Ева с прислугой подавала чёрный кофе. Она подошла и к Юлиану. Тогда к столу подошли о. Захарий, один каноник и с ним один богослов с предложением к Юлиану присесть к тароку.
— Я не играю в карты, добродетель.
— Не умеете? — спросил богослов, известный проказник, что заметно вертелся возле Евы.
— Умею, но не играю.
— Не смеете, может?
— Почему бы не смел?
На челе Юлиана появился и исчез красный румянец гнева, как это бывает у впечатлительных натур.
— Я так думал, пан Цезаревич, простите. Наши родители не всегда смотрят ласковым глазом, когда мы, молодёжь, садимся за зелёные столики.
— И имеют справедливость, — вставил серьёзный каноник, — и имеют справедливость, но, — добавил спокойно, — бывают и исключения.
— Ну и как, пан Цезаревич? — настаивал молодой богослов.
— К сожалению, любезный пан, я вынужден решительно отказаться.
В ту минуту взгляд Юлиана встретился со взглядом Евы. Сочувственная улыбка заиграла у её уст.
— Не есть истинным рыцарем, — сказала возвышенным голосом бабушка. — Тот, кто не играет в карты, не умеет выпить, не умеет гулять до упаду. Сколько вам лет, пан Цезаревич?
— Двадцать два, добродетельница, двадцать два. Стар уже… правда? — И, вглядываясь в её лицо с загоревшимися глазами, сказал с нажимом: — В семье Цезаревичей вышла из карт тяжёлая трагедия… Может, вы слышали об этом, добродетельница, — нет?
И, не дожидаясь её ответа, он отвернулся и пошёл за о. Захарием, что взял его под руку.
— Какая это правда, пан Юлиан. Не одна минута в человеческой жизни наделала больше беды, чем целые годы.
Ева, побледневшая от ответа Юлиана, вышла на веранду, а бабушка, широко раскрыв уста, смотрела, словно без сознания, вслед уходящим.
*
Наступил вечер. Часть молодёжи, поплавав на лодке по пруду и навеселившись вдоволь, вернулась в дом и поддерживала беседу, играла и пела.
Когда появился Юлиан и его стальные глаза пробежали по присутствующим, они встретили и Еву. Она опустила взгляд. Её уста дрожали, а из горла вырвался подавленный всхлип. Чтобы не разразиться плачем, она покинула комнату.
Он сжал уста. В сердце поднималась странная буря. Он подошёл к открытому окну и словно впервые увидел всё то, что в его раме помещалось: сад, цветник и тропинки. Ему вспомнился тот момент во время первых его посещений, как он гнался за ней аллеей с ключом к лесу и поймал её. Когда обернулся, казалось, что его лицо стало на оттенок бледнее.
*
Никто не удивлялся, что Ева не осталась долго среди подруг и гостей. Все, кто был здесь собран, знали достаточно хорошо натуру бабушки Орелецкой и понимали, что её нужно было, словно малое дитя от огня, оберегать. Эту задачу приняла сегодня, очевидно, Ева.
*
Одна из приглашённых девушек, окончившая консерваторию, села к фортепиано и ударила умелой рукой несколько красивых аккордов в "миноре". Юлиан, что стоял недалеко от фортепиано, подтянул позади неё кресло и сел. Девушка, почувствовав за собой чьё-то присутствие, оглянулась. И то ли потому, что это был Юлиан, который интересовал её больше, чем другие молодцы, то ли от весёлого настроения, она улыбнулась ему и заиграла песню: "У соседа хата белая…"[95] Она играла мастерски, делая акцент в басовых партиях на мелодии, словно извлекала из неё сдерживаемое рыдание и всхлип. Один гость за другим появлялись из других комнат и стояли неподвижно, словно под гипнозом. Тёмные глаза Евы горели странным огнём и остановились на Юлиане, а он сидел склонившись и курил. То ли он не почувствовал того взгляда, то ли был слишком погружён в звуки песни, но ни разу не поднял головы. Лишь когда песня закончилась, поднял голову и его взгляд упал на девичье лицо. Чего они хотели от него, те чёрные глаза гордой, капризной девушки? То вызывали в сердце жалость, то увлекали его своим огнём, а всё не оставляли его, словно стояли на страже его души.
*
Хотя Ева, матушка и старая Катерина — в одном лице горничная, повариха и подруга прихода — следили за бабушкой, чтобы она не добралась до напитков, они всё же не могли её уследить. Когда матушка, утомлённая работой, вышла на минуту в прикрытый алькирик с горой хозяйских и Евиних подушек, чтобы тут немного прилечь, бабушка Орелецкая, что всё время следила за дочкой, у которой в кармане был ключ от буфета, зашла тихонько за ней в алькирик. Когда матушка легко захрапела, бабушка осторожно вынула у неё из кармана ключ и отправилась в длинные сени — хранилище всяких дорогих лакомств и напитков.
Бабушка выбрала две бутылочки коньяка и розового ликёра, и не думая долго, сунула меньшую в карман, что находился между складками старомодного платья. Усевшись на крылечко между олеандрами в кресле о. Захария, начала пить.
Как она там долго наслаждалась ароматным питьём, никто не знает. Аж когда Ева вернулась от гостей и ей понадобилась помощь Катерины, она выбежала на крыльцо, и тут почти оцепенела от вида, который представился её глазам: "Бабушка… папа!.. ах, бабушка", — вскрикнула и движением отчаяния закрыла лицо. Ах! Чтобы только он один — отец не видел этой страшной картины, что свалила её, молодую, теперь с ног, а потом ещё "один".
С утра носила она в сердце тяжёлую обиду. Она не простит ему никогда, что он сегодня её самое большое желание — устроить по своей воле свою будущность собственными силами — отверг. Он один, и тот… тот другой, перед чьим голосом она дрожала, как ягнёнок, не смели видеть бабушку в таком страшном состоянии. Отец мог торжествовать, ссылаясь на своё сегодняшнее заявление о бабушке, что на ней нельзя "строить", а тот… При этом воспоминании её лицо покрылось горячим румянцем стыда и большие слёзы затемнили ей взор.
"Он!" — она не знала, почему с её уст вырвался вдруг лёгкий возглас, а в нём его имя. Нет! Он сидел теперь с консерваторшей-немкой, пренебрегал ею так, что она потеряла смелость взглянуть в его лицо.
— Бабушка! — крикнула с отчаянием девушка и дёрнула её изо всей силы. Бабушка распахнула глаза и улыбнулась бездумно.
— Евочка, доченька моя, видишь, доченька, ты довольна… а? Ой, бабушка сдержит слово, голубушка. Твоя бабушка, если уж даст слово, то оно железо… А ты дай капельку того розового… я держусь… никто не знает. Чёрный кофе…
— Вставайте, бабушка, — умоляла Ева, — скорее-скорее, чтобы никто вас не увидел, потому что я умру от стыда, ой, бабушка!.. Какая я несчастная! — и подняла отчаянно руки.
На улице темнело, а из салона доносились звуки фортепиано — "Лесной царь" Шуберта[96]. Когда песня повторилась, Ева, борясь изо всех сил с бабушкой, что шаталась и вырывалась, поволокла её поспешно через сад.
*
Юлиан за ужином едва притрагивался к блюдам. Был полон беспокойства, не видел Евы и не знал, что с ней происходит. Своей соседке-консерваторше за столом прислуживал, отвечал на вопросы одного студента, что расспрашивал о Лондоне, Оксфорде и Кембридже[97].
Ещё в начале вечера появилась Ева, словно призрак, на пороге с бледным лицом, большими взволнованными глазами, которые упали жаром на него и его соседку, но он не обратил на это внимания. Она исчезла и больше не показывалась.
— Что с Евой? — спросила консерваторша хозяйку дома.
— Она чего-то сегодня нездорова, — ответила матушка. — Жалуется на головную боль, потому на время вышла прогуляться или, может, прилегла.
После ужина несколько весёлых пар разгулялось. Консерваторша пригласила и Юлиана к танцу, когда дамы выбирали, но он поблагодарил. Не гулял.
— Вы в трауре по кому-то? — спросила шутливо.
— Нет, но в чём-то подобном, — и тут улыбнулся через силу.
Когда она отошла, он подошёл к какой-то этажерке с книгами, вынул одну и взглянул на заголовок: "Человеческая анатомия". Он удивился. Значит, у н е ё уже было серьёзное намерение поступить на медицину. Он положил книгу на место и протянул руку за другой, когда вдруг зачем-то оглянулся и увидел в дверях комнаты Евы служанку Катерину. Её глаза были слегка прищурены и звали его за собой. "Матушка просит пана к себе на слово", — прошептала таинственно.
О. Захарий, увидев Юлиана, подошёл близко к нему:
— У меня к вам просьба, пан.
— Прошу, отче.
— Найдите мне Еву.
Юлиан посмотрел изумлённо и испуганно.
— Что случилось, скажите, я сделаю всё.
О. Захарий прижал руку к челу и потянул его за собой на софу. Рассказал ему, взволнованный, о сцене, что произошла сегодня утром между ним и дочерью. Не обошёл и влияния бабушки на жизнь молодой внучки, которую она привязывала к себе всякими обещаниями, настраивая её против родителей.
— Из-за чего? — спросил Юлиан.
Потому что я прозвал её чёрной тучей моего дома, удерживаю, как могу, от напитков и выступаю против ложной так наз. "панскости". Она хочет мой дом "опанщить", доказывая, что та "панскость" — это доказательство превосходства культуры против украинского "хамства". Она хочет в своей внучке пробудить кровь Альбинских. Вы ещё не знаете Альбинских: они мудры и хитры, как лисы, и способны на всё.
Юлиан слушал, не перебивая взволнованного отца. Тот добавил:
— Она и теперь умеет, когда трезва, быть симпатичной. А теперь идите и найдите мне мою дочь. Я боюсь, чтобы Ева от огорчения не сделала себе чего-то плохого.
Юлиан успокаивал отца, не верил, что Ева могла бы себе что-то сделать. А может, в саду или в лесу спряталась, чтобы напугать отца. Она же ещё дитя, он её найдёт. Он знает тут все уголки и не забыл их. Сказав это, улыбнулся и встал.
— Идите, идите, мой сын. У меня сердце переполнено тяжёлым предчувствием… Дай, Боже, чтобы оно в добро переменилось. Идите, направьте её мысли и решения в другое русло, она вас послушает.
Вечер был ясный, но необычайно душный. В саду, где царила тишина, потому что все находились в доме, ни листок не шелохнулся, только время от времени падал громко перезревший плод. Юлиан шёл, откинув волосы с чела, ровным шагом, как военный, поглядывая время от времени на небосвод. То ли лишь ему было так душно, то ли лежала на всём какая-то духота. В его голове роились разные мысли вперемешку с печалью о. Захария. Ева действительно была сегодня странной, даром что ему казалось, будто он её понимал. Однако была против него какая-то непонятная, как никогда. Сегодня, именно сегодня была при своём страдании лучше всех — своей сдержанностью, какой-то немой оппозицией. Его уста сжались. Через несколько дней он вернётся домой, не будет её видеть. Что с ней станет, он не знает, и что с ним станет. Его путь ведёт к профессорской кафедре. Он вздохнул.