Он добрый и мудрый, — он душепастырь. Кто же иной должен прощать, как не он?
О. Захарий поднял руку, приказывая молчать, но она продолжала говорить.
— Думаешь, дитя, что он проклял бы? Пустое!.. Кто проклинает любовь, тот проклинает молодость.
И, сказав это, вышла из комнаты, а девушка поспешила за ней.
О. Захарий обратился к Юлиану, который стоял у окна в серьёзной задумчивости.
— Я вас правильно понял, Цезаревич? Вы и вправду решили поступить на богословие?
— Да, отче, — ответил Юлиан. — И теперь хотел бы вас ещё спросить, достаточно ли этого с моей стороны?
О. Захарий посмотрел на него с удивлением.
— С вашей стороны? Ага! — и слегка ударил себя по лбу. — Вы хотите принести себя мне в жертву, молодой человек? Что вам в голову пришло? Я этого никогда не позволю!
— Да, я решился, — ответил Юлиан, сложив руки на груди.
— Так знайте, что я с вами не согласен. Делайте, как хотите.
О. Захарий начал раздражённо ходить по комнате.
— Что за мысль!
Юлиан молча пожал плечами.
— Вскоре я уеду во Львов[103]. Разве только больной отец задержит меня на время дома, но это не изменит моего решения. Есть ли у вас ещё какие-либо просьбы, отче, или поручения касательно Евы? Я постараюсь их точно выполнить.
— Нет, — нервно ответил душепастырь. — Разве что хотел бы доказать вам, что это с вашей стороны рискованная игра — вступать в сан, к которому вы не чувствуете призвания, хотя я не скрываю, что мне было бы приятно иметь в зятьях богослова. Он после моей смерти мог бы принять эту общину…
О. Захарий не успел закончить своих дальнейших размышлений, потому что в комнату вошла матушка, а с ней Ева.
Душепастырь посмотрел на свою дочь долгим взглядом.
— Прежде чем что-то будет, пан Цезаревич, прежде чем будет так, как мы говорили, я вам прежде всего как отец задам один вопрос. Вы любите мою дочь?
— Да, отче, — серьёзно ответил Юлиан.
— Ваши чувства таковы, что вы можете… но нет… — поправился он вдруг нетерпеливо, — скажем проще. Чувствуете ли вы в себе силу сдержать обещание, данное своей невесте? Вы… вы бывали в мире, и, правду сказать, теперь я вас мало знаю.
Лицо Юлиана изменило цвет.
— Если этот вопрос касается моего поведения в вашем доме, отче, то пусть он меня не минует, — ответил он.
В его глазах блеснула слеза.
— Папочка! — воскликнула Ева, подбежала к отцу и спрятала своё личико у него на груди. — Что заставляет вас обижать Юлиана таким подозрением?
— Мой дорогой Юлиан, ты задет, но отец, наверное, не думал так плохо. Папочка!..
— Да, Ева, — наконец сказал о. Захарий, остановившись. — На такой вопрос меня подвела твоя натура, Ева. Никогда не отпускай его руки, Юлиан, той руки, что уже однажды спасла её от смерти или увечья. В Еве есть что-то непостоянное, разные порывы, что раз тянут её к добру, иногда к геройству, а часто и к неразумным поступкам. Если бы не те безумные слова её бабушки, что в Еве сохранились все черты Альбинских, я бы никогда не задал такого вопроса.
— С бабушкой действительно надо считаться, она необычная, — сказал с нажимом Юлиан.
— Простите, пан Цезаревич, — вдруг вмешалась матушка. — Я тоже должна сказать несколько слов, хоть совсем о другом. Не знаю, зачем тут столько лишних разговоров, вместо того чтобы обсудить самое главное. Лучше нам вместе решить, когда должно состояться венчание, чем рассуждать о натуре Евы и ваших намерениях.
— Я приду в назначенное время за Евой, отче, — твёрдо сказал Юлиан, — но раньше должен разобраться с собой. Я не хочу быть только мужем своей жены.
Матушка испуганно посмотрела на Юлиана.
— А Ева, а свадьба? — спросила почти в отчаянии.
— Ева до того времени будет с вами.
Ева, всё ещё прижимавшаяся к жениху, ожила при этих словах со всей живостью своей натуры:
— Юлиан! — воскликнула она, — что с тобой? Я буду при родителях, здесь? Разве тебе не известны мои намерения? Ты уже забыл, что я вчера говорила, что еду на медицинский факультет и что из-за этого у меня с отцом вышло недоразумение?
— На медицинский факультет? — ответил он. — Да, ты об этом говорила, это правда. Но теперь ты должна понять, что твой замысел должен уступить перед другими обязанностями. С тех пор как ты стала моей, невестой богослова, ты не можешь предаваться медицинским занятиям.
— Юлиан! — воскликнула Ева и всплеснула в ладони, — богословом? Ты — богословом? С каких это пор? Я никогда не слышала от тебя, чтобы ты хотел быть священником. Я представляла тебя себе не иначе, как учёным, профессором, чиновником, военным, кем угодно, только не попом! Нет, никогда попом!
— Попом? — повторил Юлиан приглушённым голосом. — Ева, опомнись, что ты говоришь? Кто твой отец? Разве не священник?
— Оставь её, Юлиан, — вмешался о. Захарий, очень спокойный, горько улыбаясь. — Она никогда неправдой не пользовалась и сейчас сказала то, что думала.
— Так будь им, если хочешь, будь кем угодно, но я пойду на медицину! — сказала потрясённая, и глаза её вспыхнули внезапным гневом.
— Нет, Ева, — твёрдо настаивал Юлиан, прижимая взволнованную девушку к своей груди. — Так быть не может. Разве ты так скоро забыла, что любишь меня, и не знаешь, что место жены при стороне своего мужа?
Эти последние слова, произнесённые полушёпотом, не остались без влияния. Через минуту она успокоилась и сказала:
— Я об этом не забыла, Юлиан, но то, что для меня важнее всего, милее всех желаний, кроме тебя на свете, ты запрещаешь мне. Я же говорю тебе: иди на богословие, выбирай себе профессию, какую хочешь, а я буду врачом.
— В селе будешь лечить больных крестьян? — спросил он и усмехнулся. — В сёлах мало интеллигентов, Ева. Ты не принимаешь это достаточно серьёзно. Врачебная профессия нелегка. Ты отказываешься от обязанностей жены священника и вместо того, чтобы крепко стоять рядом с ним, делить и доброе, и горькое, хватаешься… Подумай, Ева.
— Я подумала. Ты можешь быть учителем религии в городе, если так будет, а я буду лечить. Не так ли? Ах… будь добрым и послушным, Юлик. Мы можем всё это так хорошо согласовать, — умоляла и ласково говорила она. — Ты не пожалеешь, имея жену-врача, только дай согласие.
И к родителям, что стояли молча, обратилась тоже.
— Дайте нам согласие быть счастливыми, батюшка с матушкой, чтобы нам жилось счастливо, ведь без него я не поеду в Швейцарию. Юлиан разрешает.
— Разрешаете, Юлиан? — спросил отец, вперив свои большие голубые глаза в будущего зятя.
Юлиан поднял брови и молча кивнул.
— Тогда я лишь добавлю своё согласие, если оно что-то поможет вашему счастью, но средств на это у меня нет. Ева знает, куда они у меня идут.
— Знаю, знаю, папочка. Для ваших бедных, голодных в общине, на школьные книги, для мелких неблагодарных, в сиротскую кассу, в амбар на неурожайные годы, для калек и куда я только знаю… Но деньги — пустяк, — добавила весело, почти озорно, — бабушка даст, бабушка!
— А я не даю согласия, Ева, — неожиданно и твёрдо сказала мать. — Попадье медицина не нужна, в селе можно и домашними средствами лечиться, их там достаточно. На месте твоего жениха я бы никогда не дала такого согласия. Учись прясть, ткать, хозяйствовать в поле, ухаживать за скотом…
Но Ева этого уже не услышала. Как стояла, так и побежала к бабушке, которая в соседней комнате сидела спокойно за маленьким столиком перед крынкой и маслёнкой.
— Я еду в Швейцарию, бабушка! Готовьте деньги. Все дали согласие, мой Юлик и папа!
О. Захарий как раз тогда обратился к Юлиану, сидевшему задумчиво и кусавшему губы.
— Зачем вы дали это согласие? Нужно ли оно теперь?
— Может, и нужно, отче. Трудно отказать. А кто может заглянуть в будущее? Знания и профессиональная наука никогда не повредят женщине, а материальная помощь тоже пригодится… За границей иначе на это смотрят. Я думаю, что нам обоим из этого не выйдет беды. Кто не рискует, тот не выигрывает.
Матушка встала и вышла из комнаты.
Через минуту вернулась Ева с бабушкой.
— Хорошо вы сделали, зятёк, что окончательно дали Еве разрешение на выезд за границу, — заговорила Орелецкая спокойно и ласково, словно раздавала должности. — Я радуюсь, зятёк, чтобы вы знали, хотя как горько будет мне, старой, расставаться с Евой. Но разве можно молодости зря пропадать? Увидите, что ещё будете благодарить меня за то, что помогу ей добиться цели. Даст Господь, и вы, и я, и пан Цезаревич дождёмся радости и славы от неё. Она не зря, хоть и во втором поколении, от Альбинских… — тут она взглянула из-под очков на о. Захария и покачала головой. О. Захарий снял свой колпак, взял в руку посох и, не сказав ни слова, вышел из дома.
*
На следующий день Юлиан уехал, и во всём приходском доме воцарился покой. Ева некоторое время ходила грустная и до слёз растроганная, то снова при мысли о своём выезде за границу была счастлива и не находила себе места в доме. Искала отца, пока не нашла его в читальне. Тут она присоединилась к нему и пошла вместе с ним далеко в село. По дороге несколько раз хватала его за руку и, искренне целуя её, просила не сердиться и не печалиться из-за неё. Хоть и поедет за границу, но своего "папочку" не забудет и по его серьёзному зову сразу вернётся. А что касается Юлиана, то она его так безмерно любит, и он такой добрый к ней, так серьёзно и так красиво разложил их совместные жизненные планы, что ей ни перед чем не страшно.
— А бабушка, папочка, уверяет меня, что и года не пройдёт, как Юлиан "вылетит" из семинарии и окажется на другом факультете. Где ему, говорит, среди мужиков в деревне, он рождён для более интеллигентного сословия! Это раз, сказала, а во-вторых, он из военной семьи. Так говорила бабушка, чтобы меня утешить, что он идёт на богословие, но я уже смирилась с этим. Пусть бы он хоть дровосеком был, лишь бы был моим!
Молодая девушка склонилась и заглядывала в глаза отцу, ожидая от него ответа.
Но отцовские уста не открылись и не дали на её сегодняшнюю речь ответа.
*
Дома Юлиана встретила тишина, что словно шёлком обняла его, а отец протянул к нему руку и улыбнулся:
— Иди, сын, иди, я уже жду тебя, как спасения…
Но видно было, что болезнь отца становилась всё грознее и истощала его обессиленный организм до крайности. При нём говорили лишь вполголоса, сын с матерью понимали друг друга несколькими словами, только Зоня откровенно говорила наедине о том, чего неминуемо следовало ожидать.
Мать держалась спокойно, её вид не выдавал душевного состояния, лишь тогда, когда в соседней комнате никого не было, она становилась на колени и перед крестом Спасителя молилась, сдерживая в себе плач.