— Что я говорил, говорил сам от себя и за себя".
"Говорят, от молодёжи прогресс шёл и идёт. Какой может быть прогресс от тех, кто ещё сами не зрелые, а может, и вовсе обыденные?"
"В таком случае должны иметь в виду лишь самый способный процент. Всё это сильные личности делают, отче, потому что обыденность идёт наощупь… за голосом вождя".
"Молодёжь хороша, увлекает своим запалом… Но запал так же творческий, как и уничтожающий".
Тут о. Захарий замолчал, словно хотел всё излить, что тяготело у него на душе, лишь спустя несколько минут молчания со стороны молодого человека сказал, что молодёжь создаёт, может быть, доброе и злое, но наш простолюд пока ещё есть только м а т е р и а л, из которого должен образоваться народ, а действие в этом создании требует также и совестных, и просвещённых… пастырей. Но, судя по нынешней молодёжи… мне кажется нечто иное.
Юлиан посмотрел на о. Захария, откинул волосы со лба и замолчал. Он не знал, что думать. Был ли этот апостол перед ним действительно таким в душе и совести, каким себя показывал? Или это было лишь его намерение уговаривать молодёжь в ту же область, в которой находился он сам, и, может быть, из опасения, что она со временем может опустеть, к чему, казалось, всё клонится, склонял и его туда. Кто его знает…
О. Захарий будто угадал его мысли.
"Вы ещё действительно очень молоды, мой сын, и знаете немного о жизни и людях". Он сказал это спокойно с улыбкой на устах.
Юлиан слегка вспыхнул.
"По уверениям некоторых авторитетов из государственного сословия известно, что народ неблагодарен и нуждается либо во Христе, либо в сверхчеловеке среди себя, чтобы с ним общался и не становился жертвой его тьмы и возникающих отсюда дисгармоний".
О. Захарий не отзывался.
"Хорошо было бы прежде всего и самого себя спросить, сколько в нас той любви к народу".
Тут Юлиан задержался на мгновение и посмотрел снова на пастыря. Не возразит ли он ему?
Но нет. Тот молчал и кивнул головой.
"Той любви, отче, о которой говорят и пишут, что она "омывает ближним ноги" и служит им. Кроме того, надо себе также сознавать, насколько и в каком отношении стоим мы с а м и к Ц а р с т в у Г о с п о д н е м у".
"Я согласен с вами, пан Цезаревич, — сказал пастырь с каким-то, казалось, внутренним удовлетворением. — Вы говорите, как из книг. Из вас со временем вышел бы недюжинный проповедник".
Юлиан, как прежде, изменился в лице, вынул снова папиросу и закурил её. Но не делал этого долго. Затянулся несколько раз и бросил её позади себя во двор.
"В эту минуту я говорю не из книги, отче. А — пусть бы и так. Разве книги не пишут люди? Не черпают их содержание по большей части из жизни? Ведь они именно для того и пишут, чтобы мы их читали и понимали, да к жизни как можно лучше приспособляли. Что до моей особы, то скажу лишь это на эту тему, что не дорос до работы среди народа в том смысле. Она трудна и серьёзна и без привлекательности своим характером д л я м е н я".
"Вы ещё молоды и можете ошибаться в себе".
Юлиан посмотрел на о. Захария. В его глазах что-то загорелось.
"И ещё одно, отче, в чём признаюсь откровенно. Я слишком гордый по натуре, неподатливый, чтобы быть, как, например, вы, как рассказывают о вас; вашу терпеливость, бескорыстие, непоколебимую веру, добрые человеческие качества и то, что из зерна, которое вы сеете, должно когда-то только доброе взойти. Вы!!" — о. Захарий прервал вдруг дальнейший разговор на эту тему повелительным движением молчания… и спросил, говорил ли он, Юлиан, когда-либо со своим отцом подобным образом?
"Нет. Не призывал его отец никогда к выражению своих взглядов в этом направлении. Он привык молчать, а может быть, молчание и унаследовал от отца. Что я с вами так откровенно говорю, в этом вы сами виноваты, достопочтенный отче. Мне кажется, что перед вами должна каждая душа сама раскрываться". Он умолк, но не отводил взгляда от лица пастыря. По лицу того пробежала лёгкая тень скрываемой доброты, но и он не отзывался.
Затем прервал молчание… "Говорите ещё что-нибудь, молодой человек, ибо я знаю, что уже скоро к нам не зайдёте".
Юлиан смешался.
"Я приду, отчего бы нет. Не могу даже представить себе, что, узнав однажды ваш дом, можно сюда и не приходить. О, отче", — вырвалось у него вслед за тем с уст. Он так жаждет дальнейшей науки, не только одной профессиональной, но и другой, внепрофессиональной, желает познать мир, тот большой, культурный мир, со своими творениями чудес, изобретений, человеческой деятельности и искусства, которое облагораживает душу, расширяет горизонты и, как говорят, даёт единственное духовное наслаждение в жизни. Ему кажется… что каждый день, который теперь проходит… есть для него ущерб на будущее.
О. Захарий улыбнулся.
"Не бойтесь, мой сын. Ничего вперёд себя не потеряете. А может, даже и пребывание в Покутовке даст вам когда-нибудь позже лучшие минуты, что-то милее, потому что…" — и тут он прервал и умолк.
"Потому что относительно пути, на который должен ступить… то он сам мне укажется, — закончил Юлиан". Ему ещё время два года до того. Он их проведёт, вероятно, за границей и лишь затем на "путь" — будь то в среде интеллигенции, крестьян, рабочих, или на лоне природы — будь то в рядах войска — это последнее слово вырвалось у него с уст, словно чья-то невидимая рука бросила его ему на уста; и тут он на мгновение прервался. "Воля и непоколебимое решение доводят не одного до цели".
Он протёр лоб, словно освежил себя этим, вздохнул и поднялся со своего места. Ему пора домой, и времени он у отца забрал. А там и солнце клонится к закату. "Но здесь у вас, отче, — добавил, — как ни странно, с теплом" и оглянулся, делая с протянутой рукой движение, словно обнимал весь видимый круг, и на того, кто сидел напротив, о. Захария, что в ту минуту так спокойно и с искренним интересом следил за каждым словом и движением молодого человека, — "здесь всё такое мирное, полное какой-то гармонии и безопасности, что будит что-то до сих пор дремавшее в нём, неведомое и превращает в мгновения. Ах, он сам не знает, во что и — что здесь совсем другой мир…" — закончил поспешно, словно сдерживал себя, чтобы не выдать какую-то мягкость, которая пыталась пробиться наружу, а за которую мог бы стыдиться.
О. Захарий улыбнулся своей мягкой улыбкой, которая, однако, всё же, словно против его воли, сложилась в эту минуту как-то грустно.
"Могло бы быть ещё иначе. Лучше", — сказал, тронутый, между тем как взгляд Юлиана полетел над головой отца дальше на хозяйство прихода.
"Хотите уже идти?" — спросил о. Захарий и поднялся сам. Его взгляд полетел, так же как и Юлианов, поверх хозяйственных построек и за обширный двор на дорогу, что вилась бело, ясно между зелёными лугами, и дальше, а затем, не встретив на ней ничего, вернулся с тревогой назад. "Идите и приходите снова, — сказал, протягивая руку молодому. — Идя, может, встретите где-то моих. Передайте, чтобы скорее возвращались и нигде не задерживались. Правда, имели достаточно дел в городе, но всё же уже должны быть дома. Да когда едет с ними моя тёща, то это всегда так бывает. Видите, сын мой. Каждая семья имеет свою чёрную тучу. Так и моя. Но идите, мне также нужно к своей работе приготовиться. Завтра у нас больше праздник, и я всегда люблю к проповеди прилаживаться".
Юлиан обещал передать его желание дамам, если встретится с ними, и покинул приход.
Возвращаясь сельской дорогой, он размышлял, зачем о. Захарий спрашивал его, не поступит ли он в семинарию, и не склонял ли к богословию, но и не поддерживал его неприязнь к тому сословию.
Но недолго удерживалась его мысль на этом пункте. Его взгляд полетел по дороге, по полям, где люди складывали снопы хлеба на телеги и увозили домой. Солнце уже горело на закате и над лесом слепило глаз.
Через мгновение он посмотрел туда, затем снял шляпу и пустился спокойным, ровным, словно военным, шагом вперёд. Воздух был чист, полон запаха свежей стерни, и едва заметный ветерок обвеял его лоб, глаза и щёки.
Он вспомнил Еву.
Как чудесно всё сложилось. Судьба захотела, чтобы молодые кони о. Захария всполошились, чтобы он их удержал, боролся с ними, от чего и по сей день остался на правой ладони, лишь ему ведомый знак, — что "спас" путников, из чего вышли приглашения, и, оказавшись во дворе, он зашёл волей-неволей к ним.
Какими добрыми были они все к нему. Начиная от отца, матери и — какими вежливыми. А и как неприятно было ему сюда заходить впервые, и как же всё переменилось чудно…
Да. Несказанно добрые. Прежде всего отец, пастырь, словно фигура из Библии, всюду встречал его и немо благословлял добром, когда он входил только в их дом. Окутывало его в нём что-то шелковистое, милое, и он там действительно как бы на то время преображался. Его естество словно раскрывалось навстречу чему-то. Да. Там был иной мир, но всё же родной. Другой, чем дом помещиков и — дом родственников.
Родственников? Да что это? Пробудилось в эту минуту презрение к дому своих родителей? Стыдился? Исчезла уже любовь к той хижине, где царил женский труд, молчаливый, неустанный, под руками его златовласых сестёр, которых мать словно освящала своей улыбкой доброты и умоляющим взглядом выдерживать то, что шло от неприветливых жизненных обстоятельств и их отца, непреклонного, сурового, строгого, принудительного.
По его юным устам пробежала грустная улыбка, он склонил голову и погрузился в мысли.
Вдруг со стороны леса кто-то крикнул. Он вздрогнул и посмотрел туда. Это был Эдвард Ганге, стоявший на узкой полевой дороге с биноклем в руке… и смотрел в его сторону. Но, узнав в одиноком путнике своего учителя и товарища, он опустил стекло, висевшее у него через плечо… и оба подошли друг к другу.
"Я за тобой, потому что не мог дождаться. Два часа ты пробыл на приходе. Что там, может, тебя в какой-то семейный плен взяли?" — и при этих словах рассмеялся.
Юлиан слегка зарумянился.
"Ничего подобного. Беседовал немного дольше с о. Захарием".
"А прочие?"
"Уехали в город, и сам отец меня просил, что, если встречу их по дороге… что должно вскоре случиться… передать им, чтобы нигде не задерживались, а возвращались прямо домой".
"То значит… ты будешь вынужден где-то тут по пути бродить, чтобы матушку и панну Еву встретить и желание отца передать".
"Если встречу", — ответил Юлиан, нахмурив нетерпеливо брови, и замолчал.
"Если так, то пойдём. Хорошо, что я дальногляд взял с собой. Поднимемся вон там на тот холм, где эта дорожка поворачивает к нашей покутовской направо, и чуть дальше налево и ведёт в А., куда мы иногда ходим на почту. С того холма видно во все стороны. Там есть и хороший источник, напьёмся воды, потому что у меня уже сильно в горле пересохло, посмотрим по дорогам и будем знать, ведь пора уже и домой".
Юлиан посмотрел на часы и пошли туда, куда указал приятель.