А раз тётя Оля, как я теперь узнал, во время одного краткого пребывания в столице навещала и бабушку, а мне об этом ничего не рассказывали, чтобы не будить во мне ещё большую тоску по бабушке…
"А к бабушке он не поедет? — спрашивала между прочим тётя Оля. — Ведь она ещё жива".
"О да, поедет, но позже", — ответила вместо меня Зоечка.
А так, так… ах, как люблю, никогда не ожидала именно теперь его увидеть. С тех пор как господин Рыбка покинул И., она ничего о нём (то есть обо мне) не знала.
А она, тётя Оля, как себя чувствовала? — спрашивал я смелее, чем обычно. Давно ли уже здесь? И сама, или уже все? Этот последний вопрос задала сестра, избегая спросить о самом заведующем. Замчище просторное, хоть и низкое — самое то для большой семьи.
Нет. Она пока что одна, и уже несколько дней как прибыла часть мебели. Она наводит порядок, чистит со своей одной, приданной ей, работницей… да с Алексой — Максимка его помнит? — и малярами, а также с некоторыми местными наёмными рабочими, чтобы как можно скорее увидеть всё в чистоте.
За время беседы я взял свёртки у тёти Оли, как был привык ей помогать, и стоял, ожидая и слушая.
"До нас недалеко, моя госпожа, — сказала моя сестра, — вот только перейти каштановую аллею, что начинается здесь неподалёку и ведёт прямо к холмику, где стоит наш дом… бывшая школа. Прошу хоть ненадолго к себе. Кофе или чай у меня скоро будет готов, отдохнёте, а потом и я, и Максим проводим вас до вашего жилья. А мой муж — как же он обрадуется".
Но тётя Ольга отказалась. Она спешит домой, потому что рабочие ждут её дальнейших указаний. Жильё внутри запущено и требует основательной очистки. Она вышла лишь за некоторыми необходимыми покупками и ненадолго, и потому должна вовремя там быть. Но когда сестра снова искренне повторила своё приглашение, она сказала: "Если так, то я навещу вас как-нибудь позже, когда у нас в доме всё будет в порядке и задержусь дольше. Тогда поговорим о прошлом и будущем и обо всём прочем". Затем, подумав немного, обратилась: "А ещё лучше будет вот как, если вам не будет поздно, то прошу сегодня на обратном пути хоть ненадолго ко мне. У меня тоже будет чай. Уходя, я велела приготовить самовар. Зайдите, чтобы хоть пока что наше жильё изнутри осмотреть. Максиму я покажу сад и место для моей пасеки, которая его всегда интересовала и которую, разумеется, я перенесу и сюда, а потом… придёте? не откажите! очень прошу. Мне грустно в этих низких комнатах, хотя они и не неприветливые. Она привыкла к жизни вокруг себя и шуму, правда, мой сыночек?" Она говорила выразительно и смотрела нам прямо в глаза из-под красиво очерченных бровей и время от времени гладила меня по щеке. Ах, какая же она была красивая и добрая, и как я любил ту тётю Олю, стройную и высокую, которая никого не обижала, для каждого имела доброе, искреннее слово. Я взял её свисающую руку тайком в свою и прижал к своим устам. Она сжала мои руки. "Мой бывший молоденький паж…" — добавила и улыбнулась как-то грустно.
Сестра согласилась на её просьбу, и мы все трое отправились в её жильё.
После чая, который действительно ожидал её, когда мы прибыли, — мы пили его на круглой веранде, в которой теперь все окна были распахнуты и показывали красоту окрестности во всей пышности, — а потом мы пошли осматривать некоторые комнаты и сад. Входя с той веранды в комнаты, из которых уже две были обставлены знакомой мне мебелью, низкие, из тёмного дуба, резные простым, но красивым узором, мы дошли до "повреждённой громом" комнаты. Теперь Оля давала тут маляру указания, по которым он должен был дальше поступать с повреждённой комнатой, и пошла медленным шагом с сестрой дальше, а я остался ещё на минутку, разглядывая с мальчишеским любопытством повреждённые громом места. Муляр это заметил. "Смотрите, барчук, смотрите, — сказал он, — ведь это тоже чудо, какого скоро не увидите. Влетела молния в комнату, повыхватывала в доме и вылетела. Чисто Божий палец". Другой какой-то его помощник, что внёс в эту минуту в большом сосуде глину, спросил: "Что вы говорите, дядьку? Гм? Божий палец?"
"Ага, — ответил тот, — говорю. Я бы в этой комнате ни одной ночи не ночевал — посмотрите. Что раз не от людской руки, то не от людской".
"Так сами же говорите, что это п а л е ц ь Божий… — ответил тот, — а гром что — не от Бога?"
"Да от Бога. Я только к тому говорю, что гром ударил в угол, где стояла постель армянина, повредил её насквозь вихрем, ну, а картину, вон там на противоположной стороне, обошёл, не тронув её, и исчез. То же Божий палец… Но он — говорят — любит возвращаться, где себе место полюбил… гай… гай…"
"Кто, дядьку, гром или армянин?"
Муляр взглянул искоса на недоверчивого помощника и строго покачал головой.
"Только не насмехайся, барчук, пока ничего не пережил. Только не насмехайся. Муляр не одно знает, да и молчит. Гром, говорю, любит возвращаться, если хочешь знать. Гром, если за ним не освятят дом, не попросят Господа, чтобы нас оберёг от него, снова вернётся. А кто её тут после армянина освящал? спрашиваю. Город купил — и тишина. Не знаю, принесёт ли она этому хозяину счастье.
Камни Богу не нужны. А эту картину никто не смел и тронуть. Рассказывают, что, когда армянин эту постройку продавал, приказал не трогать её с места, потому что она охраняла от зла и должна была быть чудотворной, — правда это или нет, не знаю… да и уехал; имел какую-то племянницу, говорили, которую очень любил, что должна была когда-то его унаследовать. А св. Георгий, ибо это он на этой картине, как нечистого в образе змея пронзает, как висел, так и висит. Тут он на этой картине почему-то страшный. Ночью, в полночь, при луне, когда никто ничего не видит, он из рамы выступает за нечистым или грешником, что Божье на глум берёт, следит и на бой вызывает. Не дай Господи, от его гнева. Так мне рассказывали, потому и я говорю. Гром всегда к своему месту возвращается".
"А это правда, дядьку?" — повторил, как недавно, молодой свой вопрос.
Старший муляр, покачав головой, замолчал и лишь спустя минуту добавил: "Этот пан заведующий, что купил эту постройку, говорят, тоже не один из лучших. Пусть остерегается. Св. Георгий имеет хорошую память".
…"Я достаточно услышал". Бросив ещё раз взгляд на св. Георгия, что в полночь при луне из рамы выступал, на бой грешных вызывал и что-то странное, манящее, мне знакомое, выдавал, я выбежал скорее за сестрой и тётей Олей.
Я догнал их, когда они спускались уже с другой, просторной задней веранды дома в сад и к месту, где должна была быть устроена небольшая пасека тёти Оли, что была всей её радостью, как сама нас уверяла. Оттуда мы пошли, вымощенной кирпичом, узкой тропкой дальше, прямо к концу сада, к калитке, что так же находилась в железном заборе, как и фронтовая, и вела на дорожку за домом. Ниже её текла небольшая горная речка, что теперь переливалась на солнце и была для дороги в сырые дни настолько безопасна, что между ней и дорогой был каменистый берег. Недалеко от дома, начиная от упомянутой дороги, вели два моста на противоположную гору. Один большой, которым ездили лишь возы, а другой, что находился ближе к дому заведующего, уже старый и слабый, служил для пешеходов. Здесь я стоял долго-долго и смотрел прямо перед собой в воду. В душе у меня в ту минуту была не вода, а образ св. Георгия… он напоминал мне кого-то… кого? И глазами, и тёмным цветом лица… но я не знал кого. И вместе с тем зашевелилась болезненная тоска в душе…
"Удобно, что у вас так близко река", — сказала сестра.
"Это правда, — ответила тётя Оля. — Моя девушка радуется, что будет рядом, чтобы полоскать бельё".
"Или и выбеливать полотно", — добавила моя сестра, указывая на широкий берег, тут и там поросший ивами.
"Так, когда вода мелкая, как теперь, но когда выйдет из берегов, то так разольётся, что рада бы хоть дорогу лизнуть. Теперь гляньте, ребята там играют и гусей стерегут".
Через несколько минут мы попрощались с тётей Олей.
Она отпустила нас с просьбой, чтобы сестра навещала её со мной, пока "я здесь", кивнув головой в сторону жилья, где имела свой очень красивый отдельный "уголок", а мы — с просьбой, чтобы не забывала и о нас. Но я не скоро снова увидел её. Мне пришлось уезжать с шурином раньше к бабушке… а вскоре после моего приезда к бабушке у моей сестры родилась маленькая доченька… которая не позволяла ни ей к нам, в столицу, ни мне к ней ездить. Правда, иногда, но это было уже очень редко, забегала она к нам, проводя несколько часов в городе… по печальным причинам, ведь в семье заведующего смерть наведывалась к детям. Почему-то всегда не заставала меня дома. Или я был в школе… или вне дома у товарищей, а когда раз застала, я был уже обручён, что не помешало ей поцеловать меня в лоб и благословить на серьёзный шаг, смягчившись при этом до слёз.
*
С бабушкой мы вели серую, трудом пронизанную жизнь. Несмотря на то, что я учился в гимназии, я был и бабушкиной правой рукой во всём, что нужно было ей заменить сестру, насколько это можно было требовать от юноши. Кроме того, я учился ещё и часовому делу. Бабушка поселилась, после продажи нашего дома, в этом-то домике, в котором живём мы и до сих пор. В этом и примыкающем к нему, где я тебе всё это написал, мой сын, жил и работал в те годы один старый немец, часовщик, по имени Этман. Чудак он был и одинокий, но я был его любимцем. Иногда я, как молодой мальчишка, делал ему кое-какие услуги, и он у нас и питался. Другую часть домика, где, как знаешь, есть ещё три комнаты, занимали мы вдвоём с бабушкой, а иногда принимала бабушка на квартиру и питание из хороших домов по одной барышне, с чего имела пусть небольшой, но всё же для нас важный доход. Среди прочих однажды и дочь владельца этого нашего дома.
Я любил заходить в свободные минуты к старому часовщику, который, хоть лишь профессионал, был образованным и очень мудрым человеком — по бабушкиным словам. Своё ремесло он любил превыше всего на свете, и тут я у него проводил немало времени.
Сначала я ходил к нему тайком от бабушки и просил показывать мне кое-что из часового дела, что он и делал. Сначала как бы шутя, что вот, мол, офицерскому сыну пристало профессию постигать, где ему надлежит высшая наука и он должен её всеми силами приобретать, — затем, чтобы не терять времени, обучал серьёзнее, а в конце концов вводил в тонкий мир механизма и во всё, что нужно было знать ловкому и хорошему часовщику. Всё это, как я вспоминаю, делалось от бабушки тайно, а позже я уже был его явным учеником, за что он меня не раз щедро награждал, тем более, что я был его, как он называл меня, улыбаясь добродушно, "помощником".