По вопросу, является ли этот панич Цезаревичем, — передал ему телеграмму.
Юлиан взглянул на неё и разорвал.
"Из дома", — сказал и пробежал глазами по ней, передавая её затем и пастырю. Тот читал: "Отец ожидает тебя завтра ночью. Проведёшь его до Л. Спеши. Зоня".
О. Захарий и юноша переглянулись.
Через минуту размышлений первый сказал: "Придите ко мне завтра в пять утра. А теперь не теряйте времени и идите, чтобы вовремя встать и всё намеченное выполнить". Он подал Юлиану руку, крепко сжал его правицу, а Юлиан обернулся к Еве. Она стояла бледная, а у её уст блуждала улыбка.
"До свидания, панна Ева. Думал, мой отъезд будет иным — но, к сожалению… — тут он прервал нервно и добавил поспешно: — Когда увидимся? Может, будете так любезны когда-нибудь к моей матери или сестре заглянуть?"
Она смотрела на него большими глазами, а её правая нога, словно чем-то тронутая, начала слегка отбивать такт.
"Это вряд ли случится, юноша. Она у вас малознакома, — ответил за дочь о. Захарий, — будет учиться, в городе под опекой пані Др. Эми и сёстры… но, может, может, когда-нибудь… не отрицаю".
"Да, — повторила девушка. — Может. Панну Зоню я знаю. Она мне симпатична. А вы поедете в армию, забудете Покутовку, разве что д и д и ч и в н и, и ещё л е с и с т а в. Я буду за ними присматривать…"
Он улыбнулся натянуто: "Д и д и ч и в н и, и ещё лес и пруд, — повторил. — Смотрите за ними, а я когда-нибудь приеду и посмотрю, что с ними".
Затем они подали друг другу руки. О. Захарий ждал. Когда Юлиан надевал шляпу на голову… взглянул в последний раз на молодую девушку. Не имела ли она больше ни одного слова для него?
Нет. Они разошлись.
"Дидичивни, и ещё лес и пруд…" — промолвилось в его душе.
Его грудь поднялась.
Он начал свистеть.
....................................................
Рано на следующий день, когда ещё приход тонул в туманах, в первую неделю сентября подписал Юлиан Цезаревич у о. Захария в рабочей комнате, двери которой стояли широко открыты к солнцу, долговую расписку, а пастырь, тщательно её спрятав, передал ему уже приготовленное толстое письмо в большом опечатанном конверте с адресом пані Др. Эми в резиденции, сказав: "Зайдите по приезде в столицу к этой даме и передайте ей это письмо. Она поступит по моему желанию, пойдёт с вами в банк и передаст вам нужную сумму. Это женщина честная, дискретная, а дальше, Юлиан Цезаревич… — голос о. Захария тут задрожал, — отдайте свои пути Господу Богу".
.......................................................
Свежий воздух обнял и купал фигуру молодого человека, который возвращался с грудью, полной удовлетворения. Да. Она ещё лежала, окутанная сном — Покутовская парафия — а за ней, словно загадки, мерцали лес и пруд, и белая лавка.
*
Юлиан ехал возом.
Мать молодого Эдварда, узнав от него о состоянии здоровья его отца, о поездке на курорт и то в обществе Юлиана, дала распоряжение приготовить для него к раннему часу лошадей, чтобы он мог скорее, чем железной дорогой (которая отходила лишь вечером), добраться до семьи и с отцом ещё до выезда побыть несколько часов дома или уладить какие-либо дела.
Так и произошло.
Когда Юлиан оказался наконец в доме, почувствовал себя словно в улье.
Здесь он здоровался сразу чуть не со всеми, хотя обратился прежде всего к отцу с вопросом, как тот себя чувствует, целовал его исхудалую руку и оправдывался, что не прибыл раньше.
"Ничего, сын! — ответил отец тише, чем обычно, голосом, обхватывая сына полным взглядом. — Хорошо, что ты уже здесь, и вечерний, а не ночной поезд увезёт нас. Как уже знаешь, сын, — говорил серьёзно, — врачи посылают меня на курорт. На добро или зло — покажет. Эта моя нынешняя болезнь перечеркнула мне расчёты на несколько лет вперёд. А ты едешь со мной аж до К… Я, разумеется, понесу все расходы путешествия сам, так что можешь спокойно меня сопровождать. Я бы и Зоню взял с собой, но… кто заменит меня в мастерской? Она, знаешь…" — он тут прервал и плотно сжал уста.
Юлиан покачал головой, снял пальто… и, вынув из нагрудного кармана портмоне, отсчитал несколько крупных банкнот отцу на стол. "Это для вас, папа, помощь на курорт — не волнуйтесь ни о чём. Врач хорошо сделал, что вас направил. Поездка и пребывание в К… укрепят ваше уставшее тело и душу… вы немного осунулись…" При этих словах его взгляд встретился с взглядом Зони.
"А ты возмужал, парень. Разросся, как тот молодой дуб… но… — добавил и подошёл к столу, где лежали банкноты. — Зачем даёшь это, сын? Я ни на кого не рассчитывал. Давно уже готовился к подобным случаям для себя или для кого-то из вас. Вы мне помогали зерно к зерну складывать. Постепенно я это делал. Правда, я терял день ото дня у вас любовь и доверие, был деспотом, потому что должен был быть… был мрачен, потому что должен был быть. Мне лишь одного жаль… одного… но…" И, возвращая разговор к прежнему, сказал: "Я эти твои деньги не возьму, ты их не заработал, не мог ещё сам заработать. Отдай, если занял".
"Эти деньги — моё дело, папа… вы сами мне перед минутой сказали, что я мужчина".
"Да. Но я их не возьму".
"А я их не отдам".
"Положи их в сберегательную кассу… и когда-нибудь. Нет. Дай Зоне. Она пойдёт в город и пусть их вложит. Если мне ещё будет нужно, вспомню твоё доброе сердце и возьму их. Надеюсь, что вернусь сильнее… а по дороге ещё поговорим. Расскажи нам всем, как тебе ведётся".
Юлиан пересказал немногими словами о своём пребывании у дидича, о делах на приходе, дал характеристику о. Захария, его деятельности среди народа, а в конце остановился на знакомстве с Германией и мимоходом на бабушке Орелецкой.
Отец насупил брови и спросил, жива ли она ещё.
Да. Она ведь не так стара, знает ли её отец?
Почему нет? Но он меньше; лучше уже знает её тётя Рыбко и её муж в горах, куда нужно, как он упоминал, раньше или позже непременно поехать и навестить их, не забыв и тётю Олю Альбинскую. Это нужно запомнить. Они обе позаботятся обо всех них, т. е. матери, сёстрах, если его когда-нибудь не станет, потому что его, Юлиана, он не учитывает. Он мужчина и даст себе в мире сам совет.
"Папа!" — воскликнул, неприятно поражённый, Юлиан, но и в ту минуту умолк.
Отец взглянул сквозь него в окно.
"Не волнуйся. Старайся хоть себя поставить на ноги. Зоня уже так как обеспечена. У неё свой кусок в руках, а её жених, Мирослав — ты его знаешь — хороший и честный человек. После моей смерти поведут нашу мастерскую дальше. Так надеюсь на Бога… Нам, старым, нужно обо всём думать".
Помолчав минуту, спросил потом, знает ли Юлиан молодого садовника Захарка из Покутовки.
Юлиан удивился, ба, почти испугался. Может, отец заметил его ухаживания за Марией… тогда — отец был строг в таких случаях, не любил, как выражался вообще, "любовь наощупь".
Юлиан не ответил сразу. Он знал, что отец взвешивал каждое слово.
Как человек, знал он его достаточно хорошо. Он был характерный, доброго сердца, горячий украинец и правдолюб.
"Я подчёркиваю это слово, папа. Если хотите о нём, как о садовнике, что-то знать, то пусть послужит фактом то, что он принят дидичем Гангом и на дальнейшие годы в Покутовке с Нового года как самостоятельный садовник с хорошей оплатой и обеспечением его и его жены в случае смерти дидича. Это я от самого дидича узнал. Но в чём дело, папа, что вы спрашиваете про Зарка?"
"Он был у меня, купил хороший стенный часы и упомянул, что — думает через год жениться. Господь знает, как это ещё будет со мной. А наша Мария пылает, когда он к нам заходит. Имей бдительность насчёт твоих сестёр во время моего отсутствия. Неразумие много разочарований в жизни приносит… а молодёжь любит сердцем и телом. Теперь иди к ним и к матери, приготовься к дороге, а придёт время, то поговорим и о другом".
Юлиан вышел к матери и сёстрам, где говорили о разном, главным образом о болезни отца, помолвке Зони, о том, что цветы, появлявшиеся время от времени в окнах бедной семьи часовщика, украшали в скромных комнатах столики, происходили не от кого иного, как от молодого трудолюбивого садовника Зарка.
"А тебе как велось, паничик? Бывал у о. Захария на приходе? — спрашивала Мария и кивала пальцем. — Как там? Мы слышали, что ты приход не обходил…" Она искала глазами брата так упорно, что он под её молодым инквизиторским взглядом едва заметно изменил цвет.
"Не обходил, сестричка… не обходил — вы сами того желали, — и признаюсь откровенно, что ни одной минуты об этом не пожалел".
"Панна Ева…" — вставила Зоня… останавливая серьёзно взгляд на лице брата…
"Поступательная и милая панночка… гораздо интереснее, чем вы думаете… будет здесь дальше учиться частным образом… а дальше я не знаю, я не опекун её".
"А матушка, Юльку?" — спросила мать, улыбаясь, и погладила любимца по красивому лицу, поправляя ему галстук под воротником.
"Как все мамы и матушки… Они известны… Есть там ещё и бабушка… пані Орелецкая… мамочка".
"Какая?" — сорвалось одним звуком с уст присутствующих…
Но Юлиан не ответил.
Перед его воображением возник нежный образ Евы — с чёрными глазами, и ни одно слово не переступило его уст о той "бабушке"…
Вдруг обхватили его сзади бурно две руки.
"А такой, как я… не было там…?" — раздался весёлый голос Оксаны… которая вдруг встала перед братом.
"Нет, такой второй Оксаны не было…" — ответил брат живо, рад смене, что не пришлось говорить о тех там.
Вечером, как только месяц выплыл на небо, уехал часовщик Цезаревич в обществе своего сына и в сопровождении дочерей Зони и Оксаны (последних лишь до железнодорожного вокзала) на курорт… а сам вернулся на третий день назад.
*
Через недолгое время изменилась погода. Ветер гнал и срывал листья с деревьев, хотя они ещё крепко держались, трепал осенние цветы, захлопывал двери при открытии, что трудно их было без усилия в руках удержать, заворачивал дым и гнал бешено по улицам города, взметая пыль вверх, чтобы потом прогуляться с ней по широкому полю за городом.
Оксана сидела над книгой, как не раз. Мария выбежала, встревоженная, в небольшой садик за домом, чтобы посмотреть, что там с некоторыми несорванными ещё плодами, и всё ещё не возвращалась, а Зоня, отцовская "правая рука", что занимала в его отсутствие его место, вошла на минутку в среднюю комнату, где все… собирались.
Мать хлопотала возле полдника, тихо, беззвучно своим обычаем приносила одно за другим и, застелив скатертью стол… собралась наливать чай.
Зоня как раз задержалась у окна и смотрела на небо… Там гнали тела серых туч, словно наперегонки.