— Знаете, тётя, что этот один дом мне действительно симпатичен, а дедушка, Бог знает почему, вечно меня перед ним остерегает!
Панна Альбинская, выслушав молча, вдруг сказала:
— Твоя кузина Ева — странная девушка, и я начинаю вдруг её не понимать.
И рассказала, что Юлиан наконец получил от неё письмо, где она уже теперь сообщает ему, что, вероятно, не сможет летом на каникулы приехать домой. Причины укажет позже, а он пусть подумает за то время, что делать, когда сдаст свои экзамены и придёт пора ему рукополагаться, ведь она не сможет прибыть на венчание раньше, чем через год. Юлиан побледнел, бросил письмо на стол, взял шапку и вышел из дома.
В Дориных глазах виднелся испуг.
— Я боюсь, что она поступит с ним безжалостно и причинит ему большую обиду, за которую он и нас потянет к ответственности.
Тётя Оля пожала плечами.
— Не думаю. Он не из тех, кто сдаётся так быстро.
*
После отъезда Альбинского и панны Альбинской, Дора, оставшись одна, накануне св. Николая вечером поехала в школьный дом. Там помогала допаковывать сладости для детей, когда в комнату вошёл Юлиан. Сел напротив неё и наблюдал за её работой. Через минуту зачем-то начал разговор о пчёлах.
— Летом, когда мы с Евой поженимся, приедем сюда к маме на несколько недель, то, может, захотите ввести нас в этот чистый мир?
Значит, это неправда, что Ева прислала ему неприятное письмо. Это лишь недоразумение… Но займёт ли Еву пчеловодство? Она ведь медичка, что ей до пчёл!
— А вы любите пчёл?
— Ещё как! — живо ответила она. — Они мне многое дают.
— А если какая-нибудь ужалит вас?
Дора рассмеялась.
— Тогда она сама себя наказывает, ведь оставляет жало в руке врага. Ой, мой пан, на всё есть возмездие на том свете! — подмигнула шутливо.
— Вы это с опытом говорите? — спросил.
— Госпожа Дора должна была ныне быть в столице у своей тёти, — вмешалась вдруг Оксана. — Она приглашена туда на Рождество и на масленицу[117].
— И правда, и не поехала?
— Как видите. Разве это удивительно?
— Да, ведь молодые дамы жадны до таких случаев.
— Как кто любит танцы.
— А вы не любите?
— Не имела когда этому научиться.
— И теперь ещё не поздно.
Она посмотрела на него полным, серьёзным взглядом.
— Завтра я наберу полные сани детей и вывезу их в лес. Представьте себе радость этой живой малышни на санках!
— Вы это сделаете, госпожа Вальде? — спросила госпожа Рыбко.
— Разве в этом что-то плохое?
— Как можно о зле говорить, но ваш дедушка!
У Доры загорелись глаза.
— Моя кузина Ева уехала почти против воли родителей за границу, и семья с этим смирилась, а я боялась бы вывезти гурт детей немного на санях? У вас странное представление о моём деде и обо мне самой.
Юлиан Цезаревич стряхнул пепел с папиросы, и на минуту его взгляд остановился на ней. Она была поражена — он это почувствовал.
— Ваш дедушка никогда не был демократом, и ему, может быть, было бы неприятно, что его внучка других взглядов, — ответила госпожа Рыбко спокойно.
— Пусть и так, но это в любом случае не было бы для меня непреодолимым. Я люблю проводить свои решения в жизнь.
Когда вышла к саням, испугалась. Там стоял Юлиан и ждал её. Он помог ей сесть, заботливо укутал шубой и попросил позволить проводить кузину своей невесты домой.
Когда ехали, не произнесли ни слова. У калитки от веранды сани остановились. Дора и Юлиан сошли. Юлиан открыл калитку, и оба молча подошли к уже освещённой веранде.
Он стоял двумя ступенями ниже.
— Сегодня вас у нас задели, — сказал он, — вы, наверное, будете остерегаться заглядывать к Цезаревичам.
— Ваша тётя — серьёзная и откровенная женщина, подруга тёти Оли, и я не могу на неё обижаться.
— Она к вам расположена. До свидания! — сказал и сошёл ниже.
Оглянулся: открыла ли сама дверь?
Она именно это сделала и, переступая уже порог, вдруг окликнула его.
— Я вспомнила, — сказала немного несмело…
— Что вспомнили вы? — спросил он, поднимаясь на ступени, и слегка наклонился.
— Я вспомнила, что до сих пор не поблагодарила вас даже за чудесное пение летом после концерта в нашем саду.
— Пустяки. Важнее, понравилось ли оно вам?
Он смотрел в её глаза, которые в тот момент были искренне невинны и как будто умоляли о прощении.
— Понравилось. Особенно одна песня тронула меня до глубины.
— Какая? — спросил.
— Немецкая "Над озером". Это была любимая песня моего мужа.
Его брови нахмурились, он постоял ещё немного, затем подал ей руку и через несколько минут его уже не было.
*
— Вы допоздна не спали вчера, госпожа Вальде, — сказала на следующий день госпожа Цезаревич Доре, когда та зашла за друзьями, чтобы в их компании отправиться на вечер св. Николая.
Дора удивилась и спросила, откуда она это знает.
— Мы видели это из окна комнаты моего сына, где засиделись до поздней ночи.
Управляющий народной школой, зять госпожи Рыбко, уступил одну комнату в новом школьном доме на вечер св. Николая, и вечер прошёл наилучшим образом. Дора в прекрасном настроении, среди гурта детей и знакомых смеялась, как среди родных, и тоже получила какой-то небольшой пакетик. Оксана обратила внимание на него.
— Что ты получила?
Дора развернула пакетик. Это была маленькая картина, оформленная в красиво резные рамки, на основании Гёте "Страданий юного Вертера"[118]: Лотта в кружке своих младших сестёр и братишек, как раздаёт куски хлеба.
— От кого это? — спросила госпожа Рыбко.
— Понятия не имею.
Излишняя духота или, как ей показалось, слишком сильное освещение комнаты делали для неё температуру невыносимой. Она чувствовала себя нехорошо. Через некоторое время к ней подошли Оксана и Юлиан, чтобы проводить её домой.
— Госпожа Вальде идёт с нами пешком домой, — сказала Оксана брату.
— Пешком? Такая разгорячённая? Это плохо, — сказал Юлиан.
Госпожа Рыбко подтвердила слова племянника.
— О нет, каштановая аллея недлинная, я её пробегу, мне нужен воздух, — возражала Дора.
— А я бы советовал ехать, — сказал Юлиан. — Сестра уверяет, что на улице потеплело, а я считаю, что мороз крепчает и потому позволил себе заказать извозчика Олексу. Панна Альбинская имела бы на нас обиду, если бы вы простудились, а уважаемый ваш дед, так он бы Цезаревичам никогда не простил, что последнюю Альбинскую переморозили.
Дора рассмеялась. Её глаза впервые в этот вечер встретились с его глазами.
— Последняя Альбинская должна закаляться против жестокостей жизни, ведь тот, кто обещал её от них защищать, не сдержал слова, — закончила почти шёпотом.
*
На третий день вечером госпожа Вальде послала слугу к Оксане. Она оправдывалась, почему не приехала, так как заболела. Кажется, что вчера простудилась, когда вместо того, чтобы вернуться прямо домой, велела везти себя почти на час за город, чтобы остыть.
Теперь должна за тот поступок каяться, лежать в постели и усердно пить чай из бузины от хрипоты. В конце сообщала, что получила телеграмму от тёти о том, что бабушка Орелецкая уже упокоилась. Когда старая служанка, доверенная панны Альбинской, вернулась от Цезаревичей, она передала Доре, что панна Оксана вскоре зайдёт к ней.
Когда Оксана навестила Дору, та вела себя, как дети, жадные ласки старших. Разговаривали о Покутовке, о Еве, о чужбине, которая, казалось, поглотила Еву так, что она, может быть, и родину забудет.
Дора лежала без движения; её мысли работали, и она время от времени слегка кусала свои губы.
— Вы меня развлекаете, — сказала Оксане, — а сами не веселее. Нет, нет, мы не должны быть грустными.
— Мы все ещё бодры под влиянием Николая, только Юлиан ходит, как раненый молодой лев, а тому виной его невеста.
— Что она сделала, Оксана?
— Ничего больше, только прислала ему вчера второе письмо, где повторила вопрос, что будет с ними, если она не приедет летом, чтобы обвенчаться, и из-за этого он не сможет рукоположиться женатым[119]. Ах, Дора, вы не имеете понятия, как любит он ту девушку. Он не верил, что медицина станет для неё дороже, чем он. Он не может допустить, что она действительно могла бы не приехать к сроку венчания. Думаю, что в нём просыпается временами недоверие к ней, а из-за горя, может, и ненависть.
— К Альбинским, Оксана, — закончила Дора, и из её красивых глаз упал взгляд, полный гордости и решимости. — Не к Еве, как личности, а к таким, как я. Но пусть твой брат успокоится. Ева Захарий захочет быть счастливой и твоего брата не покинет. Она оригинальна, но не легкомысленна. Я бы ему это сказала, если бы он об этом говорил.
— Упаси Бог! — воскликнула Оксана. — Вы не знаете, какой он замкнутый. Даже маме ни в чём не признался.
— Откройте на минуту окно, пока уйдёте, — попросила Дора, — я хочу, чтобы мне немного снега в комнату навеяло.
Подруги расстались. Ветер зловеще колыхал деревья над домами, часы тикали однообразно, а Дора, выбравшись из постели, тепло оделась и пробовала свои силы. Опёрлась на окно и выглядывала наружу. Дома ли уже Оксана, светилось ли уже на возвышенности?
В одном окне горел свет.
*
Когда тётя Оля вернулась домой, она бы и не заметила её трёхдневной болезни, если бы не встретилась в дороге с Юлианом. Передавала Доре, что происходило в Покутовке.
— Матушка жалуется на Цезаревича, что он во всём виноват, потому что дал разрешение невесте на выезд за границу, а из этого ничего хорошего не выйдет. Бедный отец жаждет зятя, как спасения.
— И вы это Цезаревичу рассказали, тётя?
— Разумеется. Почему бы и нет? Он, впрочем, и сам об этом узнает.
— А он?
"— Что сделаете, Юлиан, если Ева действительно не приедет?" — спросила я его.
"— Тогда я после своих экзаменов поеду за границу, и мы там обвенчаемся…"
Он сказал это с такой решимостью, что я не имела смелости больше спрашивать. Бабушка Орелецкая, прежде чем ушла в иной мир, дождалась ещё той последней радости, что от Евы пришло к ней отдельное письмо, где она просит прощения за то, что не может её теперь навестить в болезни, но в её жизни произошли изменения, о которых она в своё время сообщит.
Дора, сидевшая напротив тёти на стульчике у её ног, посмотрела ей в лицо, которое выражало серьёзность, почти строгость.
— О чём вы думаете, тётя?
— Что за всё есть возмездие, дочка, и что в мире есть равновесие, которого никто не может обойти.
*
После Рождественских праздников заявила Дора деду и тёте Оле, что намерена уехать на какое-то время к тёте Цилле в столицу, чтобы выучиться бухгалтерии.
Директор и панна Альбинская переглянулись выразительным взглядом.
— Это лучшее, что ты могла себе решить, дочка, — сказал Альбинский и начал говорить о путешествии, чтобы его не откладывать, упомянул и о карнавале, который Дора должна использовать.
— Дедушка, я еду в столицу к тёте Цилле, чтобы учиться, а карнавалы и забавы мне не в голове.
Прощаясь с госпожой Рыбко и Оксаной, Дора обещала госпоже Рыбко навещать иногда в столице её старшую замужнюю дочь Зоню.
*
Непосредственно перед своим последним экзаменом в конце весны получил Юлиан от Зарка из Покутовки телеграмму с призывом как можно скорее приезжать, потому что о.