо матушка, седая, как голубь, с исхудавшим лицом.
— Родное дитя, — захлёбывалась сквозь слёзы, — родное, Юлиане… — и прервала.
— Успокойтесь, матушка, — сказал Юлиан, прижав её к себе, как мать. — Можно ли войти к больному? — спросил полушёпотом.
*
О. Захарий при шелесте открыл глаза.
Без колебаний подошёл Юлиан к больному и взял его за руку. Тихим, спокойным голосом, словно ничего не случилось, спросил, как тот себя чувствует и навещает ли его врач.
О. Захарий кивнул глазами и слабо махнул рукой.
— Немного он мне поможет, — и показал на сердце. — Жизнь играет нами и берёт нашу душу на безжалостное испытание, а против него мы бессильны. Там, — добавил и показал рукой, — возле креста лежит письмо от н е ё. Читай. Она пишет к родным, а через них и к тебе, своему жениху.
Юлиан взял письмо. О, как знакомы ему были эти конверты, эта писчая бумага, тот характерный почерк! Больной не сводил глаз с Юлиана, а он, сознавая это, спокойно развернул листки и читал. Буквы мелькали у него перед глазами, и он читал лишь отдельные предложения:
"…Да, я есть та, какая я есть, и потому случилось всё то, что случилось. Если бы я была иной, этого бы не произошло. Сообщаю родным и жениху, что с Юлианом Цезаревичем венчаться не буду. Он уже не тот, что был когда-то. Это изменилось потому, что он поступил на богословие, а этот стан мне несимпатичен. Из того сословия я лишь одного любила, уважала и уважаю — своего отца, а больше никого. С того момента, когда я увидела своего жениха в богословской одежде, он как бы утонул для меня, и в моём сердце закрылось для него место. Моё пребывание в культурном мире, наука, моё теперешнее мировоззрение, всё моё естество восстаёт против той жизни, в которую он потянул бы меня с собой. Я уже не "покутовская" Ева. Та исчезла, как моя прежняя любовь к нему, что с самого начала нашего знакомства влекла меня до безумия и бросала мужчине к ногам. Но всё это прошло, как весна и цвет в природе. Я созрела для другой жизни и потому не способна существовать вне сферы высшей культуры, на низинах примитивного мышления. Я полюбила другого мужчину, другой национальности, и примкнула к его нации тем более, что бабушкин элемент во мне требовал своих прав, а вместе с ним и убеждение, что то, что лежит в крови, есть жизнь и скорее или позже вырывается наверх. Юлиану Цезаревичу, моему бывшему жениху, прошу передать это заявление к сведению и совет, чтобы он выбрал себе другую девушку и жил, как подобает пастырям, среди своего народа… Прощения от него за своё поведение не прошу, а лишь понимания моей психологии, но без фантазии".
О. Захарий прошептал что-то Юлиану, но тот, хотя и посмотрел на больного, не понял его. Перед его воображением сменялись картины: какие-то фигуры, она — Ева, тот, которого она выбрала, прощальный вечер в Покутовке под окном её комнаты, "Пан Тадеуш" от Зигмунта Кавы. "Альбинская" — засмеялось что-то внутри него, рвалось на уста, но он их не раскрыл, лишь заскрежетал зубами и промолчал.
Так сидел, склонившись, какое-то время, пока не почувствовал прикосновения на руках, закрывавших лицо. Ещё держал письмо, когда его глаза остановились на больном.
— Что скажете, отче? — спросил и смотрел без понимания.
— Ева отвергла нас… Закончишь ли богословие, куда загнало тебя твоё совесть?
Юлиан кивнул головой.
— Но перед священством ты должен жениться.
— Нет, отче.
— Что же предпримешь? Я никогда не успокоюсь.
— Не печальтесь обо мне. Я вступлю в армию, мне нужен меч.
— Не рукоположившись, Юлиан?
— Не рукоположившись.
— Жаль тебя, твоего времени и науки.
— Я своё сделал, отче, — ответил юноша.
Больной кивнул головой, словно понял его, и после молчания попросил:
— Уложи меня спать. Мне сна надо, сынок. Он для меня такой целебный, тот божественный лекарь…
*
О. Захарий не пережил восхода солнца, и Юлиан покинул Покутовку.
*
Почти год прошёл с того времени, как Дора приехала в столицу. Училась бухгалтерии, сдавала экзамены, заходила к хорошей, серьёзной Зоне — дочери госпожи Цезаревичевой. В лавке у фронта сидел её муж-часовщик, а в мастерской сидела Зоня с задумчивым видом и склоняла свой классический профиль над часами.
Панна Ольга Альбинская приехала на двадцать четыре часа навестить Дору. Рассказала о разрыве помолвки Евы с Юлианом Цезаревичем, о смерти о. Захария, о том, что Юлиан после окончания богословских студий поступил в армию, о тяжёлом материальном положении вдовы Захарий, так как она полностью зависела от дочери или милости, вернее доброты дедушки, который и решился забрать матушку к себе, пока Ева не обязуется обеспечить ей достойное содержание.
— Ваш брат действительно стал несчастным из-за Альбинских, — сказала Дора при случае Зоне.
— Хотя она и не напрямую Альбинская, — сказала Дора, — но всё же из той же кости, как говорят простые люди. Что сделать, госпожа Зоня, чтобы ваш брат успокоился?
— Время его успокоит и приведёт к равновесию, а труд даст забвение, — ответила Зоня серьёзно. — Я, узнав всё, успокаивала его, говоря, что он ещё молод и его счастье ещё не пропало от разлуки с Евой. Он ответил, что анализирует её психику, чтобы докопаться, какой элемент в ней был сильнее — тот, по бабушке, или тот, по родителям, и с какой стороны она больше отягощена? — "И что из этого выйдет для тебя? — спросила я. — Ничего, разве ненависть". "Иногда она предстаёт передо мной, — говорил он, — со своим очарованием, и я признаю себе, что в ней было что-то героическое, широкая натура, которая ни на что не оглядывалась и шла вперёд, а во мне есть, к сожалению, что-то, что не допускает до ненависти, хотя я одновременно чувствую, что должен её ненавидеть, ведь только это одно чувство спасёт меня от воспоминаний о ней".
Дора ничего не спросила, лишь её взгляд остановился на устах Зони.
— Юлиан душевно сильный мужчина и это преодолеет, — закончила Зоня. — Мы недаром закалены отцом с детских лет…
*
Когда Дора Вальде увидела Юлиана впервые в обществе двух военных, её охватил жар страха. Кто это был? Он, Юлиан Цезаревич, или Эгон, военный врач? Она уставилась на него и даже не помнила, ответила ли на поклон всех трёх военных, которые одновременно подняли руки к шапке. "Альбинская, Альбинская", — кричал в её душе отчаянный голос. Тогда подул и весенний ветер со снегом за ней так, что она прибежала домой к тёте Цилле без дыхания.
С того времени пугалась каждый раз, когда показывалась где-то издали офицерская фигура, словно шагала прямо, серьёзно, неумолимо прямо к ней.
Однажды, в конце апреля, ясным, хоть холодным днём, Дора, идя в свой институт, остановилась возле женщины, продававшей первые весенние цветы. Как раз платила за цветок, когда почувствовала, что кто-то остановился за её плечом. Оглянулась и побледнела. Юлиан Цезаревич поприветствовал её и присоединился. Он сильно исхудал.
— Вам нравятся эти цветы? — спросил спокойно, даже мирно.
— Я их очень люблю. Их зовут сон-трава.
— Я могу вам таких достать во время учений и маршей за городом.
Ещё минутку постояли, а когда она не произнесла ни слова, он спросил, давно ли она была дома, долго ли ещё пробудет в столице.
— До Пасхи[120]. Скоро сдам экзамен по бухгалтерии и сразу уеду. Тоскую по горам, по тёте Оле, по покою и уединению.
Возле его уст что-то дрогнуло, как до улыбки.
— Вы тоскуете по покою, пані, вы?
— Да, я.
— Странно, — ответил.
— Я — дочь природы. Не забудьте, что меня ждут те, которым я отдалась телом и душой.
— Кто такие?
— Мои пчёлы, через шесть недель начнут роиться.
После экзамена зашла Дора к Зоне, чтобы перед отъездом попрощаться. В сенях с каменными плитами остановилась. Дверь была чуть приоткрыта, и из-за неё доносились голоса — голоса Зони и Юлиана. Перепуганная, хотела повернуть назад.
— Не упоминай мне тех имён, которые хочу в себе похоронить, — услышала раздражённый голос Юлиана.
— Я не для того упомянула их, чтобы о них самих говорить, а хотела тебя спросить: ты сам ответишь Зарку или оставишь это мне?
— О чём я должен писать?
— Ты забыл, брат, о долге, который ты взял когда-то на лечение отца у покойного о. Захария.
Дора невольно стала свидетелем интимных разговоров, а уйти было невозможно.
— Ответь ты. Меня жжёт это лишь при воспоминании, что я должен был так унизиться! Кто знал тогда, что я стану женихом его дочери, что она получит весь имение бабушки Орелецкой, предаст жениха, и я стану их должником. Представляешь себе, что творится во мне при одной мысли, что я должник Альбинских?!
— Не принимай это так трагически, — вмешался голос мужа Зони. — Это дело торговое, передашь его адвокату для улаживания и конец.
— Может, хочешь что-то передать для мамы? — спросила Зоня. — Ожидаю каждую минуту Дору Вальде. Дора сдала экзамен с отличием и завтра уезжает домой. Передашь маме, что приедешь на Пасху домой?
— Ничего не передаю и не поеду. Они будут там, хоть и деликатно, меня анализировать.
— А Доре Вальде что передать?
— От меня?
— Да.
Он рассмеялся:
— Альбинской, Зоня?
— Какой ты странный, человек…
— Альбинской? Нет, Альбинским мне нечего передавать, пусть оставят меня в покое. Я их не хочу знать, я их… — тут прервал. Какой-то предмет упал на пол и разбился, а вместе с тем Зоня вскрикнула.
— Флакончик с цветами, что ты вчера принёс для Доры! Сама не знаю, как задела его локтем. Как жаль!
— Тем лучше.
— Но ведь ты сказал, чтобы его Доре Вальде передать с цветами, которые она любит.
— Сказал, иногда детям надо сделать радость. Будьте здоровы.