В его безбрежном просторе гуляют наши мечты и идеалы. Оставь ты мою догматику. Здесь мы едва ли сойдёмся.
— Ты не хочешь признать, Юлиан, что ты ревнивый.
— Любовь серьёзна, как смерть, даже и в шутке. Будь осторожна.
Она рассмеялась своим озорным смехом.
— Разве я не говорю? Ты не доверяешь мне. Не бойся. Там Юлиана Цезаревича нет. Он в Покутовке или в семинарии, но по Женевам и Цюрихам его не встретишь.
— Нет, Эво. Я не боюсь, и я не ревнив. Я лишь предостерегаю тебя заранее, зная твой характер, который любит играть ва-банк, чтобы не испытала когда-нибудь из-за этого неприятностей. Ты не знаешь, что значит задеть амбициозного мужчину там, где он наиболее уязвим. Веди себя в мужском обществе так, словно твой отец или твой жених находились рядом с тобой.
Она стояла перед ним со слезами в глазах. Он приблизился к ней, и какая-то доброта взяла верх над ним. Он поднял руку, будто хотел защитить её от чего-то, но она выскользнула из-под его рук.
— Ты странный, Юлиан, — сказала холодно. — Зачем это?
Он опустил руку, натянул шляпу на лоб и, не оглянувшись, неожиданно перемахнул через забор, как когда-то, исчезая из её глаз.
Она тоже, не взглянув ему вслед, пошла спокойной походкой домой.
*
Под вечер того дня сидел Юлиан со своей сестрой на крыльце у дома. Солнце только что зашло, и вечер был ясный. Вокруг небольшого домика, чистого, с блестящими, как зеркальца, окнами, царил покой. Запах цветов с недалёкой грядки доносился от клумб, где между другими осенними цветами прятались полные красок левкои.
— О чём ты так думаешь, брат? — первой спросила сестра. — Ещё рано тебе серьёзно печалиться. Экзамены сдаёшь один за другим, администрация, а позже приход в Покутовке тебе обеспечен у Эдварда Ганга как будущего владельца Покутовки, у тебя есть невеста, которую любишь…
— Действительно, — сказал брат и с этими словами отвернул от неё лицо.
— Когда Эва уезжает?
— Где-то через двенадцать дней.
— Почему же сегодня не зашла к нам, как обычно?
— Видимо, что-то ей помешало.
— Телеграмма, Юлиан! — вдруг послышался знакомый голос из недалёкой виноградной аллеи — голос Зарка, за которым шёл почтальон.
— Подпиши, — сказал, протягивая удивлённому молодцу телеграмму. — А тебе, моя госпожа, письмо. Если не ошибаюсь, от нашей Оксаны. — И, погладив жену по щёчке, добавил: — Я изрядно проголодался, хозяйка, но корзину с цветами и посылку с овощами отправил на вокзал.
— Я должен ещё этой ночью уехать, — сказал Юлиан.
Зарко с женой испугались.
— Что случилось? От кого телеграмма?
— Ничего плохого. Это сам ректор телеграфировал. Единственная дочь его сестры выходит через несколько дней замуж, и он просит, чтобы лучшие певцы-богословы приехали на свадьбу. А я дирижёр богословского хора.
— Поужинай, — напомнил Зарко.
— Нет времени. Может, как вернусь. — И вышел.
*
— Эта Эва совсем поглотила парня, — сказала Мария мужу.
— Так бывает иногда, жена, и с самыми лучшими и серьёзнейшими мужчинами.
Юлиан встретился с о. Захарием, который вышел из своего двора на улицу, за ворота. По лицу молодца священник сразу понял, что-то случилось.
— Что там, Юлиан? — спросил, поздоровавшись.
— Я уезжаю, отче, — и объяснил содержание телеграммы.
— Жаль, что именно так складывается, — сказал о. Захарий как-то грустно. — Вы, молодые, словно сговорились против нас, стариков. Сегодня после обеда пришло к Еве письмо из Варшавы от каких-то товарищей, чтобы собиралась в дорогу. Едут в Швейцарию. Письмо совершенно взволновало девушку. Она думала, как вы знаете, ещё с десяток дней у нас побыть, тем временем чужие люди вырывают у меня ребёнка из спокойного дома.
Юлиан побледнел.
— Где она?
— Складывала свои вещи и книги к поездке. Видимо, сидит в своей комнате или в саду.
Старая служанка, что вышла из двора за ворота поглядеть за хозяйкой, вмешалась по обычаю многолетних слуг в разговор:
— Панна Эва в своей комнате при открытом окне. Видно, читает.
Юлиан, скрытый кустами, приближался к окну. Эва не слышала шороха его шагов. Его сердце забилось. Сердилась ли она на него? Ах, она не знала, какие чувства волновали его сердце, чем была она для него! Перед ней на окне лежала книга, но девичьи глаза не читали.
— Эво! — позвал вполголоса.
— Юлиан! — вскрикнула Эва, словно ударенная сзади невидимой рукой, и внезапно склонила голову над книгой.
— Сердечко…
— Ты меня напугал…
— Чего? Я бы, может, сегодня и не зашёл к тебе, но вышло так, что я пришёл попрощаться с тобой, потому что через два часа должен уехать.
Она смотрела на него, будто он говорил в горячке.
— Ты уезжаешь? Что случилось?
Он объяснил несколькими словами причину отъезда.
— Но почему ты должен раньше уезжать, Эво? — спросил.
— Мне писали.
— Кто?
— О н и, мои знакомые из Варшавы. Тебе отец сказал?
— Да, Эво. Но обязательно ли это? Я думал тебя после моего возвращения проводить, если бы ты ещё осталась до моего приезда со свадьбы.
В её глазах замелькало.
— Со свадьбы?.. — сказала протяжно и покачала головой… — Не могу, Юлиан. И отец это уже понял и не удерживает меня. Я рада, что не буду сама ехать в Швейцарию. Я не люблю ездить одна. Пойми меня, Юлиан! — добавила умоляюще, когда он замолчал, и протянула к нему руки.
— Что, Эво?
Он заслонил собой наполовину окно снаружи и наклонился к ней, ища её губы.
— Ты не чувствуешь, Эво, что происходит в эту минуту в моей душе, — сказал он. — Ты спокойна, я вижу и верю, а я один такой дурак, что сердце кричит во мне больно и не хочет замолкнуть. Ты уезжаешь…
Она вновь наклонилась к нему и шептала:
— Я бы тебе одну половину себя оставила, и, может, тебе хорошо было бы.
— Всё же не можешь мне себя целиком оставить. Что случилось? Ты сердишься на меня?
Она подняла головку и улыбнулась ему.
— Ты, мой орёл, в демоническом одеянии, — а через минуту добавила, посерьёзнев: — Меня иногда преследует чувство, что мы не увидимся. Нет, нет, увидимся, но как оно будет?
— Будет так, что уже не расстанемся. Когда поженимся, я тебя не отпущу больше на учёбу.
— Посмотрим, у нас ещё есть время. До сих пор я не знала, что значит настоящая, серьёзная любовь, что она делает из нас невольников, вызывает столько страданий. Сначала манила меня чужбина, новизна, чар неизвестного, но теперь чар для меня поблёк. Теперь не мучься, Юлиан, прости меня.
Юлиан смотрел на неё и слушал её молча. Вдруг сделал такое движение, будто приставлял револьвер к виску:
— Обо мне не печалься, Эво. Будь здорова. Придёт время, и с моей души опадёт листва… — и голос его надломился.
Эва со страхом высунулась в окно и невольно задела книгу. Книга упала Юлиану под ноги. Он поднял её и увидел заголовок, вытесненный большими золотыми буквами: "Пан Тадеуш" Мицкевича[108]. Механически открыл книгу, перевернул первую страницу и прочитал: "Дроґєй товажишце Евє Захарій — оддани Зиґмунт Кава"[109].
Бледность покрыла лицо Юлиана, и он сказал сдавленным голосом:
— Прячь свои подарки лучше, Эво.
Она стояла, выпрямившись в рамах окна, и побелевшими губами сказала:
— Я тебе не изменила, Юлиан, можешь мне верить.
Ни один его взгляд не скользнул по ней.
— Есть ещё и худшие поступки, чем измена в любви, — сказал он.
Она протянула руку за ним, но его уже не было.
*
Через полтора часа Юлиан покинул Покутовку. Ехав, имел Еву постоянно в воображении. Село было окутано ночной лёгкой тьмой. А там едва заметно на возвышении пробивались, словно от серебряной белизны, стены старого приходства.
......................................................
Теперь заглянем на какое-то время в горное местечко М., что спустя годы стало лечебным курортом, где проживал директор Альбинский со своей семьёй и единственной внучкой Дорой Могиленко.
Там преподавала ещё Оксана Цезаревич, живя со своей мамой у овдовевшей Софии Рыбко, сестры отца.
Возле жилья Альбинского, где раньше двор покрывала только зелёная трава, теперь красовался цветник. К "ласточкиной" веранде теснились белые и фиолетовые клематисы, а колючие ветви белой и розовой розы взбирались по настенным лесенкам высоко под крышу дома.
Вокруг снежно-белого дома буйно росли растения, летом без устали жужжали пчёлы, и так же от белых кистей пьянели акации.
Сад начинался за домом и цветником и тянулся вдоль дома с железной оградой до самой горной реки. Река бежала между концом сада и небольшой горой, называемой Мельниковкой, прижималась больше к горе, образуя тем самым под садом и дальше за ним луг, где росли, словно покачиваясь небольшими кустами, лозы.
*
На Мельниковке, где белели немногие крестьянские хатки, которые хозяева сдавали некоторым дачникам, находилось и имение директора Альфонса Альбинского, управляемое больше неусыпной тётей Олей, чем самим директором. Там был скромный домик, красивый огород, садик и необходимые хозяйственные постройки. Здесь хотела тётя Оля на старости лет жить, пока Господь позволит, чтобы не быть никому из родных в тягость. Но дядя Альфонс, который не любил жить близко к скотине и птице, как он выражался, "возле хозяйской возни", сдал это небольшое имение своей родственнице, чтобы иметь ещё один доход, кроме управляемой им почты, арендованных нескольких прекрасных сенокосов и управления лесом своей внучки.
Вела хозяйство на Мельниковке в основном тётя Оля по указаниям своего дяди, который считал женщину неспособной к самостоятельному управлению земельным хозяйством. Помогал ей старый слуга Олекса Дурило, бывший прислуга для детей в доме Альбинских. Когда собиралось больше гостей, он переодевался в костюм горного рабочего и был лакеем, чаще всего швейцаром, метеорологом, помощником на пасеке, садовником, одним словом, весьма важной персоной. Он любил рассказывать о владычестве вельмож Ганингаймов и не боялся ничего, кроме своего хозяина, который одним своим мрачным взглядом умел приказывать ему послушание.
Олекса Дурило был тайной правой рукой тёти Оли — неусыпного ангела-хранителя семьи Альбинских, всех бедных и страждущих, что обращались в нужде за помощью и советом к ней.
*
За два месяца до смерти Максима Цезаревича вошёл однажды после обеда Олекса в комнату своего хозяина и стал у порога.
— Олекса! Ты у меня с утра сегодня не был. Скажи, что там на Мельниковке слышно? И не видно ли перемены в погоде? Уже четырнадцатый день, как мы без дождя пропадаем.
— Я боялся сегодня старым мостом переходить, — отозвался Олекса. — Сено вроде пропало, картошка под корчем загниёт, бедная пчела завяла…
— Почтальон во второй раз ещё не был?
— Был, но только к старшей панне была хозяйственная газета.
— А все здоровы и всё в порядке там у нас наверху? — спросил Альбинский.
— Да вроде здоровы и в порядке, пан, только этой ночью в салоне портрет покойной пані со стены на землю упал и разорвался надвое.
Альбинский словно подскочил.
— Портрет покойной пани, тот большой, на главной стене? Как это могло случиться?
— Кто его знает? Упал да и разорвался.