Отец всё "отец Захарий" — старосветский, как был, так и учит детей одинаково: свою землю любить, врагам не уступать, защищать, самим обрабатывать, теперь ещё и самим из неё добытки продавать — в школе лишь своих учителей требовать и т. п. А мать, как и раньше, рабыня своего хозяйства, не думает о себе, а только о материальном… лишь одна бабушка…" — тут она замолчала. Взгляд молодого офицера скользнул по девушке, а затем искал чего-то вдалеке.
"Бабушка"?
"Да. Выслушивает мои мысли, разделяет их и мои решения на будущее. Такая иногда безмерно добрая и мудрая, и только, к сожалению — но, к сожалению, вам это известно, алкоголичка. А я хожу, питаюсь видами, как вот и этим, что сейчас видели, чтобы быть верной своему решению. Но, правда, — добавила она вдруг, возвращаясь к прежнему, — я похожа характером, темпераментом" — тут она умолкла. Затем, отскочив от этой задетой темы, спросила, надолго ли он останется здесь.
Нет. Самое большее — неделю, а потом уезжают с Эдвардом. Будут держаться дорожной карты, составленной отцом Эдварда.
То значит, что он к ним не приедет?
Юлиан поднял лоб в удивлении.
"Нет", — ответил спокойно.
Потому что она и отец ожидали этого, услышав от Зарка о его приезде. Санная дорога такая чудесная, в их селе такая тишина, всё укутано в белое, пруд под лесом, который, словно заколдованный инеем, замерз, и он въехал бы, как в сказку. Она всегда радуется санной дороге. Закутавшись в шубу — идёт, как в белую мечту — в поле, мимо леса, и лишь колокольчики на гриве коней, что летят по просторам, напоминают о действительности.
"Нет", — ответил он серьёзно и обвёл её боковым взглядом.
"Нет", — повторила так же твёрдо.
"Не записались на какой-нибудь факультет"?
"Хотела, но в этом году ещё задерживают дома".
Её глаза остановились на его устах, а полураскрытые красные губы, на этот раз без озорства, словно дрогнули.
В его сердце что-то всколыхнулось, загорелось.
А когда он вернётся из путешествия?
Не знает точно. Думает поздним летом, может, в сентябре. Тогда, может, заглянет в Покутовку, к ним? И она снова поднимает голову к нему. Он такой высокий и серьёзный, она понемногу его боится — ничего не скажет?
Так они шли молча до её жилища, а перед домом он поклонился.
Ей не было холодно, но вдруг словно ослабла.
Он очень просит передать поклон её уважаемым родителям, специально отцу и бабушке поцеловать ручки.
Она подала ему руку, не произнеся ни слова. Её голос куда-то исчез, а он, подержав руку незаметную минуту, вдруг склонился и поцеловал. Калитка щёлкнула замком, он ещё раз поднял руку к лбу и отошёл.
*
Почти целый год прошёл с того времени, как Юлиан гостил в доме своих родителей. С концом сентября он вернулся возмужавший, с новым званием. Эдвард Ганге остался ещё у своей тёти, немки. Юлиана тоже приглашали к помещикам Гангов, и он с радостью бы туда поехал. Но Оксана сообщила ему, что болезнь отца приняла угрожающий оборот, и присутствие Юлиана дома очень желательно. Он искренне объяснил Эдварду и его родителям причину, почему должен отдельно уехать раньше, и уехал.
ІІ том
Дома больной отец, мать и Оксана. Вокруг поражала скромность, чтобы не сказать бедность. Что было ценнее и красивее из обстановки, ушло за обеими выданными дочерьми, а Оксане, которая взялась за учительскую должность, ещё не время было думать о мебели.
Она имеет лишь одно желание — чтобы родители были здоровы и как можно дольше жили. Сама чувствует себя сильной — "за мужчину", как любит говорить, — и когда только получит место, возьмёт обоих на себя. Нынешняя забота из-за недостатка средств на лечение отца угнетала её. Но она зарабатывает уроками, и так как-то живут. "Если бы только, — говорила мать с дочерью, — пребывал Юлиан в доме, всё было бы иначе, и настроение не было бы мрачным".
*
— А теперь, мой дорогой сын? — спросил отец ещё в тот же вечер Юлиана, когда тот, словно пойманная чужеземная птица, запертая в малой клетке, слонялся по комнатам.
— Теперь? Осенью поступлю на филологический факультет, папа. Хоть филологию теперь оставляют в стороне и ставят вместо неё новые науки, но филологию никогда не отменят.
— Так думаешь, сын?
— Да, и за границей меня в этом уверяли. Мне не только кажется, что мы, украинцы, ещё довольно сырой материал, чтобы нам отказаться от классической филологии, обойтись без воспитания духа.
— А о богословии что думаешь, сын, спрошу тебя, как когда-то раз.
— Ничего, папа, нет причины менять свой план и идти в "апостолы черни".
— Скоро можно иметь хлеб и работу, парень, для тёмного брата.
— Я и так перебьюсь и поспособствую просветительской работе.
*
Часовщик следит за сыном жадными глазами, словно ищет облегчения для физических страданий. Сын, хоть уже почти неделю дома, не может привыкнуть, что он действительно здесь. Каждую минуту садится возле отца и присматривается к нему. Рассказывает, как за границей не терял времени даром, зарабатывал и экономил, как мог.
— Каким способом зарабатывал? — несмело спрашивает мать.
— Давал уроки славянских языков, а больше всего пригодилась мне физическая сила. Переодевался в рабочую одежду, появлялся на стройках и там получал работу.
Он рассказывал, как путешествовал с Эдвардом, чтобы дополнить приобретённые знания. Он не мог не заходить в театры. Когда вспоминал некоторые пьесы, на миг закрывал глаза, словно картины, которые видел, снова проходили перед ним. Слушал вместе с Эдвардом нужные лекции, знакомился со студентами разных наций. Однажды даже один богатый американец нанял его к своим двум маленьким сыновьям в наставники, но при условии, что он поедет к нему на восемь лет. Ради родителей он не мог принять этого выгодного предложения. Узнавая разных людей и сокровища чужой культуры, он испытывал духовное наслаждение, но также и глубокое унижение, как другие народы собственными силами достигли таких высот.
Отец брал сына за руку, прижимал её к глазам и шептал:
— Не суди так строго, сын, не суди, мы ещё без пасеки, как те дикие пчёлы. Если бы мы её уже имели, то тоже выполняли бы все свои общественные функции без помощников, как другие, и превратились бы в полную нацию.
Приехал Зарко из Покутовки с вестью, что у них родилась дочурка и что Мария и он просят родителей, Юлиана и Оксану на крестины. Оксана должна была с Эдвардом Гангом держать малышку к кресту[93]. Он рассказывал, какая Ева добра к Марии, как искренне заботится о ней и уже считает себя настоящей врачихой. Юлиан сразу отказался, хотел остаться при отце.
— В другой раз, мама, — убеждал её сын, легко улыбаясь. — Вам стоит поехать, мама. Мария из-за малышки не скоро выберется из дома. Езжайте и не сопротивляйтесь.
— И Эдвард передаёт тебе привет, Юлиан, — обратился Зарко во второй раз к Юлиану, — и просил, чтобы ты непременно хоть на две недели к нему заехал, соскучился по тебе и имеет о многом с тобой поговорить.
Юлиан рассмеялся.
— Поблагодари будущего молодого помещика за привет и приглашение и ответь, что, как смогу, то приеду, только не назначаю срока, чтобы не быть иногда словоломным.
*
Через неделю пришло уведомление к Оксане, что она назначена при народной школе учительницей и должна явиться с началом учебного года в горном городке М.
Эта весть вызвала большую радость в семье часовщика. Оксана чувствовала себя несказанно счастливой. Вот она уже самостоятельная, уже имеет собственный хлеб. Но самое лучшее то, что будет жить там, где тётка София Рыбко, и будет вместе со своей красивой и единственной первой сестрой, тоже женой украинца-учителя.
Радость Марии при приезде матери и Оксаны в Покутовку была велика. Из-за болезни отца она не ожидала мамы. Думала, что приедет только брат и Оксана. Церемония крещения маленькой украинки прошла торжественно. Эдвард Ганг с крёстной матерью были серьёзнее, чем нужно, словно уже бывалые граждане. За обедом о. Захарий расспрашивал с интересом Эдварда о путешествии, а в конце праздничного дня у Зарков просил о. Захарий и сын помещиков госпожу Цезаревич, чтобы Юлиан приехал отдохнуть после путешествия в Покутовку. О. Захарий специально напоминал, чтобы его не не хватало у них на отпусте с концом августа. Ева, услышав это, ущипнула Оксану за ухо и шепнула: "Наша старая приходская крыша взлетит в воздух от одной только набожности, а отец это, конечно, отболеет". Эдвард Ганге просил, чтобы Юлиан прямо к нему заехал. "У вас дом слишком низкий для Юлиана", — шутливо уверял госпожу Марию и передавал для него через Оксану несколько коробок ароматного табака.
*
Вскоре попрощалась Оксана с родителями, сёстрами и, проведённая братом, уехала на своё учительское место. В первом длинном письме первая "официальная" часть была для отца — о том, как ей живётся, как она учительствует, каких имеет школьников, какое сильное впечатление произвела на неё чудесная горная околица. Дядя Рыбка был директором школы и вскоре выйдет на пенсию. Левки — единственная дочь тёти — была замужем за учителем — оба хорошие люди, а он будет заместителем дяди Рыбки в школе, остроумный и разумный мужчина. В конце было описание её комнаты и самого городка с его живописным расположением, о свежем воздухе, который пьянит и заставляет долго спать. Кроме этого, был небольшой листок для "братика".
Рада бы она знать, что он, Юлиан, "думает" и делает? Хорошо, что имеет уроки английского языка. А когда будет в Покутовке на отпусте, пусть ей обо всём напишет, кое-что и про Эдварда Ганга. Но он совершенно не должен думать, что она зацепила своё сердце за Ганга. Разница между ними такая большая, что и думать об этом нельзя. Но он ей своим хорошим воспитанием и весёлым настроением нравится, и невольно приходит ей на мысль, что и нашим "паничам" не помешало бы быть так хорошо воспитанными. В конце должна ещё добавить, что уже знает, где живёт Альбинский и тётя Оля Альбинская. Раз также видела и внучку Альбинского — Дору, как шла со своим женихом д-ром Эгоном Вальдом и обращала внимание своим элегантным платьем перламутрового цвета. Очень грациозная, кажется, светловолосая. Тот жених — военный врач. Ей хотелось бы сказку написать для брата, но правдивую.
*
В Покутовке на приходе, в доме и саду полно гостей. Отпуст, на котором был сам преосвященный, что со своим "штабом" уже отъехал, уже прошёл, но дом ещё на третий день полон. Праздновали именины матушки Евы и одновременно молодой дочери. Некоторые гости прогуливались по лесу, кто хотел, сидел на лавках в садике под окнами салона и окнами Евиной комнаты, другие играли в карты, молодёжь — в товарищеские игры, кто-то из молодых не покидал модных танцев.
Бабушка Орелецкая в чёрном шёлковом платье, в чёрном чепце была на удивление трезва и одной из самых симпатичных пожилых дам.