В нём находилась фотография Евы Захарий, а на бумаге стояло лишь несколько слов… "В третий день Рождества, то есть на Стефана[91], я буду в столице у доктора Эми, до свидания, может, в кино, после обеда в четыре часа. Э. З…"
Словно пойманный на дурном поступке, Юлиан спрятал письмо с фотографией в карман, затем подошёл к матери, которая именно ещё на минутку появилась среди детей и, незамеченная, следила за его движениями, заметила его замешательство. Она лишь одно спросила: "Это что-то плохое, мой сын?"
Он улыбнулся. "Нет, мама", — ответил и, наклоняясь к ней, поцеловал её руку.
"Потому что я вечно за вас боюсь", — сказала и с этими словами вышла.
Он покачал головой и направился за другими, которые именно вошли, чтобы попрощаться.
"Погодите, господа! — воскликнул он радостно. — Я с вами тоже пойду. Мне просто душно стало, я должен пройтись. Через часик буду снова в доме, только укажите, где мне ночевать. Я никого не разбужу. Вернусь без шума, как кот".
"Там, где всегда ночевал, братец. Там, где всегда", — услышал он в ответ голос Зони.
"Так, может, вместе с ёлкой?" — спросил он, указывая на комнату с наряженным деревцем.
"Там, там твоё наше рождественское деревце… там" — и разбежались, чтобы принести брату одна — плащ, другая — саблю, третья — фуражку и перчатки, и проводили с полушёпотом, чтобы не разбудить отца, всех троих мужчин в ясную ночь.
Возвращаясь в дом, заметила сестра Мария: "Он захватывающий, сёстры. Этот один год при войске в В. сделал из него, я бы сказала, готового мужчину".
"Так и кажется, Марийка, — ответила Зоня, переступая важно порог, — но он всё же ещё очень молод".
"Я больше всего люблю его голос", — добавила Оксана, подражая сдержанным тоном низкому голосу любимого брата.
*
Как сказано, все мужчины вышли из дома. Ночь была ясная и довольно морозная, и они, подняв воротники до ушей, шли бодро вперёд. Но недолго шли вместе, потому что вскоре разошлись, идя каждый к своему жилью-ночлегу, и лишь один Юлиан шёл сам.
Он вдохнул полной грудью. Наконец он один. Взглянул вверх. Там мерцали звёзды. Он дома, на своей родине. Огромная столица, где он пробыл целый год, где набрался духовного богатства и жизненного опыта настолько, насколько это удавалось, — он оставил её позади. Он расширил свой мир и был в этом сознающ. Его знакомые украинцы, которые там вместе с ним однолетниками служили, и те, что и вне службы с ним знались, так искренне прощались с ним, когда он уезжал, и всё снова… давали себе слово — держаться крепко на своём украинском положении… быть верным своим решениям и лишь одну цель знать. Себя и Украину. "Что свой, то свой", — промелькнуло у него, словно тёплой струёй, через душу.
Он осматривался по улицам. Какое всё было мелкое, пропорциональное, какое незначительное… но вдруг его воображение видит что-то другое… узкую комнату, окружённую заросшими высокими полу-скалами-полу-горами, а внизу, у их подножия, несётся горная вода. Над ней, среди раскидистой, царской высоты, зелени — белый дворец. "Ганингаймы!" — сказало что-то громко в его душе. Освещённые окна сияют издалека в ясную ночь… там шумное веселье, гостей полно и что угодно, а в одной гостиной, переполненной дымом дорогих папирос, он различает одну голову, будто свою собственную, те же черты, только более строгие, лишь старшую. Рядом другую, с выражением гордости и самоуверенности, — вельможа. Неужели Иоахим фон Ганингайм? Нет! Это его первый заведующий и доверенное лицо Альфонс Альбинский — лях. И ещё где-то там будто сменились головы, и на его месте — Ева Захарий. Да. Ева. Чёрные выразительные брови, величавый лоб… Нет, не Ева, а бабушка Орелецкая признаётся ему, что, как безумная, бросает банкнотами и картами без раздумий, без раздумий, что она его любит, что богачка и в с е б у д е х о р о ш о. Юлиан Цезаревич, слышишь? Да! Это он… он, тот самый… в его нагрудном кармане её фотография. Те же её чёрные глаза, что так тяжко, словно груз в душе, давят… но согревают ли они её?
Он невольно ударил рукой по сердцу, над которым покоилась её фотография. Писала, звала, как та кукушка, хотя он ни одним словом не отзывался за целый год к ней. Что было писать? Пустые фразы? Нет!.. Ему там иногда было так трудно, из-за недостатка средств, бороться, и никто не знал и никто не узнает, сколько раз он продавал свою еду другим, чтобы достать несколько жалких крон, иметь их и забежать куда-нибудь в один из театров, в оперу, увидеть что-то величественное из искусства великих артистов, услышать великих музыкантов или заплатить за вход на научные, интересные лекции значительных приезжих мужей, которых ему крайне нужно было услышать, потому что кто знал, как ещё его жизнь в будущем сложится? Нет! Он там не роскошествовал. Несмотря на то, что выполнял военные обязанности, он никогда не тратил время напрасно; работал, как мог. О, если бы они знали, те, кому жилось легко… как молодёжь бедствовала ради жалкой копейки, чтобы удержаться на поверхности жизни. А украинцам редко когда жилось беззаботно. И где ему было писать к ней? Писать, что он её не забыл, как и никогда не забывал Покутовку, в ней… тот тёмно-зелёный пруд… и её отца, того для него идеального христианина. Его глаза всюду сопровождали его, те большие синие ласковые глаза, они стерегли его, когда его товарищи "разрывали" в городские развлечения. Ему он писал. Посылал в большие праздники пожелания и давал доказательства, что не забывал его.
Тем временем на улице потеплело и начал таять снег. Молодой офицер мчал пустыми улицами. Он не устал. Нет! Ему нужен был широкий размах движения, потому что почему-то ему сегодня, с тех пор как он прочитал записки отца, тесно. Он видит в воображении другую картину. Снова в горах.
Там стояла одна хата. В ней он видит и узнаёт жилище "Цезаря Борджиа" и в его комнатах бледного, юного паренька… с тёмными глазами и упрямо и болезненно сжатыми устами, что тянулся к прекрасной жене "господина" и ляха заведующего Альбинского.
Затем слышатся ему слова того вельможи: "Если нет кого другого переслать мне письмо в мою комнату или что-то иное, то я могу подождать, только не посылай мне твоего слуги. Хлеба-соли я никому не жалею, но меня никто не может заставить смотреть на физиономии, которых я не выношу". Да. А тётя Оля… ах, та тётя Оля… он бы её подхватил на руки и обнёс кругом среди людей, как делали когда-то со славными… или… или… о, как она ему мила, та тётя Оля. А только имя Ц е з а р е в и ч е й нельзя было при нём произносить… имя "Цезаревичей…"
Разве их так много?
Нет. Но страшные, потому что обиженные. Один, что уже сошёл с жизненной арены, оставил как бы блеск сабли за собой; второй, встав на ступень ниже в обществе, стал на непоколебимую почву тяжёлого труда — и воспитывал, как умел, детей на характерных украинцев… а третий…
Он рассмеялся.
Отец передал ему свою меланхоличную, простую, неинтересную историю… а он… он должен из неё что-то дальше создать, кроме этого, встретится ли он хоть раз в жизни с тем гордым ляхом, что свысока смотрел на его соотечественников… а для себя лишь самое лучшее из жизни захватывал.
Раз он всё-таки его в жизни увидит… Должен увидеть и, встав перед ним, представиться внуком Юлиана Цезаревича.
Рука молодого офицера невольно схватилась за рукоять сабли и сжала её. Какие-то сани пронеслись, зазвенев сквозь тихую ночь, и разбудили офицера от его дум. Он повернул одним шагом и направился домой.
Снег всё больше утихал, а пока Юлиан лёг отдыхать, он подошёл к окну и распахнул его широко. Так ему было нужно. Холода и покоя. Когда мать утром вошла неслышным шагом к сыну, он спал крепко, а через открытое окно нападал снег белым пухом на рамы и недалеко от постели улёгся.
Она смотрела сдержанным дыханием на единственного сына. "Дорогое моё… и ещё такое молодое… молодое, — прошептала, — а во сне чего-то серьёзное, потому что нахмуренные брови". И так же неслышно, как вошла, так и удалилась беззвучным шагом.
*
Через два дня бушевала метель и носилась в воздухе. Холодный ветер резал по лицу тех, кто выходил из дома, и кружил вокруг. Снег ложился на крыши толстой массой, опёрся под стены, отягчил ветви деревьев, балконы, устроился по карнизам каменных домов и рамам окон и белел, куда ни глянь. По дорогам и тротуарам намело чересчур высоко.
На третий день погода изменилась, и солнце выглянуло ненадолго.
Рабочие заметали, чистили тротуары-дороги, вывозили подводами ту белую массу, что так основательно намела, как уже две зимы назад не бывало.
"Новая четверть на небе настала и сломала силу", — крикнул один рабочий другому.
"Сломала что сломала, а к Крещению ещё покажет свою фортунацию".
"Покажет… потому что то К р е щ е н и е, как и праздники русские были; потому что те первые всегда бывают вялыми. Что ляшское или немецкое… то не наше".
С одной боковой улицы подъехала сотня драгун на статных конях, блестящая, чистая, крепкая, и разговор прервался.
"Среди них есть большая часть и наших… кум. Говорят, украинцы к лошадям пригодны".
Войско прошло мимо.
"Ну-ка быстрее заметайте, быстрее", — прикрикнул полицейский, что стоял недалеко и уже прежде замечал ленивую работу рабочего.
"Кум" посмотрел на него исподлобья и сплюнул перед собой, не сдвинувшись ни на йоту.
"Числитесь к рабочим, а работа ваша на месте".
"А вам что до меня? Вы меня кормите?"
"Я вас не кормлю, но пусть будет по правде, если бы все такие рабочие, как вы, мир бы "скрипел" на месте".
"Ага, пан шваб какой усердный; аж меня заметил. Ага-а-а", — пропел и поднял метлу.
Полицейский обернулся и прошёл несколько шагов дальше.
"Меня кто должен был заставить работать, га? как хочу, иду, а если нет, то нет".
Юлиан, который как раз проходил мимо, подхватил эти слова и взглянул на мужчину.
Тот снял шляпу.
Юлиан машинально поблагодарил.
"Говорю, меня кто должен был заставить работать, как хочу, то пойду, а если нет, то нет".
Украинская натура. Не поднимется, пока не припечёт, пока не ударишь молотом. И тут же в его воображении поднялись немецкие и чешские рабочие. Совсем другой народ. Так и должно быть.
Всё тот же родовой навоз… "Кто виноват? Не способны к существованию?" — спросил его внутренний голос. Нет фанатизма, нет усердия, нет импульса и "не дай Бог" сверх достаточного у украинца, вспомнился ему, словно воскрес из глубины души, голос одного профессора, что объяснял этим лень украинского ученика в школах.
"Ага, ein, zwei, ein, zwei[92], и пошёл, — пробормотал рабочий, — что ему за беда? А ты тут стой да и маши метлой, да и маши, если бы ты так махал, а я бы твоей саблей знал, что делать…"
"Кум! вы уже готовы?"
"Я? Сей-час…"
"Потому что я своё закончил и иду обедать.