И вправду.
Она не ошиблась. Через несколько минут услышала голос отца, а затем и голос Юлиана Цезаревича. Звонкий, свежий и, как ей показалось, полный чего-то такого, что она сама задрожала, "как овца", сказала себе и искривила молодые уста.
Его голос смешивался с отцовским. Его голос со своим "чем-то" был так далёк от всего того, что было здесь.
"Панна Ева дома?" — спрашивал он.
"Да".
"Я хотел бы на минутку и к ней, если можно".
"Пожалуйста, — ответил отец. — Она будет в своей комнате".
"Перед тем была в столовой. Зайдите, а я тем временем улажу дело для помещика, по которому вы прибыли".
"По которому приехали?" — повторился в ней голос отца.
"По делу".
Юлиан Цезаревич вошёл.
То ли быстрая езда верхом нагнала ему краску на лицо и придала глазам ярче блеск, чем обычно, то ли что другое… он показался ей, кроме того, словно смущённым, но вот он предстал. Хотела она того или нет, а он пришёл. Но дождь и всё прочее мешали… время так быстро бежит. Чем она занималась за всю эту ненастную пору..? В лесу и у пруда не была, это само собой разумеется. Но всё же. Читала? Чем занималась? Ведь ему за всё то время было "неловко", хоть он всё чем-то и занимался. Он откинул волосы со лба, провёл рукой по глазам — сел и несколько мгновений смотрел на девушку. Она была бледна.
Она избегала его взгляда. Он казался ей проницательным. Сегодня она боялась этих тёмно-синих, почти чёрной тенью откинутых глаз.
Она… время действительно быстро мчалось. Когда она вспомнит, что уже через три недели должна готовиться к отъезду, чтобы продолжать дальнейшие занятия, — ей не хочется в это верить.
Он приподнял брови.
Она переедет в столицу?
Да. Так порешили с Др. Эми и другими профессорами её родители. Она должна была там у некоторых учителей брать уроки.
Значит, она оставит Покутовку. И ей не будет жаль?
По чему?
По всему этому здесь, среди чего выросла и что было прекрасно.
Разве что по лесу… по бабушке… ведь отец будет, конечно, каждую неделю к ней приезжать… мать смирится с хозяйственными заботами из-за её отсутствия.
А по пруду?
Она улыбнулась.
Она и сегодня была возле него, и вчера.
В дождь?
Именно. Он засмеётся. Но так как она любит наблюдать за водой, когда большие, особенно внезапные, капли дождя прыгают и тонут на его поверхности, она ходила к его берегу и смотрела. Но недолго. Было слишком сыро и под зонтом неудобно. К тому же она боится саламандр и водных змей, которых, хоть нечасто, но всё-таки иногда видно недалеко от воды. В лесу было лучше, так тихо, так умиротворяюще, только листья шелестели между собой. Она невольно обняла руками один дуб и прижала к нему лоб. И было грустно. И вскоре вернулась оттуда. Ах…, нет, ещё одно добавила с улыбкой и открыла какую-то книжку, что лежала на столе, за которым сидела. Пусть он взглянет, что она нашла.
Нашла? Что?
Четырёхлистный клевер. "Счастье" его зовут. И он это, конечно, знает.
Знает. Пусть сохранит. Его сёстры всегда прятали такое в молитвенник.
Она удивилась.
Его сёстры воспитаны по-старинному. Молятся. Молодая девушка уставилась на него широко раскрытыми глазами.
Очень набожные. А она?
Она склонилась через стол и ответила шёпотом: "С тех пор как я прочитала такие труды, как Бюхнера "Kraft u. Stoff" и Дрепера, я стала другой… ах, пан Цезаревич, какими были греки и римляне! Др. Эми прекрасно знает древнюю историю. Какие отличные у них были идеалы от наших. От нынешних. Я боюсь, что со временем забуду и "Отче наш"; чего я не хочу. Я совершенно точно этого не хочу, — уверяла. — Особенно, когда вижу, как иногда моя мать на коленях молится. А однажды я даже видела, как она крестом лежала в церкви и молилась. Не знаю, за кого молилась — то ли за здоровье отца, то ли за свою единственную дочь, чтобы её судьба сложилась по воле. — Нет, нет, — добавила почти с испугом. — Мы не смеем Господа Бога и Христово учение, как уверял отец, оставлять. Правда? Когда гром с ужасным треском в сопровождении молнии ударяет — я тотчас крестюсь. Почему так? Разве у нас в крови этот приказ? А греки и римляне… Греки сделали прекрасное человеческое тело образом совершенства, так, что только из этого создали образ бога, прославляя совершенное тело на земле, как божественное существо, что пребывает на небе и оттуда правит. Этот взгляд, как знаете, породил и греческую скульптуру. Статуя, что была лучшей из всех, непременно должна была изображать какого-то бога, потому что выражала бессмертное спокойствие, которым Бог нас превосходит. Ах, сколько можно о них, их идеалах, культуре и труде говорить. Я большой поклонник древнего мира, только знаю пока о нём слишком мало".
*
Ева держала четырёхлистный листок "счастья" в руках и слушала. Когда он закончил, она вздохнула.
Затем подвигая ему листок через стол, сказала: "Я поделюсь с вами этим счастьем. Хотите?"
Он улыбнулся.
Нет, ответил, это её собственность. Какое ему до того дело? Счастье надо добыть самому. Что сам добуду, то знаю, что моё.
Ну, если он не хочет с ней поделиться счастьем, которое она нашла на берегу пруда, то пусть возьмёт его на память о своём пребывании в Покутовке.
Он улыбнулся и покачал головой.
Он и этого не хочет. Но он поступит иначе. С этими словами сунул руку в нагрудный карман своего сюртука и вынул оттуда что-то небольшое, завёрнутое в белую шёлковую бумагу. Поставил перед ней.
Она не шелохнулась. Она не знает, что там. Он так же остался спокоен.
Она смотрела на свёрток, и её глаза… любопытство её победило. Она осторожно развернула белую шёлковую бумагу и наклонилась. Белый, как пушок, кудрявый китайский гвоздик гордо предстал перед её глазами. А!.. ну… и какой же красивый! — Нет, уж такой белый.
Она подняла его и подвела к носу и устам, откинув голову немного назад, и упивалась запахом цветка. И с двумя белыми усиками внутри — "угадайте сами, пан Цезаревич".
Он улыбнулся довольный. Затем вдруг добавил: "Не знаю, увидимся ли ещё".
Она изменилась в лице — и, не поднимая глаз, сказала: "Как думаете, пан Юлиан…"
Он молча подал ей руку и вышел из комнаты. Пока она успела догнать его — он был уже далеко, и лишь топот коня ещё оставался в воздухе.
*
Через какое-то время Юлиан снова зашёл на приход. Застал лишь самого о. Захария дома. Матушка уехала с Евой и тёщей в соседний городок за покупками для дома, и он ожидал её здесь. Попросил гостя посидеть с ним на веранде, откуда было видно на дорогу, на всё подворье, и было недалеко — лишь налево — и до калитки, что вела в цветник и в сад. Так что, место для контроля было как нельзя лучше. Меж четырьмя большими олеандрами, что гордо стояли по углам просторной веранды в деревянных ящиках, сидели оба на старомодных, уже изрядно протёртых креслах и разговаривали.
О. Захарий рассказывал кое-что интересное о своём приходе, о жизни своих прихожан, о проценте "сознательных" и "несознательных", их отношении к властям, называл их большими детьми, которых нельзя оставлять самим себе, чтобы не наделали беды, из которой бы пользовались их недруги. Касался также мимоходом и отъезда таких за море, которые хоть и возвращались с деньгами, с внешним лоском, но в душе привозили ту же некультуру, с какой уезжали, били своих жён, спивались и… оправдывались, что… мол, сам заработал, сам и пропил… что кому до того.
Нужда и жажда увеличить своё имущество или расплатиться с какими-то долгами вытаскивает людей из своей осели в тот новый мир, в котором наш человек появляется и выделяется в тамошних обстоятельствах, как настоящая тварь.
"Зачем идёшь в Канаду, Михайло?" — спросил он одного, не очень уже молодого хозяина, что имел свой добротный дом, небольшой участок земли, жену и двоих детей и был едва ли не самым умелым работником в деревне, за которым все гонялись. Тот снял шляпу с головы, почесался и ответил: "Так я, видите ли, батюшка, думаю, что не следует всем сидеть на месте, где родители породили. Поеду на несколько лет, попробую. Заработаю что — хорошо. Не заработаю — вернусь. Едут другие, так поеду и я".
И вправду.
Поехал и через три года вернулся. Когда вернулся, а люди расспрашивали о разном и о морской дороге, он между прочим говорил: "Когда нас корабль вёз, то он вёз не так, как, скажем, "людей". Нет. Он вёз целый один край, в котором ничего не было, кроме нужды, тряпья, голода и плача, а среди них был и я".
"Ты не ушёл от нужды, Михайло. У тебя была земля, дом и жена, дети… Ты имел где и на чём зарабатывать".
"Было", — ответил он как-то глухо, словно чем-то провинился.
"И денег привёз?" — спросил Юлиан с интересом.
"Привёз. Немного их там имел. Но и то пропил. За то время, что был за морем, дом сгорел, жена вскоре после его возвращения умерла, а он сам теперь всё больше морально разлагается".
"Это Канада из него сделала", — говорили мужчины и женщины, видя, как он иногда нетвёрдой походкой домой возвращался, а шляпу из какой-то досады чуть не на ухо сдвигал.
"Некого дома бить, — говорили. — Сыновей своих разогнал по работам, хоть они едва от земли подросли, да и сам стал бродягой".
"А вам что до меня?", — отзывался он, когда какое слово доходило до его уха.
"Что? Я свой пан, свой хозяин. Как захочу, снова поеду. А теперь я на своём родовом кусочке, да на том, что нашёл. Хотите знать, что нашёл? Навоз и вас, глупых, спутанных, что видят и знают лишь то, что под нос лезет. Иди, мой, один за другим в свет, не копошись тут — учись… но здесь учись, а там… работай, и уж тогда… возвращайся и говори. Моя Домна слишком скоро ушла в могилу, я бы ещё раз туда вернулся, где машины и деньги мир вращают. Эх, мой, деньги, деньги… а те машины… думаете, мы что-то стоим без них?"
"Вот ведь какой умный! — отвечали знакомые и смеялись. — Ум оставил при машинах, а деньги, хоть и привёз с собой, но к Срулеву Дудю носит. А Дудь только облизывается, когда его издали видит, даром что Михайло кулаком грозит. Хитрый стал за морем, но не умнее. "Отче наш" уже не умеет произнести; да ещё и других посылает… ай-ай… святая земля… мы когда-нибудь вдруг… из-под его ног… выскользнем. А что человек без неё стоит?"
"В этом что-то есть", — вставил Юлиан.
"Было бы, если бы было больше просвещения".
"Да, просвещение и организация".
О. Захарий кивнул головой. "Но и Божье слово пусть имеет своё место в душе народа. Наука Христова не пошатнёт его почвы под ногами… если не укрепит".
Он замолчал на минуту, словно задумался, а затем добавил: "У меня есть хорошие люди в моей Покутовке, добрые и не без охоты к просвещению и организации, это и есть мне наградой за мой труд среди них. Если бы только Господь здоровья дал… а то живу изо дня в день… Делаю, что могу. Думаю, несколько десятков воспитаю таких, из которых выйдут образцы культуры… и я не жил напрасно".