Тайком я рассчитывала, как уже вспоминала, на его супругу, которая, будучи украинкой, не позволила стереть с себя свою национальность, и на характерную его родственницу, панну Альбинскую, которая не колебалась ни минуты встать лицом к лицу перед улыбающимся деспотом, говоря правду относительно пропавших денег штабного врача, что в соединении с показаниями учителя Рыбки спасло пошатнувшуюся честь твоего отца, висевшую на волоске, указывая тем настоящего виновника без названия имени. Лишь когда пришло известие о смерти пани Альбинской, я впервые опустила руки бессильно и не знала, что предпринимать. Но тут пришёл мне сам учитель Рыбка на помощь, убеждая и уверяя меня, что панна Ольга Альбинская — личность незаурядная, полная добродетели, энергии и разума, доброты в крови и спокойствия, с тактом, будет не менее добросовестно заботиться о сыне несчастного покойника, как и сама пани Альбинская, тем более что, как я от него узнала, твой отец перед смертью даже просил её, чтобы она присматривала за тобой. Когда после смерти пани Альбинской я обратилась к ней с просьбой отныне заниматься и тобой, чужим сиротой, единственным наследником Цезаревичей, она прислала мне в ответ письмо, которое после моей смерти и ты держи в почёте, уверяя меня, что данное ею в этой цели обещание умершему капитану она, пока жива, никогда не нарушит, и ты будешь для неё святой памятью, ради которой она готова и жертвовать собой… На каком основании это последнее она, та «немка», как назвал её дядя в сцене после похорон отца, пообещала — я не знаю; но считаю, что тому была какая-то чисто психологическая причина; а раз так случилось, я не хотела ничего дальше догадываться, имея прежде всего на уме только его одного, а также и то, что твой отец, как офицер, не мог б е з и м е н и, пусть даже с кем-то, жениться. Ещё добавлю, что ты был у меня хорошим мальчиком, имел добрую долю амбиции в себе, и я лелеяла надежду, что себя легко не дашь растоптать, что и Господь не допустил.
Такой была моя ведущая мысль, когда я решила удалить тебя, дорогой «орлик», от моего сердца, единственного внука, за которым душа рвалась. Я спрашивала себя не раз: что я должна была делать? У меня была при себе и другая дитя, о которой нужно было иначе заботиться, снова иное воспитание давать — твою сестру.
...............................................................
Я трудилась здесь с ней ради нашего материального содержания, воспитывала её как можно честнее и старательнее для жизни, для Украины, чтобы знала, к чему принадлежит её душа и она сама, когда и ей свой камень к существованию Украины приложить, какой ей нужно быть украинкой… именно украинкой. А когда наконец приехал уже не впервые учитель Рыбка, что всегда информировал меня о твоей жизни в доме заведующего, и решительно попросил руки твоей сестры, которая до сих пор ещё никому не проявила симпатии, — настал для меня второй душевный кризис. Я вспомнила тебя… закрыла глаза… заглушая в себе голос прежней «полковницы», и сказала, не противясь ей, которая уже душой тайком прилипла к нему: «Иди!», вырывая из сердца убеждение, что она — та умница моя — как дочь и внучка высшего офицера, со своей красивой внешностью и чистой, как цветок, душой заслужила иной удел. Всё пустое. Это только гордая «бабушка» так думала — строила себе всякие планы ради её старосветского воспитания. По сути дела я никогда не жалела, что отдала её за него. Как знаешь сам, он для неё добр, уважает её, как «княгиню», кладёт к её ногам всё, что может, а самое важное, он «свой» человек, он наш украинец, он характерный и добросовестный в исполнении своего долга вплоть до глубины своей психики… и за это я благодарю тебя, Боже, ибо в чём ином, а особенно касательно твоей личности, я, может быть, и согрешила».
*
Стал ли я таким, каким бабушка хотела меня видеть — твёрдым, непоколебимым в тяжёлые монументальные жизненные минуты, как мужчина и член своей нации, я не знаю. Тот зародыш золота — чувство, что где-то дремало на дне моей души, я сам в себе никогда не воспитывал, не допускал к разгоранию. Теперь, когда я стал старым, говорю: «Великие чувства, вызванные жизнью, сами волнуют душу и сами увлекают её и собой к великим делам…»
Хорошо ли это вышло или наоборот, что из офицерского сына получился лишь офицерский часовщик, как меня прозвали военные знакомые моего отца, что приносили большой процент заработка — кто его знал? И из вас, детей, хотел я таких сделать, изнутри вытесать молотом прочно, чтобы отзывались на призывы важных событий в жизни лишь чистым — звонким — а не вполголоса — так… не знал ли я, как к тому правильно подойти, или иссякла здесь моя сила — не знаю. Что я закалял своей жизнью и опытом выдержанной душой, то смягчала нежность и любовь вашей матери — и кто знает, не лучше ли так.
Материальным моим состоянием она так-сяк удовлетворялась, убедившись, что её внук стал, как сама слышала, «полковым» часовщиком и имел столько работы, что родная дочь поступила к нему в ученицы и серьёзные помощницы.
Лишь от одного она должна была отказаться, ибо всегда т р е б у е т с я чем-то поступиться, как она уверяла, а именно — что сословию «офицерскому» никакое другое не равно ни добродетелью, ни рыцарством, ни бесстрашием, не говоря уже об элегантности. Создаёт ли всё это дисциплина, контроль над собой и другими, девиз — вставлять себя в ряды порядка вовне и вглубь, давая тем хорошее и прочное, а вместе с тем и безжалостное до крови, с тем, что, по её мнению, «воспитывало» железность в мужчине… а сводилось уже, как ей казалось, на второй план, старушка не могла согласиться».
И здесь окончил часовщик свои записки, которые вызвал перстень с красным камнем.
*
После прочтения отцовского памятника молодой офицер сидел ещё некоторое время неподвижно. Склонившись, опёрся одной рукой на колено… смотрел на тетрадь, которую держала другая. Потом, словно возвращаясь из иного мира, поднял голову и встал. «Спасибо вам, тату! Вы мне раскрыли себя… и я ваше поведение по отношению к нам понимаю. Мы вас не раз недопонимали, считали другим, чем вы были. После смерти своего отца вы не смели быть ребёнком. Вы крали, ловили лучи солнца любви, а вместе с тем и культуры, ибо вынуждены были пребывать в некотором смысле вне её. А всё же, тату… всё же вы один никогда не были отсталым, как многие ваши сотрудники. Вы закладывали фундамент, почти всю свою жизнь, под своими и детей ваших ногами трудом, примером, честными принципами и правдивостью, и потому и последствия вашего труда не будут напрасны».
«Дай Господи!» — ответил часовщик, и его глаза засветились на миг благородным блеском. В следующую же минуту он погас. «Я их не доживу, — сказал, — я многое н е д о ж и в у, ибо здоровье моё давно уже было истощено. Но вы, дети мои, ты, сын мой единственный, ещё сможешь что-то на руинах жизни своего деда и отца построить, ты, может быть, станешь на иной новый фундамент, сильнейший, ибо культурнейший духом… Какое счастье… видеть молодому человеку мир с накопленным предками и оставленным, материализованным достоянием духа — и пользоваться им. Какое счастье. Но я готов. Я уже так много тебе говорил — что пора возвращать тебя в круг, который мы на ужине покинули. Слушай, там за дверью слышны весёлые голоса твоих сестёр и моей любимки Оксаны. Они сегодня вдвойне счастливы. Старшие — своими женихами, а она — твоим приездом. Записки держи у себя, ведь я их для тебя составил. А теперь пойдём!» Отец потянулся рукой к часам и взглянул: «Две часы я тебя держал. Но не жалей. Сегодня Святой Вечер, Рождество Христово. Я счастлив, что дожил до него, имея и вас всех возле себя, а особенно тебя». Говоря это, он был сильно взволнован и вдруг протянул сыну, словно доброму товарищу, руку. Тот схватил её, согнулся молнией и, отдавая ей искреннее пожатие назад, поцеловал её. Между тем отец уже обнял его другой рукой и прижал единственного сына изо всей силы к своей груди. Это произошло без слова и было поступком одного мгновения.
Затем, словно по внутреннему приказу, оба отвернулись друг от друга. То ли это была схожесть характеров, которая заставляла стыдиться мягких чувств, то ли что-то иное… сын, проведя рукой сквозь густые волосы, сказал сдавленным голосом, возвращая записки отцу обратно: «Записки ваши, тату, для меня дорогая память, храните их для меня и дальше у себя. У вас они будут в более надёжном укрытии, чем у меня, который всего лишь с 8 до 10 дней побудет у вас гостем, а потом снова отъедет. А и перстень возьмите ещё к себе. Дорогие памятки не берут в дорогу с собой».
Но тут отец покачал головой. «Нет, нет, — сказал. — Записки я сохраню для тебя, но перстень бери, сын. Ты уже офицер, мужчина… ты его не потеряешь. К тому же это рождественский дар, и он вдвойне твой. Оставь его и носи с почётом».
«Что я его буду уважать и беречь, в том можете быть убеждены. Пусть бы и в какие горькие минуты пришлось мне попасть, я его никогда не отдам от себя, скорее…» Но тут отец его прервал: «Не говори, сын, — сказал и поднял предостерегающе палец… — Не говори, ибо никто за себя не может поручиться. Вот и твой дед не думал, что карты, а не битва станут причиной его смерти. А играл он в них не раз… и проигрывал, а всё выходил победителем тому…» — «Я не играю в карты, тату», — вспыхнул Юлиан.
«Но в чём другом он сможет тебе стать помощью, кто его знает. Ты ещё не знаешь жизни, не знаешь жизненных соблазнов и красоты и искусства культуры. Я их также не знаю. Из моего мира, а то мира рабочих, я не мог их познавать, но бывали минуты, когда наведывалась и болезнь, и смерть подстерегала в уголках моей хаты, и я не раз думал в душе… о продаже моих скромных драгоценностей, но как-то удалось мне сохранить его для тебя». — «Тем более я это сделаю, — ответил Юлиан. — Умели вы, тату, справляться с тяжёлыми минутами в вашем доме и среди детей, смогу и я это исполнить. Этот перстень будет напоминать мне всё ваше и дедово прошлое, если бы я и попал в чёрные моменты жизни и мне грозила бы какая катастрофа. Мой дед был праведным человеком, и никто не может доказать ему некорректного и нечестного поступка».
«Так оно и было, мой сын. Он лишил себя жизни, но чужого добра он не касался, как бы ни хотелось пану заведующему вытащить что-то подобное и тем отвратить своё преступное поведение. Если бы я имел тебе ещё что на эту тему сказать, то добавлю разве старую пословицу: бережёного и Бог бережёт. Избегай случая. Лишь он делает из нас преступников, в каком бы направлении это ни было».
Молодой офицер очнулся.