"Для меня не существует понятия нарушать чужое добро". А спустя минуту добавил: "И я и не являюсь наследственно обременённым, но раз мы затронули тему "заведующего", то скажите мне, тату, ещё кое-что о заведующем. Эта личность меня занимает. Вы напомнили мне, что он ещё жив. И правда?"
"Да, Юлиан. Альфонс Альбинский ещё живёт… и тётя Оля жива и живут они там же, где жили, а именно в М., где моя сестра, твоя единственная тётя София Рыбка проживает".
Юлиан поднял брови вверх. "Он богат?" — спросил.
"Вероятно. Кроме хорошего дома, о котором я в записках упоминал, принадлежат к тому и какие-то земли. Ещё, говорят, он ссужал деньги под ростовщические проценты среди гуцулов. А кроме того мне мало что о нём известно. Живёт довольно уединённо, как рассказывала мне моя сестра, навещая меня в последний раз, имеет своих партнёров по тароку… держит лошадей и экипаж, потому что всё одинаково прихрамывает на ногу… и ничего ему не недостаёт…"
"А тётя Оля?"
"Всё та же. Как заезжает сюда, так всегда ко мне заглядывает. Ваша мать называет её своей соперницей и смеётся. Это моя единственная советчица и доверенное лицо. Может быть, тебе будет суждено встретиться и с ней когда-нибудь у тёти Софии — так знай! ничья рука не столь благословенна, как её. Спокойная, решительная и последовательная — таких украинок дай нам, Боже, как можно больше".
Сын взглянул на отца: "Тату, — сказал, — мне кажется, вы упоминали, что она по происхождению немка, и потому заведующий не был к ней благосклонен".
"Да, так казалось. Но позже, когда я стал, так сказать, её воспитанником, она мне рассказала, что по матери она тоже украинка, только та последняя была онемечена и плохо владела своим материнским языком, из-за чего и приклеил заведующий клеймо "немка", что, однако, нисколько не мешало ей в молодом возрасте учиться этому языку, чувствовать по-украински и воспитывать у детей своего дяди любовь к этому языку и нации, особенно у младших девочек, потому что сыновей оберегал заведующий от её влияния в этом направлении, словно от развращения, что ему, в конце концов, и удалось".
"А тётя София поддерживает с ней отношения?"
"Да. Живут в дружбе. Иногда приглашают и дядю Рыбку туда, если недостаёт одного партнёра по тароку. Он не выпадает из заведующего благоволения с тех пор, как помог ему при его несчастье с ногой. Только о Цезаревичах нельзя при нём упоминать".
"Ов!" — сказал Юлиан и искривил с лёгким презрением уста.
"Я ему давно его грехи простил", — сказал отец.
"А я бы не простил, тату… ни на волос бы не простил ляху. Я его на ощупь за всех ляхов и за всю их ничтожную политику против нашего народа ненавижу. Я бы не простил".
"Когда я простил, то я не простил ляха, а простил отца, который от своих детей, которых больше всего любил, не имел радости, и эта боль, видимо, и согнула его гордую спину. И на него пришла расплата. Что он лях — другое дело. Но всему есть предел".
Молодой сын пожал оппозиционно плечами.
"Я и в этом не согласен, что тётя Оля там осталась, помимо того, что стала вашей опекуншей. Какое влияние она должна была иметь, что несмотря на его нелюбовь он её удержал".
"Так и было на самом деле, сын. Ради детей он это сделал и из-за большой домашней хозяйки. Ты не можешь себе представить, сколько равновесия и какой-то, я бы сказал, неведомой энергии придавала этому дому та женщина. Хозяйство у неё было образцовое. Рано-рано ты уже видел её первой на ногах. И слуги её любили. Немало того, что грозило кулаком за стеной заведующего, менялось при виде тёти Оли и принималось с новым рвением к работе, когда она говорила. И привык он к ней, и знал, что, что бы ни было, тётя Оля одна не обманывала его, и ни одна ложь не исходила из её уст".
Отец умолк, взглянул во второй раз на свои часы, а затем и по всем стенам, где висели и тикали и меньшие, и большие его "пациенты", взял сына под руку и вошёл в комнату, где ожидала обоих прочая семья.
*
В гостиной царила тишина. Кто-то играл в шахматы. Оксана читала. Мать разговаривала вполголоса с будущим зятем Зарком, а старшая Зоня, отцова "помощница", хлопотала в низкой, но просторной столовой, убирая посуду и кое-что другое со стола, оставляя только белую, как снег, и блестящую скатерть с расстеленной под ней соломой через ночь, как полагалось.
"Мы уже здесь", — сказал отец, выставляя вперёд сына, который, словно возвращаясь из иного мира, оказался серьёзным перед присутствующими, которые при их входе зашевелились.
"Ну и долго же вы передавали свой рождественский подарок, тату, Юлиану, — первой заговорила Оксана, закрывая книгу, и подошла к отцу и брату. — Покажи, что получил? Я уж такая любопытная, ждала, ждала, надоело и взялась за чтение. Какие прекрасные поэзии Федьковича".
Вместе с ней подошли и прочие сёстры и мать к брату.
"Фи-у! — какой подарок", — воскликнула Зоня, схватив брата за руку, на которой блеснул золотой перстень с рубином, и потянула её ближе под висящую лампу. "Чистая кровь", — воскликнула Мария и склонилась низко над рукой.
"Ага".
"Чистый, прекрасный, как редко его увидишь", — повторил он.
"А я думала, татко подарит тебе цепочку к часам с тем крошечным медальончиком, что так тяжело открывается… а то перстень, да ещё с таким кровавым камнем. Я никогда его у вас не видела, тату, вы его никогда не носили".
Отец пожал плечами: "Ты знаешь, дочка, что на руке рабочего не пристало украшения. Моего золотого обручального кольца достаточно, я не люблю побрякушек. Я его для Юлиана берег. Это мужской перстень".
"Цепочка с медальончиком тоже мужская?"
"Да. Но то из вас кто-то получит её, только должен стать совершеннолетним".
"Ов!" — воскликнул Юлиан и улыбнулся, переглянувшись с сёстрами.
"Да, да… чтоб ты знал, что должен быть совершеннолетним".
"А это почему?" — спросила Оксана, вытягивая шею, так как была ниже ростом.
"Потому что возле цепочки есть тайна".
"В медальоне?" — спросила она удивлённо протянутым голосом.
"В медальоне… а детям тайны не передаются".
"Ну подождём", — ответила она.
"Подождём", — повторили все остальные и перемешались, беседуя, переходя из одной комнаты в другую, между тем как отец, поговорив немного с женихами двух дочерей, удалился к себе. Чувствовал усталость, а время было уже довольно позднее.
Когда двери закрылись за отцом, все потянули брата в гостиную, где находилась ёлка, расспрашивая его, почему отец держал его у себя так долго.
Он отказывался исполнить их желание, отговариваясь, что ещё не время об этом говорить и что придёт когда-нибудь подходящий момент, когда он не только даст им объяснение, но и, может быть, покажет и отцовские записки, которые тот, передавая ему ныне перстень в подарок от деда Юлиана Цезаревича, дал ему для прочтения. Сегодня поздно, говорил он, побеседует с ними ещё немного… а матушка пусть ложится также отдыхать, а завтра и послезавтра тоже праздничные дни, то они их используют вдоволь. С этими словами проводил мать до постели и вернулся назад к ёлке. Здесь встретил его молодой Зарко: "Панны будут уже тоже утомлены, — сказал, улыбаясь, — а он, пан офицер, хоть и молодой и "воин", наверно, не откажется броситься в "стебло". Ему железная дорога, без сомнения, в ушах где-то без перерыва шумит…" Но Юлиан покачал головой.
"Не будь фарисеем, — крикнула Зоня, — а признайся по правде. У тебя горят щёки от усталости, и внутри ты уже спишь. Мы другое дело. Мы все, сколько нас тут есть, — "рабочая бранжа". Ты один какой-то эксклюзивный, будто настоящий барский. Глянь на наши и на свои руки". Но тут Зоня умолкла, ибо Юлиан встрепенулся, протестуя движением, и отодвинул их от себя, словно пчёл, сжавшихся вокруг него.
"Чем я у вас эксклюзивный, — спросил, — чем я у вас барский? Думаете, военная служба такая лёгкая, если принимать её серьёзно и добросовестно в расчёт — ну, ну… изменили бы вы не раз своё мнение, если бы серьёзно заглянули в тот аппарат жизни и смерти, если бы узнали и мужей военной науки, узнали бы, какие высокообразованные находились среди них, как участвовали в исследовательских экспедициях, где не один учёный отступал назад перед опасностями, что были грозными, предвещая неминуемую смерть; какие пионеры знания и прогресса находились в рядах военных… какие мужи достойные почтения и высокого уважения… какое железо — говорю вам… Vollblutmenschen[90] не только относительно телесного воспитания, но и характера. Правда, есть и много половины в войске — но половина в каждом слое общества не является для нас мерилом, и с ней никто не считается в каждой работе, а особенно в завоевательной и культурной. Военный — это такой же работник, как каждый другой, и отличается лишь тем, что дал государству в нужде свою жизнь; таков я эксклюзивный, барский".
"Юлиан, ты ещё вступишь когда-нибудь в войско", — воскликнула Оксана, вперив до пронзительности горячие глаза в красивого брата, который в эту минуту выглядел очень серьёзным.
"Нет, сестра. Это не в моём плане".
"Так?"
У неё дрогнули болезненно губы.
"Не пророчествуй, Оксана!"
"Потому что ты увлечён".
"Нет. Я лишь не терплю, когда кто-то меня иначе судит или переоценивает. Я есть тем, кем я есть".
"А твой товарищ Эдвард?"
"Как Эдвард. Барский, богатый сын. Благодаря ему и его отцу я приобрёл разные хорошие и ценные военные знакомства. Корректный человек с широким образованием и горизонтом даёт больше, чем одна книга. Но завтра, — добавил, прерывая себя, — послезавтра мне надо пойти к начальнику моего полка заявиться… и снять уже с себя военное платье; потом, как упоминал я уже, через недолгое время мы едем с Эдвардом в Мюнхен, затем, может быть, в Берлин — ещё не знаю; в Скандинавию, наверняка, поедем и в Англию… на Англию я радуюсь!"
"Пане поручник?" — обратился тут неожиданно молодой садовник Зарко и поклонился. В его глазах сверкнула озорность.
"Как вы это от меня примете, что я вам передам — я не знаю; я лишь разбираюсь в растениях, их выращивании, во флоре, зелени, плодах, хлебе, в земле, в её рождении, но в таком я не разбираюсь. Это ли рождественский подарок передан мне для вас, или это что другое, мне не ведомо". С этими словами он сунул руку в нагрудный карман, вынул оттуда письмо и, передав его удивлённому офицеру, сам отступил и отвернулся.
*
Юлиан, подойдя к свисающей белой лампе и взглянув на адрес, смутился. Сёстры, заметив это, отступили и сами дискретно одна за другой, увлекая и самую младшую Оксану за собой в переднюю, куда вышли оба жениха и готовились к уходу. Юлиан вынул свой ножик, быстро разрезал конверт и вынул из него сложенный листок.