Ему стало тяжело на душе, и он не находил успокоения, которое придало бы его чувствам, его неясной тоске равновесие и направление, так, словно здесь, в Покутовке, он потерял в себе то, что привёз из мира домой.
Очутился перед калиткой приходского сада, что вела в лес. Она уже не поражала своей прежней светлостью, а посерела, зато лес-великан темнел, словно окутался в зеленоватую темень недалёкой ночи. Вечер, смешанный наполовину с дневным светом, словно прежде всего развернул свою ткань возле леса, будто настраивал его на какое-то чарівное таинственное действие. Он попробовал отворить калитку. Она была заперта, и замок не поддавался, хоть и под сильной рукой. Взглянул вглубь леса за забор. Всюду тишина, а напротив него лесные сумерки. Вдруг улыбнулся. Ведь он ещё сумеет перескочить по-старому приходской забор и добраться туда, где, как представлял себе, сидит на белой лавочке, недалеко от качелей, грустная, обращённая лицом к серебристому пруду, в светлой одежде, словно светлая видимость, — она одна.
Сердце его затрепетало, и его охватила нерешительность. Как бы так?
Перескочил забор и очутился перед лесом. Постоял минуту, дыша полной грудью. Повернул в сторону лавочки.
Что она подумает, если он окажется перед ней? Застанет ли её? Ещё подумает о крови Альбинских — что Цезаревич не удержал себя и покорно пошёл за ней…
Приближаясь к знакомому месту, окликнул сдержанным голосом её имя. Заходит сзади, чтобы схватить её за плечи на лавке, но не напугать. Никто не отозвался. Он делает ещё несколько шагов ближе, и в сердце что-то екнуло.
Она — здесь!
Сидит в своей светлой одежде, склонённая. Нет, она не одна! На земле недалеко от её ног, с правой стороны, лежит кто-то. Он узнаёт бабушку Орелецкую. Видно, спит, а внучка возле неё на лавочке сторожит её.
— Пани Ева! — позвал вполголоса и наклонился над спинкой лавки. — Вы здесь? Слава Богу!
Она встрепенулась, испуганная, словно перед ней вдруг возник грабитель.
— Пан Юлиан! Как же вы меня напугали! Боже мой, как вы сюда попали? Я слышала какой-то шорох, вроде шагов. Нет, я ждала, я чувствовала, что если не кто другой, то вы придёте.
Она встала, схватила его за плечо через спинку и попросила сесть на лавку.
— Садитесь, — говорила шёпотом и полным счастья голосом.
Она решила для себя всю ночь так просидеть и не войти раньше в дом, пока…
— Пока, пани Ева?
— Пока бабушка не проспится. Её никто не смеет такой видеть. Но как вы сюда попали? Шли селом?
Он улыбнулся.
— Большое дело — добраться к пруду? Перескочил забор и…
— Господи! Как олень.
— Нет, как обычный гимнаст или воин. Только об одном я не подумал.
— О чём?
И он рассказал, что представлял себе, как она нарочно сюда уйдёт, чтобы перепугать отца своим отсутствием за то, что отказал ей в разрешении на выезд за границу. Если бы не застал её тут, без раздумья повернул бы и пошёл прямо в бабушкин дом, разбил бы при нужде даже дверь и привёл с собой "дезертира" к отцу, а сам вернулся бы к Заркам.
Оба рассмеялись. Так смеются дети, когда удаётся кого-то обмануть.
— А теперь в дом, пани Ева.
Нет. Теперь она не хочет. Пусть он садится.
— Нет, вы сидите, — ответил. — А вон, — добавил, глянув на небо, — какая-то звезда скользнула кому-то к ногам лукообразным своим полётом, и снова одна… как быстро, видите?
— Вижу. Как поэтично вы это говорите.
Он пожал плечами, утонув глазами на миг в небесной глубине.
Она взглянула на него. Он всё такой сдержанный, не чувствовал так же, как она. В ней сердце бьётся иначе. Она — натура, полная жизни.
Он не отвечал, и они молчали. Минута за минутой проходила.
Вдруг она прервала молчание вполголоса вопросом:
— Что вы имеете против меня, пан Юлиан… Вы…
— Как вы это понимаете, пани Ева? — спросил удивлённый.
— Вы целый день были странны по отношению ко мне.
— Я, пани? — спросил, поражённый акцентом последнего "вы". — Именно я размышлял с болью над тем, что вы были той, которой я мог бы тот же вопрос задать. Если бы не ваши родители, которых я уважаю, словно своих родных, меня бы уже давно тут не было.
— О, нет, нет, пан Цезаревич, не говорите так! Это страшно, что мы, женщины, не можем в некоторых моментах нашей жизни так откровенно говорить, как это позволено мужчинам. Мы должны больше подчиняться каким-то законам традиционных форм.
Он смотрел прямо в её лицо.
Она опустила глаза, обняв руками колени, молчала минуту и говорила дальше:
— Скажите мне откровенно, какого вы мнения о эмансипации женщин, а скорее о равноправии. Мне важно уважение женщины, когда она переступает пределы прежнего воспитания и действует свободно, решая, например, о своём личном счастье.
— Моё откровенное мнение о "равноправии"? Мужчина — мужчиной, а женщина — женщиной. Когда кто свободен внутренне и внешне, тогда действует согласно своему "я".
— Вы берёте, как вижу, этот вопрос с юмористической стороны, — сказала Ева.
— Упаси Бог! Только я этого вопроса ненавижу. Он может лишь внести разлад в обществе, довести до крайности. Пусть женщины учатся, пусть работают, лишь так наз. "домашний очаг" пусть не уничтожают, не заменяют его ресторанами и местами развлечений.
— Значит, вы за домашний очаг?
— Да. Думаете, пани Ева, что когда мужчина наработается, издергает себе нервы ради куска хлеба, то ему не нужен отдых для души и тела в своих четырёх стенах?
Ева улыбнулась натянуто.
— Но против равноправия вы ничего не имеете? — спросила Ева.
— Ничего, если хотите. Я надеюсь на Бога, что оно мне лично в пути к моим простым целям не помешает.
Ева взглянула на него сбоку и больше не отзывалась, а Юлиан, опершись головой на руки, смотрел прямо перед собой.
Ещё царили полусумерки, хоть звёзды всё гуще выступали на небосвод. Вода снова успокоилась, лёгкий ветерок улёгся, деревья стояли неподвижно, а недалеко от лавки лежала старая женщина со сложенными на груди руками.
"Бабушка", — подумал Юлиан, вспомнив рассказ о. Захария и её влияние на молодую девушку.
— Здесь так тихо, пан Юлиан, — заговорила вдруг Ева пониженным, нежным голосом, — можно хорошо говорить.
Он склонился к ней. Что она хотела ему сказать? Что-то важное и колеблется? Пусть только говорит.
— Сейчас, сейчас, — услышал приглушённый голос. — Я спрашивала про равноправие женщины, потому что тут идёт о уважении женщины, которая…
Он обратил к ней полный взгляд. Их глаза встретились: странные, перепуганные взгляды. Она отвернула глаза.
— Гм, пани Ева, не можете сказать?
Он наклонился ещё ниже над ней, и сладкий странный страх овладел им. Исчезло желание? Не имела доверия? Спряталась, как мышка?
Он вынул часы и посмотрел. Семь часов.
— Пора возвращаться домой, там ждёт отец, — и, сказав это, вздохнул.
Долгое, неопределённое молчание. Наконец слышен с трудом сдерживаемый шёпот:
— Я люблю… — и, сказав это, словно отдала весь клад, всю покорность своей девичьей непорочной души и встала, чтобы уйти. Он остановил её.
— Любите меня? Меня, Ева? И говорите это? А я давил такое же чувство, колебался, сказать ли вам об этом, чтобы не спугнуть вас, боялся обиженного княжеского взгляда ваших глаз.
Он обнял её и прижал крепко к себе, не давая ей сделать ни шага, ни слова произнести.
— Ева, — вскричал счастливый, — ты не шутишь? Повтори ещё раз.
— Это правда. Я потеряла свою душу за тобой, не имею ни днём, ни ночью покоя. А я не терплю чего-то скрытого в своей душе. Эту мою исповедь ты мне усложнял, бывал недоступен, амбициозен и избегал меня, мучил.
— Я суров по натуре, Ева, — ответил, — не виноват в этом, но у меня есть сердце, что билось тайком уже раньше, не меньше твоего. На чужбине, среди труда, по университетам или при войске — всюду возникали передо мной, смотрели из-под белого чела и чёрных бровей тёмные глаза, спрашивали что-то, обещали и снова убегали, насмехались, а всё возвращались твои глаза, девушка.
Он говорил порывисто. Раз встревоженный из своего спокойствия, теперь как будто не мог овладеть собой.
— Ш-ш-ш… — остановила девушка, кладя ему руку на уста и указывая на спящую бабушку. — Она проснётся, а я не хочу, чтобы она узнала, что между нами произошло.
Эти слова она больше выдохнула, чем произнесла.
— Тебе бабушки страшно, правда? — и он насупил брови. — Когда у тебя хватило смелости, чтобы открыть мужчине свою любовь, то чего бояться её или вообще чего-либо? Может, ты насмехаешься надо мной?
С этими словами он заглянул ей на миг пытливо в глаза.
Она почувствовала остроту в его голосе.
— Да куда там…? — успокаивала, заметив, как у него грудь поднялась от волнения. — Я лишь хочу, чтобы это пока что было нашей тайной. Оно так мило. Но пойдём отсюда дальше между деревья, — добавила и сделала несколько шагов вперёд, между первые дубы.
— Пойдём, куда хочешь, Ева, — поднял руку, чтобы обнять её за плечи, но она вскрикнула, отскочив в сторону.
— Змея! Юлиан! — крикнула, — вон к воде ползёт, от бабушки. Ах! я её уже утром видела, какая гадость! Юлиан, это недобрый знак. Это омен.
Он вместо ответа прижал её к своим грудям.
— Омен, говоришь? Смотри, на улице душно, природа, жаждущая, ждёт прохлады, змея пошла, куда ей нужно.
Так стояли они ещё минутку, словно чего-то ждали.
— Кто здесь, Ева? Ты здесь? — услышали они вдруг хриплый голос бабушки.
— Я, бабушка, хотите уже вставать?
— Нет. Ещё немного, доченька… ещё немного сторожи меня. Что меня разбудило? Кто-то прошёл мимо меня или наступил на лицо босой ногой, как льдом? Или ты звала? Я ничего не помню. Подай мне ручку, дай перевернусь…
И с этими словами бабушка перевернулась, отодвигаясь от воды, и через несколько минут снова захрапела.
*
Окружённый лесной зеленью и вечерними сумерками, стоял Юлиан в стороне и ждал.
Ева в светлом длинном платье из мягкой материи подошла к нему.
— Пойдём, дорогой, — прошептала, — ты сегодня производишь на меня такое впечатление, как тогда, когда я видела тебя офицером. Такой прямой.
— Разве я не всегда такой? — спросил с улыбкой Юлиан.
Она покачала головкой и нежно поцеловала его.
Его лицо посерьёзнело.
— Зачем ты меня опьяняешь, Ева?
— Молчи, — улыбнулась. — Я к тебе пришла или ты ко мне?
— Как? — спросил он, склоняясь над ней, что прижималась шёлком к нему. — Дома ждёт отец, Ева…
— Отец? Может быть, мы хоть несколько минут побудем без отца и будем сами собой, несколько минут, мой дорогой, ведь сам скажи: долго ли мы будем так? Мы же любим друг друга, Юлиан, — сказала голосом беззаботной юности.