Мой дядя, заведующий и поляк, уважая память своей покойной жены — ты её помнишь, она просила меня и моего дядю искренне опекаться тобой после её смерти — старается вместе с учителем Рыбкой у своих принципалов время от времени выпросить помощь в дорогих милостях… то снова через сборы… о послаблении для них, потому что пока эти люди или их семьи смогут найти себе хлеб другим способом, нужно их поддерживать, чтобы удержались на поверхности жизни. Без таких стараний нет ни настоящей науки, ни прогресса, ни прочного государства, но, как я упомянула, теперь ты ещё не в состоянии это хорошо понять".
"А пан Йоахим фон Ганинґайм, тётушка?"
"Он со своим имением так неумело управлял, что не только не имеет чем своих чиновников и рабочих как следует оплачивать, но и самого себя содержать. Его не ждут светлые дни. К тому же конкуренция со стороны евреев, что поднялась и отобрала возможность отправлять в Англию, а долги… об этом и говорить нечего".
"Как моего папу?" — спросил я несмело… и я искал её глаз.
Она кивнула головой, затем добавила: "Не совсем так, но похоже".
И больше я её не спрашивал и помирился с надучителем Рыбкой.
...................................................................
И действительно. У меня не было причин на него жаловаться, когда я задумывался больше. Бывали минуты, в которых я слышал, как заведующий благодарил его за некоторые его, учителя, неэгоистичные поступки, особенно с того времени, как он, возвращаясь из шахт домой, так несчастно споткнулся, что упал и повредил одну ногу, чуть ли не на всю жизнь, и должен был воздерживаться от долгих прогулок, тогда-то учитель стал ему чуть ли не правой рукой, ухаживая за ним вместе с панной Ольгой Альбинской и исполняя немало его желаний и работы, не считаясь, отнимала она у него время или нет. Он был отцом нескольких детей… а та, что умерла, любила его и была и для него при жизни как родная сестра и искренняя украинка. Когда во время этого учитель появлялся у нас на уроки, я присматривался к нему внимательнее. Но ничего не обнаруживал, как ожидал, "фальшивого", разве замечал то, что выглядел он утомлённым и жаловался тёте Оле, что переданный ему заведующим частичный надзор над одной группой рабочих до выздоровления этого — его физически почти изнурял. В такие минуты он притягивал меня к себе и, откидывая мне ласково волосы со лба, прижимал меня к себе и спрашивал панну Ольгу: "Разве не правда, панна, что наш Максимка имел те же самые глаза, что его сестричка Зоечка?" А когда она кивала, он был доволен, расспрашивал, как мне живётся, и был добрый… очень добрый. А однажды, это было, когда заведующий уже покидал комнату и исполнял свою службу и когда Рыбка стал уже надучителем и был переведён в уездный город М., к которому принадлежала и местность И., он приехал и забрал меня к себе насовсем. Тогда он был уже мужем моей любимой сестры, а моим шурином.
За мной плакала только тётя Оля. Она прижимала меня раз за разом к груди, целуя меня то в лоб, то в глаза.
"Если тебе когда-нибудь будет в жизни тяжело, Максимку, — говорила сдавленным голосом, — ты обращайся ко мне. Прямо и откровенно. А если я умру, но нет… я не умру, — поправилась и ударила себя в грудь. — Тут мне что-то подсказывает, что я не умру, что мне ещё придётся много работать, а ты, Максимку, попрощайся с остальными", — добавила, чтобы смягчить нашу разлуку, видя мою печаль по ней, чью руку я не хотел из своей выпускать, а держал крепко.
Подходя после обеда к заведующему, я сказал: "Я уже уезжаю", и, беря его за руку, я поцеловал её. Он погладил меня по голове и сказал: "Будь здоров, мальчик, пусть тебя Господь отныне хранит. Хочешь немного денег?" — и с этими словами сунул руки в карман.
"Нет! — ответил я. — Я сам себе заработаю деньги, спасибо". С остальными, то есть с детьми, мы только пожали друг другу руки. Лишь младшая Лилька, моя ровесница, которую мой отец так любил, что она играла со мной охотно, только бы "Франусь", мой недруг, не видел, стояла смущённая мгновение передо мной, а затем, протягивая мне руку, сказала смело: "А ты приедешь снова?" Когда я покачал головой, она подошла близко ко мне и сказала: "Если нет, то я когда-нибудь с тётей Олей приеду к тебе. Хочешь?"
"Хочу", — ответил я и отбежал.
И действительно, она пришла ко мне в жизни. Это уже тогда, как выйдя замуж за суплента гимназии, украинца, Могиленко против воли своего отца, овдовела и сама больной была. В трауре была и пришла продать часы с цепочкой своего мужа и потом пошла к врачу. Те часы я купил. Я был уже женат тогда, у меня был уже сынок Юлиан и дочка Зоня, а у неё маленькая доченька Дора. Но умерла она, бедная, недолго после того, как заходила ко мне.
*
После того я был уже при своих. Отчуждённый от сестры, всё замкнутый в себе, она меня, словно недоступную крепость, осаждала — пока не взяла, но уже иного, каким я стал, ибо повзрослевшего, с "принципами" и твёрдого к её ласкам и мягкости.
Мой шурин купил здесь в М. небольшой, выставленный на продажу, старый школьный дом, что стоял на возвышении городка, отреставрировал его и летом сестра сдавала половину приезжим, пока он, кроме своей обычной школьной службы, преподавал частные уроки украинского языка, организовывал и просвещал тамошних украинцев. Жили спокойно, занимаясь и моим воспитанием, уделяя наибольшее внимание национальному чувству и языку.
Через два года после того прошёл по горам слух, что Йоахим Ганс фон Ганинґайм лишил себя жизни. Как? Что? Шло из уст в уста и дошло и до нашего дома. И действительно. Пагубное хозяйствование двух братьев… конкуренция и прочие причины привели к той печальной катастрофе. А оставшееся обременённое имение перешло в государственные и духовные руки, а вместе с тем горное чиновничество развивалось, и каждый пошёл своей дорогой и жил как мог.
Когда как-то вскоре после того открыли в М. средние школы для обоих полов, переселился и бывший заведующий копями Ганинґаймов — Альфонс Альбинский со своей семьёй во главе с Ольгой Альбинской сюда в М.
*
Здесь купил себе этот господин дом, построенный одним зажиточным армянином, что торговал в этих местах рогатым скотом и овцами, — и привлекал своим стилем внимание. Возведённый посреди просторного зелёного двора, с крышей, что склонялась так низко над окнами, что будто лишь исподлобья — дом посматривал вокруг. Сама же та крыша тёмно-кирпичной окраски, что хоть, как сказано, и была низко над домом поставлена, тянулась своим коньком и дымоходами ровно и довольно высоко вверх, что придавало строению своеобразный характер. Главные её двери, так же низкие и массивные, были обиты большими круглыми гвоздями и заранее заявляли, что сюда не так легко попасть. Под одним окном, недалеко от тех дверей, что были входными с дороги — словно нарочно для ожидания прохожих — находилась каменная скамья. С одной, а именно восточной, стороны виднелась стеклянная веранда в форме гнезда, с каменными ступеньками, что спускались кокетливо вниз, придавая себе своеобразный характер, и были ограждены ажурным перильцем. Всё подворье с этим жильём, что выглядело ради малых своих крыльев с обеих сторон, было обведено железным, остроконечным забором. Сад, чьи деревья клубились, как казалось, с улицы круглыми зелёными куполами за и над домом, защищали его от бури, ветра и стужи. Были тут могучие липы, черёмухи, клёны и другие такие великаны. Только возле фронтовой, входной калитки, в заборе росли по обе её стороны по одной тополе. По обычаю тянулись они ростом выше дома и других деревьев, а были ровные и красивые, как дорийские колонны.
Характер всего — мрачно-таинственный.
Из-за густых деревьев, железной ограды и местами решётчатых окон, прозвали некоторые жители городка этот дом "армянским замком". Но это не был замок, читатель. Нет. Если поедешь в Сучаву, то увидишь там, в так называемом армянском квартале, не один такой "замок", разве что некоторые ниже и меньше по объёму, а все таинственно позапиранные, чистенькие, как это любят армяне, но стиль тот же самый.
Однако никто не спешил заселять этот дом. Он вызывал отвращение. Ещё при жизни армянина, богача, которого мало кто, кроме купцов, ближе знал, говорили, что за некоторыми решётчатыми окнами он сторожит своими страшными чёрными глазами и орлиным носом свои сокровища, которые, конечно, не все добыты честным способом, и по ночам, заперев плотно снаружи окна и на ключ ворота и двери, он ходит со своей вдвое согбенной старой ключницей, что была и колдуньей — ибо чёрные глаза её тлели углём, а горбатый нос касался бороды — и пересчитывает их в сундуках. А с того времени, как ударила однажды в его отсутствие молния в одну угловую фронтовую комнату — именно посреди, в полночь ударила она и прямо против одной из тополей у фронтовой калитки — а люди потом, словно на зрелище, сходились и осматривали её, а с ней ещё и большую какую-то древнюю почерневшую картину какого-то святого, кажется св. Юрия, дивной красоты, что осталась от Божьего огня нетронутой, словно чистое чудо, то уже с той поры никто не осмеливался заглянуть туда.
"На нечистом месте построено, — толковала публика низшего сословия, — и никогда не даст добрый плод из себя". "На жандармскую казарму пригодно", — толковала городская интеллигенция и только на проход любила туда завернуть и любопытно заглянуть. Всё там, словно в зачарованном сне, в покое стояло.
Так и получилось, что таинственный и крепко построенный замок стоял после продажи местной общине несколько лет незаселённый. Иногда разве служил он, и то лишь ненарушенной громом частью, для склада некоторого товара, главным образом бочек с вином и других напитков, фруктов, керосина и прочих торговых важных товаров.
И вот… когда настало время заведующему Альбинскому переселиться в М., нашёлся в нём и для "замчища" подходящий хозяин.
*
Однажды, это было к концу второго года моего пребывания у сестры в месяце сентябре, пошёл я с ней в город. Возвращаясь оттуда, немного поодаль в окрестности купленного жилья заведующего, куда в этот раз и нам лежала дорога, мы неожиданно встретили — я первый узнал её, — тётю Ольгу Альбинскую. Обременённая всякими покупками, направлялась она к замчищу. Узнавшись, необычайно обрадованные, разумеется, мы тотчас остановились. Состоялось приветствие, проявилась искренняя неподдельная радость, посыпались вопросы и ответы с обеих сторон, а между тем и восклицания удивления: какой Максик большой, какой красивый, не забыл ли ещё тётю Олю, которая чуть ли не каждый день в душе его вспоминала и, молясь, и за него молилась? Нет?
"О нет, нет, никогда", — ответили мы разом с сестрой, которая, со времени моей жизни в заведующем доме, вместо бабушки через учителя Рыбку переписывалась с ней.
"Где уж Максик забудет тётю Олю, своего ангела-хранителя! Вас, госпожа, никогда".