Раскрыла объятия, обняла его, прильнула к его груди, не двигаясь, словно переливала свою душу в его сердце. Казалось, вместе с ними замолчали деревья, листья, травинка, ночные птицы.
— Лишь бы ты эту минуту никогда не забыла. Ты наделила меня величайшим богатством твоего существа, дала божественность своей души!
— Слава Богу, что и ты счастлив, — прошептала она ему в ухо.
— Ева!
— Пойдём дальше, голубчик. Я знаю недалеко отсюда одно место между дубами, где в ясные лунные ночи случаются чудеса. Там сверкает из земли родничок, откуда в полночь пьют русалки воду, куда заходят серны, а весной, когда всё пьянеет от её чар, соловьи заливаются на весь лес.
Он не ответил, только молча прижал её руку к губам.
— Туда мы пойдём, — шептала, — ненадолго, Юлиан, ведь говорят, счастье пребывает возле людей лишь минутами, как редкий гость. Там, Юлиан, подождём луны, когда выйдет на небо, и поговорим о нашем будущем.
— И ты дашь мне там присягу верности, как в древних легендах, Ева, как в сказке…
— В сказке, где до поры всё спит, а потом одна минута будит всё. Раз в жизни пусть и у нас будет, как в сказке, Юлиан, ведь теперь уже нет сказок, говорят, что их уничтожила наука… Будем самими собой. Ни для кого, лишь друг для друга.
Он немо кивнул головой.
*
Пошли. Слева и справа дубы. Между ними недалеко качели, которые лишь теперь заметил Юлиан.
— Остановимся, Ева, — попросил. — Здесь и вправду, как в сказке. Я тебя слегка покачаю, вполголоса спою, чтобы бабушку не разбудить и чтобы лишь ты одна слышала.
Она покачала шаловливо головкой.
— Не хочешь?
— Нет, бабушка услышит.
— Пусть. Душа моя так переполнена счастьем, что я, я это чувствую, эту ночь без сна проведу, не лягу. Сядь, и увидишь, как легко покачаю. Ещё и напою. Я вас зачарую, а затем вернёмся все.
— Боюсь тут бабушки.
— Боишься потерять её милость? — поддразнивал Юлиан, склоняясь к ней, и обнял нежно правой рукой за плечи. — Не бойся. Этой милости ты не потеряешь. Она любит лишь тебя одну, а я попрошу у неё прощения. А качели, видишь, какие заманчивые.
Она вдруг отступила от него, села на качели и, ухватившись руками за верёвки по обе стороны, сказала, улыбаясь:
— А теперь песню, Юлиан…
Они были обращены лицом к глубине леса. Он сам ответил:
— "Лесной царь", Ева.
— О, да, Юлиан, я его так очень люблю, и слова, и музыку Шуберта.
Сказав это, начала сама вполголоса петь.
Он стал её медленно качать, добавляя свой красивый баритон тихо к её голосу…
Пели, повторяя несколько раз последние строфы, забыв на время обо всём вокруг.
Когда закончили, девушка вдруг, словно птица, неожиданно слетела с качелей и, смеясь озорно, вспорхнула вглубь леса, оставив изумлённого Юлиана.
*
Когда возвращались, ступали по земле, устланной лунным сиянием.
— Я твоя рабыня, Юлиан.
— Я не хочу рабыни. Я не люблю рабства.
— А какой ты хочешь меня иметь?
— Образованной женщиной, украинкой. Я не султан.
— А разве я не украинка? Отец и мама — украинцы, а если бы и не была ею, то ради твоей любви стала бы ею. А "рабыню" с сердцем искренней любви ты не хочешь?
— Не хочу. Довольно мы уже и так веками были рабами. Пора нам стать свободными и сознательными.
— Вот уж каким строгим вдруг сделался! Ещё недавно ничего подобного не говорил, — воскликнула, прижимая его руку к себе. — Юлиан, ты любишь меня?
— Не веришь?
— Я шучу, мой дорогой. Что ты так вдруг посерьёзнел?
— Разве не о чем, голубка? Мы нашли друг друга, стали, как ты говоришь, "самими собой", мы счастливы, но, Ева…
— Но что, голубчик? Мы же не скажем никому о нашей любви, нашей помолвке, правда? — прильнула к нему, как кошечка.
Он не ответил.
— Юлиан? — и заглянула ему в глаза.
— Ты не сказала бы ничего?
— Я — нет. А ты?
— Я — мужчина. Я отвечаю за свои поступки.
Она помолчала минутку и добавила тише:
— Мой отец не простит мне.
— Именно отец… именно он.
— Ева!.. — услышали вдруг рядом с ней хриплый голос бабушки.
— Бабушка!
Широкая, словно надутый парус, с распростёртыми из-под шёлковой мантильи объятиями, наступала бабушка Орелецкая прямо на них.
— Помилуй, Ева, как можно так меня оставить! Я спала без надзора у воды и чуть было не скатилась в глубину, а ты ушла с паничем на прогулку? Не подумала ты ни на минуту, что меня могла и смерть у воды… Сержусь, Ева…
Бабушка тяжело задышала.
— Не на прогулку я ходила, бабушка, а в лес, прямо в "сказку", и возвращаемся оттуда, как видите. Успокойтесь, бабусенька, — уговаривала живо льстивым голосом Ева. Юлиан стоял молча.
— Слава Богу, что с вами ничего не случилось. Разве вы не слышали, как мы пели? Вполголоса, сомкнутыми устами… Пан Юлиан Цезаревич пришёл меня отыскать в "посольстве" от о. добродия…
— И теперь прошу дам, — вмешался тут Юлиан, — возвращаться в дом. А что мы добродетельную бабушку оставили на время без присмотра — это только моя вина.
— Не берите на себя вины, пан Юлиан, я, может, ещё больше виновата, вы хотели возвращаться, а я… — закончила молодая девушка.
Бабушка обратила припухшие от сна глаза на юношу и улыбнулась ласково.
— Ева — проказница, кто её не знает! А вы, как серьёзный мужчина, не удивитесь, что старая бабушка аж сюда зашла, чтобы в холодной тени у леса вздремнуть. Такие большие приёмы прихожан требуют много труда, надзора, вот и меня усталость с ног свалила, так что вынуждена я лечь, чтобы укрепить себя сном.
*
В доме шло веселье между молодёжью свободно. Играли в "фанты" и попеременно танцевали. Когда бабушка и Ева появились среди гостей, хорошее настроение ещё поднялось. О. Захарий повеселел, бабушка Орелецкая поплыла в своей складчатой юбке между старшими дамами, словно только что из другой комнаты вышла, Юлиан отошёл к мужской компании. Он следил глазами за о. Захарием, был бледен и серьёзен. Хотел с пастырем наедине переговорить несколько слов, но сначала не было случая. Когда о. Захарий остался на минуту один, он подошёл к нему и заявил, что, если будет возможно, он просил бы исповедать его.
О. Захарий подался, почти испуганный, на шаг назад.
— Когда? — спросил.
— Хоть бы и сегодня, отче.
— Тогда… — о. Захарий, присмотревшись к юноше лучше, спросил:
— Что с вами, Юлиан…? Вы бледны или больны, или, может, у вас с кем-то поединок?
— Нет, ничего, я хочу свой последний груз с души снять.
— А, так? — ответил пастырь уже спокойнее. — Вы сегодня не имели своего обычного настроения. Кто тут виноват?
Молодой человек пожал плечами.
— Тогда зайдите завтра утром в шесть в церковь, я завтра и так кое-кого исповедую. Подойдёт так?
Юлиан смутился.
— Я предпочёл бы уже сегодня, если бы это было возможно.
— Сегодня?
— Да. В вашей рабочей. Она для меня так же, как церковь… ещё прежде, чем я домой вернусь.
— Когда же вы едете?
— Посмотрю. У меня ещё есть некоторые дела с Зарком уладить. Я оставил больного отца. Лишь теперь меня пронзила мысль, что он, может, считает часы моего возвращения, хоть и желал, чтобы я у сестры побывал восемь дней. Но он тяжко болен. Потому, отче… — и не договорил.
— Если так, то как только будет возможно, исполню ваше желание. Пусть немного успокоится молодёжь, старшие отойдут ко сну, тогда посмотрим.
*
Никто из гостей, ни домашних, кроме слуг на дворе, не заметил, как вдруг поднялся лёгкий ветер и вместе с ним нахлынули из-за леса чёрные тучи. Назревала буря.
Матушки попрощались и ушли с хозяйкой дома на отдых, а молодые барышни суетились возле Евы, помогали ей и прислуге носить постель для ночлега. Ева, попрощавшись поспешно с Юлианом и другими гостями, отправилась с бабушкой в спальню.
Юлиан накинул поспешно пальто нараспашку, подошёл к о. Захарию попрощаться. Именно в ту минуту прорезала яркая молния темноту снаружи, и вслед за тем ударил гром с таким грохотом, что потряс весь дом.
О. Захарий перекрестился.
— Куда вы, Цезаревич?
— Домой, отче.
— Да что вы, Бог с вами, как я вас против грозы отпущу? До Зарков больше часа пути. Переночуйте у нас, а раненько поговорим, о чём пожелаете.
Юлиан хотел ещё что-то сказать, доказать, что такие ночи для него не внове, что при войске бывало и хуже, но умолк. Шум ветра, что, словно вихрь, сотнями крыльев разгулялся, врывался в малейшую щёлку и звенел окнами.
Оба мужчины остались в столовой. Каждый из них стоял молча у окна и смотрел в тёмную ночь, преданный своим мыслям.
— Слава Богу, что люди имеют хлеб свезённый, не намочит гроза, — сказал о. Захарий вполголоса сам к себе и сложил благочестиво руки, словно для молитвы.
— Никто бы не мог этого этой ночью ожидать, — ответил Юлиан, не меняя своей позиции у окна.
— Температура всего дня была душная, парная, какое-то напряжение чувствовалось, словно перед разрывом невидимых оков… — продолжал о. Захарий. — Что-то и в природе добивается иногда освобождения. Я, например, чувствовал себя сегодня нездоровым в душе и теле, что-то мне разрывало грудь.
Затем подошёл о. Захарий к своему любимцу, заглянул ему в лицо и сказал:
— Пойдём в мою рабочую. Рядом с ней у меня есть ещё одна небольшая комнатка, и там я вас устрою на ночь. Но, — вдруг ударил себя в чело, — вы, как понял я вас, имеете что-то на сердце, и это нужно снять. Пойдём в рабочую…
Оглядываясь на Юлиана, спросил как бы мимоходом:
— Много ли хлопот доставила вам Ева, когда вы её искали? Далеко спряталась?
Юлиан ответил коротко, что нет, объяснив, что была у пруда, где сторожила бабушку.
Оба пошли в уже знакомую Юлиану рабочую-святыню, что находилась в конце коридора, где когда-то состоялся договор о денежной ссуде на выезд для его больного отца.
О. Захарий, отворив дверь к ней, поднял светильник вверх и попросил Юлиана войти в комнату.
— Я только возьму из шкафа мой епитрахиль и сейчас приду к вам.
В маленькой, слабо освещённой комнате (одной небольшой свечкой, что догорала) виднелись по стенам полутёмные очертания старого, вырезанного из дерева, почерневшего Креста Спаса[98], икона Пресвятой Богородицы[99], несколько других полустёртых картин святых, картина с платом св. Вероники[100] и старые богослужебные книги[101].
— Садись или стань на колени, — обратился серьёзно пастырь и перекрестился.
Юлиан не сел, а скользнул беззвучно к ногам пастыря, скрыл лицо в епитрахиль и стоял на коленях неподвижно. Догорала с лёгким треском свеча, и в одном углу мерцала крошечной точкой едва заметная неугасимая лампадка перед статуей св. Анны[102].
Пастырь ждал молча. Через какое-то время, вероятно внутренней борьбы, Юлиан поднял голову и сказал вполголоса:
— Не столько самому пастырю я складываю свою исповедь, сколько отцу его дочери Евы… о.