Когда виделись в последний раз — не считая прогулки с бабушкой по дороге, она между прочим сказала: вскоре после отпуста здесь, в Покутовке, она едет в столицу. Жить будет у пани доктора Эми. О, если бы это уже было после окончания средних тех школ. Он не знает, что у неё на сердце. А через минуту, перескакивая на другую тему, спросила, катается ли он на лыжах, по льду?
"Нет".
А она это страшно любит. Вообще ей все виды спорта нравятся, хоть не всеми она может владеть. Это что-то такое… такое… Она ударила себя в грудь и вздохнула облегчённо и восторженно. Но одному она, пожалуй, никогда не научится?
"Чему?"
"Плаванию".
А он это прекрасно умеет.
Она — нет. Пани доктор Эми всё за неё боится, когда она выходит с лыжами из дома на плечах. Пусть уж она осторожнее будет, приказывала: "ми Goteswillen"[61], пусть смотрит. Она иногда бывает совсем без всякого самоконтроля, когда раз за что-то загорится. Такая непредсказуемая, что страшно и подумать. Пусть она себе только представит: лёд ломается под ней, она падает навзничь, и хоть бы и не утонула, то простуда, а может, и смертельные последствия неизбежны. Пусть только никто богов не искушает. Что сказал бы тогда Hochwurden[62]? Разве ему нужны волнения? Как она будет одна перед родителями отвечать? Мать и бабушка её положение поймут, а отец?
Он болен. Поэтому пусть она привыкает над каждым своим поступком задумываться. "Vorsicht ist die Mutter der Weisheit"[63].
"Amen"[64], — закончила Ева, выставив шаловливо воспитанный кончик языка, и исчезла у него из глаз.
Такой она была, та Ева.
И ему почему-то тоскливо за ней. Не красавица, а всё-таки красивая. Ему так хочется увидеться с ней. В её присутствии так странно делается… тоже хорошо, хоть иногда и больно, будто с чем-то срастается, а потом снова разрывается. Вот она словно рядом, он видит её очертания… а вмиг она как будто снова расплывается, отдаляется. Что-то нарушает в нём тканое как из шёлка, что он сам бережёт от себя, прикрывая глаза. Будто солнце с тьмой борются.
Ева, что это?
*
Вскоре после своего возвращения из Покутовки, узнав, что Ева ещё дома, но уже через несколько дней уезжает в столицу, он отправился однажды после обеда на приход. Здесь его пребывание также уже заканчивалось, и хоть Эдвард и его родственники и слышать об этом не хотели, но ничего нельзя было поделать.
Неожиданно пришло письмо от его отца, чтобы он как можно скорее после получения письма возвращался домой. Он, отец, чувствовал себя со времени его отъезда не очень здоровым. Когда по просьбе домашних, особенно Зони и матери, пошёл к врачу и здесь его тщательно обследовали, тот нашёл, что ему нужно ещё в этом году — а то как можно скорее в этот последний сезон — ехать в курорт К. Хорошо бы не откладывать отъезда или уж слишком на следующий год, потому что болезнь могла бы принять такие размеры, что потребовала бы операции, к чему он, отец, не хотел бы допустить. Операция — это для него то же самое, что смерть. От его здоровья и жизни зависело существование всей семьи. Это он своему единственному сыну не нуждался говорить — но, уважая его молодость, он всё-таки это пишет. Дальше сообщил, что Зоня, его правая рука в мастерской, обручилась с первым его давним помощником… господином Станьком… самостоятельным часовщиком. Так что нужно, чтобы он был на время его отсутствия дома. Он этим не хочет ничего задеть, но мать занята и не может заглянуть в каждый угол.
Письмо было написано в кратком, свойственном отцу стиле и тоне — но вместе с тем словно что-то болезненное, неясное блуждало между строк. Кроме этого, ничего больше. Ни одного тёплого слова — разве: твой отец.
Прочитав письмо, Юлиан опустил голову на него, лежавший у края стола, за которым он сидел.
Отец болен! Тот отец, что весь был твёрдый, как железо, был безжалостен к себе и другим, не терпел слабых ни на теле, ни на душе, почти не признавал болезни, теперь несомненно тяжко болен.
Никогда доселе не исходила жалоба из его уст на физическое недомогание — никогда и не видел его никто страдающим. Всегда он был сильным, несокрушимым, всегда трудолюбивым, над столом склонённым с утра до поздней ночи, окружённый разнообразными часами, будто всматривался через микроскоп в движения мира, его внутренние и внешние перемены, распад там прогрессу… победы и падения — всегда одинаковый, без признаков физической немощи.
Вдруг Юлиан встрепенулся.
Отец отъезжает в далёкий и дорогой курорт: но с чем он отъезжает? Откуда у него средства на это?
Он не знал. У них дома не было наличности. А та малость, что, может, и сэкономил, что урезал детям — там с одежды, там с чего-то другого, на что они, хоть и ропща, соглашались — то было минимально и могло едва покрыть расходы на поездку.
Но об этом отец ни словом не намекнул. Краска жгучего стыда и испуга вспыхнула у него на лице. Он, его единственный сын, не мог ему ничем помочь. Молнией пролетели его мысли по всему его мелкому "имению". Он подсчитал, сколько стоят его одежды, книги, что маленькая бриллиантовая булавочка для галстука, что он получил от матери. Больше он ничего не имел, что мог бы обменять на деньги, и горько усмехнулся. Он был бы попросил у Эдвардова отца аванс и дал бы отцу, но так как оба они вскоре вступали в армию, и он только после службы годом должен был выехать с Эдвардом в путешествие в роли секретаря, он не мог просить какой-либо платы уже теперь. Он закрыл лицо руками и потер лоб. Такой всегда уверенный в себе… такой гордый и так решительно выступал против отца иногда — а теперь, где нужно было больного поддержать материально, чтобы он спас здоровье для сестёр, матери, дождался когда-нибудь от него, единственного сына, хоть какого-то удовлетворения, он оказался бессильным. Правда, он не был в этом виноват, он работал с детства, старался слишком рано не быть в тягость родителям; а что всё ещё не имел хлеба в руках, должен был и дальше сам на себя зарабатывать. — Кто был в этом виноват? Вдруг он поднялся. Его юное лицо было омрачено, но выражение твёрдой решимости обозначилось у его уст, над которыми уже темнел нежный пушок усов.
Он что-нибудь сделает. Он отца спасёт. Попробует любым способом что-то получить у Эдвардова отца.
Правда, это было нелёгкое дело. Старый немец был точный. Расчётливый, более сухого характера, считал, несмотря на своё имение, каждую копейку и строго следил за тем, чтобы и дети так поступали и ничего напрасно из их рук не тратилось. Но… может, захочет учесть положение его отца и то, что он, Юлиан, ещё такой бедный, и кроме доброй воли и стремления к труду, был ещё против обстоятельств в своём положении — беспомощный. Он и никого другого не имел, к кому мог бы в этой заботе о помощи обратиться. Серьёзно начал по комнате ходить.
Составляя себе просьбу к помещику, он краснел. Он пребывал теперь гостем здесь, и выходило ли это — обращаться к такому господину с такой вульгарной просьбой? К нему, что держался обычно на расстоянии от неравных себе и для которого был он, Юлиан, ничтожной молодой личностью, разве что хорошим и добросовестным товарищем его сына… бедный студент бедных родителей, которому он выплачивал заслуженный гонорар? Точно в минуту… и здесь его как гостя время от времени задерживал короткими ласковыми расспросами, как ему у них в Покутовке живётся, и нет ли какого желания, например, поехать с ним в город, составить ему компанию верхом… что пишут родители или что-то подобное, и отходил дальше.
Теперь при этой мысли он впервые почувствовал, как тяжело быть бедным именно тогда, когда обстоятельства требовали хотя бы какого-то утешительного материального положения.
Юлиан сжал губы, подошёл к окну и смотрел несколько минут в парк.
Он был у Гангов красивый, большой и образцово устроенный, с небольшой оранжереей и пальмовым павильоном. Последний был Юлиану очень по душе, и он охотно там бывал, любуясь красивым ростом и изгибающимися листьями тех заморских растений, с их стремлением к размаху и тягой к небесам и близости солнца. Здесь рассказывал ему однажды старший садовник, тоже немец, отличавшийся немногословностью, но с большим ботаническим знанием, что именно пальмы и некоторые цветы, особенно розы, удавались полностью только там, где к ним их смотрители и воспитатели относились с истинной любовью.
Юлиан решил обратиться к помещику ещё сегодня и, если бы тот учёл его просьбу, выехать самое позднее послезавтра домой, чтобы отец не терял ни одного дня и не тревожился заботами о нужных средствах для поездки.
Перед его воображением вдруг встала сцена перед матурой, где отец строго наказывал свою младшую дочь за то, что, по его мнению, ей не было причины проливать слёзы. В нём, может, уже тогда проявлялось болезненное состояние, потому что каждая мелочь раздражала его до вспышки, и он, очевидно, уже тогда носил в себе зародыши серьёзной болезни. Вспоминал с тех пор временами о своей молодости… что рано сам себя воспитывал и т. п. К тому же — тяжёлый, изнурительный труд, сидение годами склонённым в мастерской, чтобы ни одной монеты не потерять и удовлетворять публику. Отказывался от развлечений, кроме чтения, не падая духом перед семьёй. Когда здесь и там заглядывала нужда — действительно это было нелёгкое существование и должно было подорвать даже самого крепкого.
Как сказано, молодой Юлиан смотрел хмуро в парк, где красовалась роскошная, ухоженная древесина, белели красиво содержимые дорожки, выглядывали из травы в узорах высаженные цветы, соответствующие времени года: большие группы благородных бледно-фиолетовых и белых колокольчиков, там снова грядки в форме арабесков, разнообразных "тарелок", астр, гвоздик, там хризантемы, там какая-то заморская древесина, украшая кусты — и всё в гармонии, всё под законом какой-то, казалось, невидимой власти-труда, какой-то артистической организации, что рождалась из каждого уголка и заставляла невольно задумываться над красотой ухоженной природы.
Но довольно. Ему не было времени углубляться в красоту, знакомую ему не впервые. Он живо поднялся со своего места, натянул шляпу на лоб и вышел в парк, чтобы освежить чело, прежде чем постучать в двери будущего благодетеля, у которого пользовался до сих пор доверием, изложить своё беспокойство. Но едва он вступил в парк, как вот, словно из земли вырос, появился на малиновой аллее, что была пуста и на которую вступил Юлиан, чтобы обойти быстрым шагом одну часть парка, молодой самостоятельный уже помощник старого немецкого садовника, украинец, известный нам уже под именем Зарко.
Узнав его уже издалека, Юлиан пошёл быстро ему навстречу.