Ему одному я доверялся… из всех моих прежних страданий, начиная от первых минут моего пребывания у заведующего Альбинского… а также дальнейших чувств и планов.
Чтобы сказать теперь правду, то в школьной науке мне не везло как следует. Напротив. В некоторых предметах даже хуже. И не знаю, виноват ли в этом я, или, может, то, что я учился сначала приватно, не имел хорошей основы или она была для меня недостаточной и не совсем ясной в некоторых предметах — довольно того, учителя мной были недовольны. Я приносил слабые свидетельства домой, и поневоле дошло до того, что я, повторив один из старших классов, всё же предпочитал просиживать у старого мастера-немца, смотреть ему в руки, следить за развитием будущего «часосказа» или кое-что и самому изготавливать, чем ломать себе голову математическими задачами и арифметикой, которую я тщательно просто ненавидел. Я был самым послушным и прилежным учеником своего мастера, каким только мог существовать в том ремесле, но вышеупомянутой н а у к и я не избегал. Случалось, часы проходили, пока мы не произносили ни слова, что не относилось к нашей профессиональной работе, так искренне и сосредоточенно мы трудились.
И выходило постепенно так, что я всё больше времени отдавал часовому делу, а всё меньше — отдельным школьным предметам. Ведь были и такие, которые я страстно любил. Так, между прочим, латинский и греческий языки, история и естествознание были мне очень симпатичны. К тому же я любил больше всего читать, к чему меня нередко и серьёзно побуждал мастер-немец. Читал всё, что попадалось научного, поэзию, одним словом — всё, что мог, я читал.
У меня были хорошие и славные товарищи, которые меня любили и не сторонились, и те доставали мне книги, которые я сам не мог добыть, особенно из академической библиотеки. Мне было стыдно быть необразованным, и я знал и чувствовал, что тяжело и плохо жить необразованному, и он потому и должен стать своего рода рабом. К сожалению, в одном мне приходилось хуже всего. А именно с украинской наукой. Трудно было достать украинские книги. И хотя уже начали вводить основы нашего языка в школах, даже и в средних были назначены на то отдельные часы, всё же я не мог достать важнейших произведений, которые хотел читать: украинскую историю, социологию, историю литературы, в частности Шевченко и других классиков. Прежде всего историю: где и с кем сталкивался наш народ, за что нас ценили или ненавидели другие люди. Чем мы были хуже или лучше? Что мы брали у других народов, что им давали, в чём заключалась наша сила и с л а б о с т ь… и когда же, наконец, будет своё государство?
Своё… эх, что ты знаешь, сын мой… что ты знаешь, что кипело в те времена в наших молодых головах, в нашей душе, когда мы тайком собирались десятками украинских юношей. Одно мы себе постановили как святой долг — не таить, не скрывать ни перед кем ради куска хлеба свою национальность. А если уж обяжемся к исполнению какой-то работы — умственной, профессиональной или иной, то исполнять её так основательно, чтобы нас за неё уважали и называли у к р а и н с к и м исполнением, врагов побеждать украинским трудом, насколько хватит сил. Везде и всё чужое пронизывать острой солью украинства, чтобы враг не только боялся нас, но и уважал. Мы, профессионалы, могли и не быть учёными, может, и политиками, нет, но украинской способной прослойкой мы могли быть; такой, на которую могла бы со временем опереться и политическая власть.
Так, мой сын.
И никто не подавал нам помощи, не указывал путь, на который нам, молодым, нужно было вступать; горел святой огонь в груди, горел, пока не истлел.
Бабушка бранила меня иногда за чтение хоть каких-то книг, вырывала их из рук и гнала к школьным, а раз даже прямо сказала: "Если не закончишь средней школы, то на какой основе пойдёшь дальше? Чем будешь жить? Думаешь, бабушка будет вечно жить? Бабушка, сынок, уже не та, что была; бабушка сегодня… завтра… и собьёшь ей разве что гроб за то, что она тебе оставит". — И, заплакав, вышла из комнаты.
Такое однажды будто пробудило меня. Я пошёл уверенным шагом к бабушке и заявил: "Чтобы вы знали, бабушка, — сказал я твёрдо, — я буду учиться, сколько хватит сил, и приложу все старания, чтобы сдать экзамены с "хорошим успехом". Когда сдам, поступлю, может, и в академию "профессорства" или, если хотите, и на попа, а может, останусь при войске, "проавансируюсь", как это обычно бывает, а если нет, то вот что скажу вам откровенно: я стану профессионалом-часовщиком и стану таким — обязан стать таким, чтобы не опозорить имя своего отца, а принести честь, взять вас на себя и быть более выдающимся украинцем, чем мог быть мой отец, будучи офицером. Когда я что люблю — то люблю, а если нет, то знайте, что ничто меня к тому не принудит. А с сегодняшнего дня не плачьте и не горюйте обо мне. Меня воспитали "не плакать", а быть твёрдым, как железо, а сами плачете… эй, бабушка!" — и вышел из её комнаты.
Несмотря на моё искреннее старание, прилежность и симпатию к одним и антипатию к другим предметам, я провалился на экзамене на аттестат зрелости. И думаете, по греческому и латинскому, которых в основном боится молодёжь? Нет. По математике и физике.
С чувством пережитого унижения я вернулся домой. Не "плакал" ни мокрыми, ни сухими глазами, ни от жалости, ни от ярости, какая-то твёрдая амбиция не позволяла. Да и держал себя в руках немало — только говорить не мог. Бабушка, взглянув на меня, когда я вошёл и молча бросил книги и шляпу на стол, сразу догадалась, что со мной творилось. Её глаза впились в моё лицо, а я — о, как помню ту минуту! — подошёл к ней и, бросившись на её грудь и стиснув в объятиях, словно хотел раздавить её грудь, вырвался, толкнул её в сторону и выбежал в сад.
Она потом утешала меня… добрая…, видя, что неудача на экзамене повлияла на меня глубже, чем она ожидала.
После уговаривала медленно… рассудительно ещё раз повторить и вторично сдавать экзамен; но я уже не хотел. Ещё раз сидеть за школьной партой, ещё раз то же самое "любить" и ненавидеть… нет. Я чувствовал, что не выдержу, и решил иначе. Сын офицера отдал себя, отдал всё своё время профессии. Вставал рано, ложился поздно и постепенно становился на ноги. В изготовлении часового материала я стал со своим учителем-мастером его серьёзным помощником. А когда тот, передав мне все тайны и практические опыты добросовестного многолетнего работника этого ремесла, окончательно умер, оставив мне ещё и завещательно весь часовой запас, среди которого было несколько очень ценных вещей и небольшой денежный капиталик — за мой и бабушкин, особенно мой, как он написал с подчёркиванием, искренний и добросовестный уход за его одинокой особой, — а к тому же, как я сказал, и работа, которой молодой офицерский сын-часовщик был безостановочно нагружен, — оказалось, что я скорее добьюсь хлеба, став хорошим профессионалом, чем зависимым от начальства чиновником, священником или другим дипломированным специалистом; потому я и оставил намерение искать свой "хлеб" в других сферах… в том, что было мне ближе всего. Только книги: чтение… свою нацию я никогда не покидал… и не предавал её… как знаешь… и до сих пор нет. И действительно. Ни того, ни другого я не пожалел. Чем дальше — тем я становился увереннее в безопасном заработке и мог всё смелее и как профессионал смотреть в будущее. Уже мог я держать для бабушки лучшую прислугу, мог и себя лучше кормить и одевать, а со временем и кое-что откладывать. А когда впоследствии одна из девушек, а была это украинка, что жила у бабушки на пансионе, заканчивая женскую гимназию и дополнительно занимаясь там лучшими рукоделиями, французским языком и игрой на фортепиано (в чём бабушка была известна в столице), как это требовалось тогдашним временем от дочерей лучших семей, — дочь одного украинского священника, владельца этого самого домика, в котором, как я упоминал выше, я и до сих пор живу, твоя добрая мать, мой сын, приглянулась мне так, что, заглянув ей хорошо в глаза и узнав её ангельский характер, мудрость и прилежность к любому делу… я не спал, не ел, не пил и только день и ночь одно держал в мыслях: ту девушку в жёны взять. Чему и бабушка не противилась, убедившись, что тот золотоволосый домашний ангел с непорочной душой не менее благоволит ко мне, поговорила с её родителями, и я, словно выполняя задачу мужчины, женился на ней.
Правда, со стороны её отца было немалое сопротивление против моего н е ч и н о в н и ч е с т в а или хотя бы богословия, но по просьбе дочери и её матери не разрушать её счастья, противопоставив этому мою ловкость, с которой можно было смело и уверенно и в будущем считаться, далее хорошее происхождение, ведь всё-таки "офицерский сын", хорошее воспитание, характерность, образованность и т. д., пока отец не схватился за голову и, взяв с меня слово "уважать" его дочь до гроба, а её упрашивая не "жаловаться" ему когда-либо на недостатки часового дела — согласился.
....................................................
Мы оба с твоей матерью очень уважали бабушку. Она была в доме нашей наставницей, нашей "паней", как мы её в шутку называли, и нашей дорогой бабушкой.
Когда наступало воскресенье или какой-то торжественный праздник, она всегда одевалась в какое-то своё шёлковое чёрное платье, надевала праздничный чепец на седую голову и, отправляя нас молодых в Божий дом, сама брала свой старый изношенный молитвенник и молилась вполголоса по нему.
Когда однажды я, настаивая на ней, спросил её, почему она оставила меня после смерти отца так немилосердно в доме заведующего — противника нашего народа и инициатора самоубийства моего отца, лишая меня тем единственного родственного тепла, которое я имел в ней и своей сестре, столь необходимого ребёнку в воспитании, — она ответила: "С того момента, как я узнала, что твой отец от бессилия проиграл в карты ваше имение и лишил себя жизни, выставив вас несчастных, не обеспеченных, без гроша, словно на улице и на поругание, меня охватило такое несказанное огорчение, жалость и ненависть к тому, так называемому, "хорошему обществу", где воспитывалось и поддерживалось всякое такое ничтожество, что я, сказав себе твёрдо, что так как я сама едва ли смогу воспитать единственного оставшегося украинца, Цезаревича, по желанию отца, честным человеком и украинцем-гражданином, решила лучше отдать тебя в строгие руки противника, где бы тебя не жалели, а наоборот учили бы с ранних лет относиться к молоту и наковальне, закалять свои силы и помнить, что жизнь… не игрушка с судьбой, а одна тяжёлая борьба.
Я знала, что заведующий и его окружение не будут считать подходящим для ополячивания материалом, пусть даже самого молодого украинского потомка, а напротив, лишь как потомка опасного для их племени — хоть и единственного — "из века в век" пробудят в тебе амбицию, сопротивление и ненависть, и ты скорее духовно созреешь.
Была я и убеждена в том, кто жена заведующего, и что под её ангельским крылом материнской натуры твое пребывание в её доме не станет адом, и голода и холода ты за время твоего пребывания не испытаешь.
Одним словом, по моим размышлениям, выходило так, что лучше отдать тебя в чужие, пусть даже враждебные руки на воспитание, чем держать у себя в недостатке, окружать мягкими чувствами бабушки и сестры, одновременно бороться с мальчишеским, избалованным отцом, непослушанием или, может быть, и унаследованной от отца слабостью или зародышем склонности к беззаботной жизни, тем более что он, возмущаясь иногда на неутешительные материальные обстоятельства, в которых приходилось в основном жить военным, говорил, что скорее отдал бы тебя учиться ремеслу, если бы не удалось получить высшее образование, чем на офицера, который должен внешне показывать блеск, элегантность, а на деле прикованный скудной платой к пустому корыту с обязанностью каждую минуту отдавать жизнь за родину…
Поэтому и только поэтому я отдала тебя на милость и немилость судьбы в дом заведующего, к которому так же чувствовала жалость и ненависть в душе, как и ты.