Не было ни одного жилища, уголка, где жили высшие и низшие горные чиновники, где не жилось бы без тревоги, где не пользовались бы благами, а так ничтожно заведёнными и эксплуатированными легкомысленными, хоть и честными владельцами. Настали минуты отчаяния и раскаяния среди чиновничества. Один значительный чех, директор одной прекрасной копи… в отчаянии, перед перспективой дальнейшего существования, жена которого иначе и не ходила, как в шелках и бархате, а низших чиновников будто и не замечала, пал, поражённый апоплексией, в несколько часов после страшной вести. И так повсюду вступила скорбь, где недавно веяло спокойствием и беззаботностью.
Что же до самих владельцев: то в тот же день помчались две кареты, запряжённые самыми горячими конями из конюшни фон Ганинґаймов, к резиденции. Одна — с несколькими высшими чиновниками, что постановили во что бы то ни стало удержать угрожаемое продажей имущество, во главе с самыми способными из всех чиновников горного дела — заведующим складами самой дорогой руды; а другая — с прекрасной англичанкой в той же цели, что и заведование. Прежде чем муж выедет, она должна была от имени его умолить влиятельное лицо имений религиозного фонда о продлении срока уплаты долга. Если бы это удалось хотя бы частично, он сам тогда должен был выехать, насколько обстоятельства позволили бы уладить дело так, что взносы, которыми погашались долги, имели бы точнее и большими суммами отправляться.
Через несколько дней они вернулись.
По дороге обратно, когда так же карета за каретой катились — несчастная женщина, ехавшая со своей верной служанкой, ломала время от времени беззвучно руки и разражалась плачем. Все её просьбы и мольбы у соответствующих властей и мужей принять во внимание их, Ганинґаймов, положение, грозившее катастрофой, остались без последствий. Ещё несколько часов задерживались кареты, чтобы проезжие отдохнули. Тогда к её запертому купе подошёл вышеупомянутый заведующий и успокаивал её. О нём рассказывали, что он был в своём деле не только один из самых способных и образованных, но и лично влиятельный, которому редко что шло не по плану. Сам ещё молодой, отец нескольких детей и муж прекрасной благородной женщины, он теперь утешал горем убитую женщину, уговаривая и убеждая её, что их положение ещё не поколеблено всерьёз, пока её муж и она имели друзей. Быть может, в другой раз этому красивому мужчине удалось бы иностранку ввести в иной настрой, но на этот раз он ошибся. Она через минуту молчания поблагодарила его за сочувствие ласковыми словами и сказала: "В этот раз я вам не могу поверить, Ц е з а р е Б о р д ж и а[66], для этого я слишком а н г л и ч а н к а. Впрочем, и ваше положение под угрозой… у вас есть жена и дети. Но вам свет открыт, как молодой ещё чиновник горного дела вы сможете и в другом месте при ваших способностях найти хлеб. Мы с мужем справимся". И, махнув рукой, словно отпуская его, прижала лоб к противоположному окну кареты, не взглянув больше на него.
Он отошёл и направился к своим товарищам, что ждали его во второй бричке и подкреплялись наскоро распакованной едой и напитком. Она чувствует, что оказалась на краю бездны. Она умна. Недаром англичанка. Но это ничего не поможет. А он? Он усмехнулся одним уголком уст. Своего "хлеба" ему не нужно искать "в мире", он был осторожен и предвидел всякие возможные случаи.
Закончив своё повествование, Юлиан умолк и посмотрел далеко вперёд себя. Так как Ева стояла ещё молча под впечатлением рассказанного — он наконец заговорил: ни один из добродеев-чиновников горного дела не мог долго радоваться случайными долями денежных и материальных процентов с имения вельмож. Лишь один-единственный тот заведующий стоял обеспеченный… спокойный посреди… распадающейся чиновничьей общины.
Ева подняла удивлённо головку. "Правда?"
"Да".
Как он назывался? Ведь её бабушки брат, дядя А л ь ф о н с, тоже был в те времена управляющим у Ганинґаймов.
Он не знал.
Ему не хотелось больше об этом говорить. Дядя был образцовым управителем, вероятно, умел добытым материалом мудро распоряжаться. Он и доныне в уважении. Сказав это, Ева посмотрела на лицо Юлиана, что показалось ей замкнутым и серьёзным, и настойчиво искала его глаз, когда те как будто избегали встречаться с её взглядом.
"И не можете себе припомнить имени того заведующего?"
"Нет, панна Ева".
"Но ваша тётя, наверное, знает?"
"Вероятно, только я её не спрашивал. Меня в то время, а это очень короткое, которое я там пребывал, другое занимало, чем жизнь и хозяйство какой-то чужой семьи, что отдалась на волю случая, может, не столько обстоятельствам, не считаясь с ними серьёзнее, сколько управляющему персоналу и своим страстям, и потому, как говорили, какая работа — такая сумма".
Ей показалось, что от Юлиана повеяло словно холодом. Она опустила взгляд.
"А прекрасная англичанка?"
"О, она не пропала, панна Ева. Покинув несчастное место прежнего, столь драгоценного источника и беззаботной жизни, поселилась на какое-то время в столице, откуда вышла позже замуж за высокого чиновника той власти, которая конфисковала имение Ганинґаймов… и присоединила его к религиозным владениям".
"А он?" — спросила.
"Вам не известно, как он кончил?"
Она посмотрела на него испуганными глазами, словно пойманная на дурном поступке.
"Да. Немного от бабушки. Он, Иоахим, не мог пережить утраты имения и, уехав оттуда, лишил себя жизни. Никто не сказал об этом дурного слова. Никого Ганинґаймы и не обидели. Кто их знал и о них слышал, называл их лишь несчастными".
Сказав это, Ева умолкла и опустила руки на колени.
Юлиан поднялся со своего места.
"Вы хотите идти?"
"Мне хочется пойти навстречу вашему отцу, хоть и не знаю куда. Он выехал?"
"Нет. Но именно сегодня первый урок катехизации, а это занимает у него обычно больше времени. Он учит в школе детей определённое время, а потом забирает их гурьбой, идёт с ними куда-нибудь в поле, чтобы освежиться, и рассказывает, или скорее дополняет им там то, что им доступно из Христовой науки".
О да, её отец учит религии идеально. Это его "армия", говорит он, которую он воспитывает для Спасителя и своего народа на будущее, наставляет их, что первая обязанность — любить Бога, почитать Христово учение, а вторая — любить свой народ и свою землю. Это вся его отрада, уверяет нас, когда иногда мама, бабушка, а порой и я, делаем ему упрёки, что он тратит слишком много времени на детей, а занимается слишком мало полевым хозяйством или другими делами, что приносили бы в дом материальный доход.
Юлиан прикусил губы и нервно посмотрел на часы.
Было ровно шесть.
"А мне так важно с ним сегодня поговорить. Завтра или послезавтра я должен непременно возвращаться домой". Тут он рассказал вкратце о выезде отца на курорт, не упоминая ничего о подлинной причине своего прихода на приход.
Ева побледнела.
"А я ничего не знала", — сказала спустя минуту неровным голосом.
"Да и я ничего не знал. Всё пришло неожиданно", — промолвив это, оба вдруг остались без дальнейшей темы.
Из этого молчания вывел их вдруг шелест шагов, где-то неподалёку. Когда они оглянулись в ту сторону, увидели о. Захария, который появился с боковой тропинки сада.
Он держал руки за спиной и казался усталым. Когда увидел их обоих на скамье, по его лицу пробежал словно лёгкий свет. Но это длилось лишь одну минуту. В следующую он стоял возле них серьёзный и задумчивый.
Юлиан поздоровался, а Ева отбежала.
О. Захарий, услышав от молодого человека, по каким причинам он должен так скоро покидать Покутовку, хотя до выезда в армию имел почти целый месяц, пригласил его в свою рабочую комнату, где принимал только людей, приходивших к нему по серьёзным делам.
На столе посередине комнаты стоял один крест, одна старая книга Священного Писания, Библия, простая надщербленная копилка, записанная какая-то книга и чистые листы бумаги, в одном углу большие подсвечники, возле них свечи, а вокруг стола обычные деревянные лавки. На одной стене виднелась известная картина св. Вероники… держащей плат с лицом Спасителя, увенчанного тернием.
Юлиан удивился на минуту тому лицу Сына Божьего с выражением страшного страдания.
"Здесь церковная атмосфера, — сказал ему о. Захарий, заметив его погружённость в картину. — Правда?" Юлиана пробрала лёгкая дрожь. Он взглянул на пастыря и ответил: "Да, отче. Здесь ваши прихожане собираются".
"Да. В самых серьёзных делах. Потому что в политические акции я их не очень вовлекаю, как и вообще держусь от них, насколько могу служить ими прямо своей народности… и сам издали. Двум противоположным мирам нельзя служить всей душой, хоть один не исключает и не должен исключать другого. Только наш крестьянин ещё не дорос до акций в политике.
Он у нас ещё не таков, чтобы, напившись, не избил немилосердно коня или жену, ах, но садитесь, юноша, и скажите, какое дело привело вас к попу Захарию?
Говорите откровенно, я рад вас выслушать и, может быть, в чём посоветую — или и помогу".
О. Захарий сел сам, утомлённо опершись головой о руки, и смотрел прямо своими голубыми глазами в лицо Юлиана. Юлиан, усевшись напротив пастыря, рассказал, насколько мог вкратце, о своих отношениях к отцу, о том, как почти сам содержал себя материально, чтобы не быть ему в тягость, о трудолюбии всех в доме, о гармоничной их жизни, и перешёл на последние события, что случились, то есть о болезни отца, о которой он сам только вот недавно узнал, подчеркнув при этом безотрадное своё положение в желании помочь отцу для поездки на курорт, не обходя и намерения говорить и с помещиком об этом, неудачу в том направлении из-за отъезда его и… и… вот…
"И пришли, как и подобает — и что было сразу в первую минуту сделать — к попу".
Юлиан покачал отрицательно головой. "Не говорите, отче, "к попу". Не к попу тянуло меня, а к вам, апостолу "черни", к его дорогой мне особе, за словом, которое он скажет. Я почти не знаю, какое мне занять положение по отношению к больному". О. Захарий помолчал сперва, затем встал перед юношей и положил успокаивающе руки ему на плечи. "Я вам благодарен за ваше, хоть и молодое, доверие, я благодарен. Не говорите и не просите ничего, я всё понял и знаю. Нужные средства на лечение отца я вам достану, достану. Говорите только сколько, здесь каждая минута дорога".
Юлиан удивился, хотел ещё дальше говорить, но пастырь не допустил. Тогда Юлиан назвал сумму, о которой знал, что она достаточна отцу на указанную цель.
О. Захарий сам не имел средств. Но он их достанет. Он их или займёт у своей тёщи, что передала ему большую сумму на выдачу в рост под соответствующие проценты среди крестьян, или из сиротской сельской сберегательной кассы, заложенной его стараниями.
Услышав слово "тёща", Юлиан немного испуганно отпрянул назад.