Как уже раньше упомянула, человека может б л у д обхватить. Говорят, — добавила она серьёзно, делая ударение на последнем слове. Она боится, что не устоит…" — тут прервала.
"Блуду?" — спросил он.
Да. Что у неё не хватит силы долго н е б о я т ь с я.
Чем кто больше боится, тем легче поддаётся тому. Лес, говорят, имеет свою невидимую силу, что манит и отбирает у человека отвагу, когда он пустится один в его глубину. Она это слышала ещё малой от своей бабушки и не хочет того на себе испытать.
Он, как и прежде, молчал. Осматриваясь, шёл медленно, словно и на него что-то начало действовать.
А он никогда не слышал ничего подобного.
Он обратился к ней, охватывая её суровым, неприступным взглядом.
"Про блуд?"
"О том, что влечёт к себе, вкладывая человеку тоску и беспокойство в грудь, что вызывает сразу ужас, но и сладкое чувство, и он идёт, идёт за тем, будто сонный — пока…"
"Пока?" — спросил он и остановился.
"Пока или не освободится от его чар-заворожения, или не погубит себя", — она указала на чело.
"И вы верите в такое?" — он вдруг улыбнулся весело.
"Когда я одна в лесу, тогда оно приходит мне на ум. И хорошо мне в нём, и страшно… что тогда делать?"
"Вы шутите!" — вскрикнула она вдруг с болью, увидев, что его улыбка не сходила с уст. У её губ дрогнуло болезненно. Струнка возле них была задетая. Никто не хочет её всерьёз понимать.
Юлиян склонился к ней, испуганный.
"Скажите, ради Бога, откуда вы такое берёте?.." — спросил.
"Про вас говорят…"
"Про меня говорят, что из меня будет когда-то хорошая партия, — перебила она раздражённо, — а может, и это, и то, что я экзальтированная… объясняя последнее тем, что я е д и н с т в е н н а я".
В эту минуту… умолкла.
Перед ними появилась служанка и пригласила к полднику. Вскоре после этого… Юлиян попрощался.
Молодая Ева смотрела некоторое время ему вслед… а потом вернулась… в сад. Калитка в заборе осталась незапертой… и нужно было забрать ключ.
*
Когда через неделю он снова пришёл, они, после так называемой "вступительной беседы" с родителями, снова пошли в сад. Шли какое-то время молча.
"Давайте, панна Ева, пойдём искать "блуд" вдвоём, — промолвил он вдруг весело. — Я здоров и силён; если нас неизвестное или блудное, хоть бы и как заманчивое и страшное, встретит — у меня есть отваги и силы за двоих. Я подниму вас высоко-высоко вверх, словно факел, и буду так нести по лесу, пока не вернёмся домой. Хотите? — Он окинул её искренним взглядом. — Ну, если не теперь, то в другой раз, — добавил, как бы сам собой. — Я ведь ещё буду заходить к вам. Поставим себе целью взглянуть "блуду" в глаза".
Она покачала головой и улыбнулась легко.
Не знает. Во всяком случае сегодня нет. Этот лес очень большой и тянется до границы чужой деревни. Глубина леса молчалива, и она способствует тому, что вызывает в человеке ужас и такие мысли, на которые дома или в ясный день он не падает.
"Так мы разрушим молчание леса. Я один его не боюсь, а над вами буду сторожить, как над волшебным цветком, что даёт счастье. На это согласитесь".
Она взглянула ему пристально в глаза, а спустя миг сказала: "Может. Может, и пойдём когда-нибудь".
Вдруг он повернулся лицом к глубине и крикнул во всё горло: "Эво!"
…Эво… отозвалось с какой-то стороны, то ли среди верхушек деревьев, то ли сбоку, и стихло. Он взглянул ей в лицо. Её глаза были широко раскрыты и слушали. Она приложила палец к устам и шепнула: "Кажется, на землю упало".
"Или среди ветвей повисло…" — ответил он так же шёпотом, словно вслушивался в шаг из глубины леса. Но никакой шаг не приближался. Тишина властвовала вокруг них и будто нарочно чего-то тоже ожидала.
…А теперь пусть она по правде скажет ему, кто был именно тот главный, что вложил ей такие чудеса в голову и в грудь.
Её взгляд прошёл по нему.
Она. Б а б у ш к а. Она несчастлива и время от времени переживает страшные минуты борьбы с блудом. И всегда он берёт верх над ней. Если бы он знал… При этих словах она закрыла лицо и прошептала: "Будучи её внучкой, похожей не только внешне на неё… может, также когда-нибудь…" — и не договорила.
Когда он только смотрел молча, удивлённый, на неё и дальше не спрашивал, она заговорила иначе. Про лес, деревья; в частности про бури в лесу, про лес в ясный солнечный день, в лунные ночи, про зверей леса, птиц его, гадов, которые то тут, то там над берегом пруда время от времени показываются и греются на солнце, ускользая бесшумно в воду, — и замолкла.
Он покачал головой. И не ожидал он в Покутовке услышать из уст гимназистки такое. Он совершенно поражён.
При этих его словах её лицо залилось румянцем.
Смутилась.
Второй раз он этого из её уст не услышит. Хорошо!
Это "хорошо" было сказано таким голосом, словно ему кто-то неожиданно горячий нож под сердце вонзил.
"Панна Эво!"
"Что?" — она стала серьёзной и словно выросла перед его глазами.
"Видите, какой я? Во второй раз я…"
"О… ничего… сколько голов… столько и мыслей", — ответила.
Молча пошли дальше.
Вдруг произошло нечто неожиданное. Он остановился перед ней, как вкопанный, и сказал изменённым голосом: "Панна Эво, улыбнитесь!"
Девушка взглянула с испугом на него.
"Я вас прошу".
Она покачала серьёзным отрицающим движением головы.
"Я вас прошу".
"Я не могу. Вы шутите".
"Нет. Я совершенно серьёзно прошу. Как свою сестру, улыбнитесь!"
Она взглянула второй раз в его глаза и опустила взгляд.
Они в его глазах ждали, были такие полные несказанной чистой искренности в ту минуту и просили.
Она невольно улыбнулась — и тут же на его красивом молодом лице появился, словно солнечный луч, улыбка.
"Спасибо", — сказал он коротко. Какое-то время шли, не говоря друг другу ни слова, отдалённые на шаг друг от друга, словно двое послушных детей, которых мать куда-то послала, каждый со своими мыслями отдельно.
*
Он был серьёзен и лишь время от времени останавливался его взгляд на ней, словно взял её с того момента, как она заговорила о силе "блуда", под свою мужскую опеку.
Вдруг она воскликнула: "Посмотрите, пан Цезаревич, смотрите здесь — здесь!" — и показала рукой направо. Там, где густо росли деревья, дубы, берёзы, грабы и ольхи, заблестела против солнца, что клонясь пылало, — вода пруда. Оба направились туда молча.
Он заметил воду.
Солнце, казалось, убегало перед ними между деревьями. Временами кидало им золотыми лоскутками озорно по ногам, коленям, там снова прямо в лицо, на грудь, там на плечи, пока они не очутились над самым берегом пруда.
Лежал роскошный, тёмно-зелёный под берегом леса и в волнах недвижно спокойно.
Она взглянула любопытно на юношу, и по её губам пробежала милая и торжествующая улыбка. Что он скажет о пруде на этом месте?
"Рай", — ответил он коротко. Возле густо выросшей тростника, что буйно затянулся недалеко от берега, заслоняя собой приходской забор, лежала небольшая лодка.
Это её лодка, сказала она, словно рекомендуя ему своего хорошего товарища. А там, вдали… на противоположной стороне берега, видите? Это лодка… И уже побольше… господ Гангов. Узнаёте?
"О да. Уже сориентировался".
Разве вода глубока непривлекательна? Когда она сама приходит сюда после какого-то гнева или волнения, то ей так мило и она успокаивается. А п-ня д-р Эми, напротив, не любит воду. Называет её "Unheimliches element"[48]. А ещё бабушка приходит, так же как и она сюда, лишь тайком, чтобы родные не знали… и никто из слуг не знал, не следил за ней. И тут она высыпается. Тогда она сторожит над несчастной, чтобы та не скатилась порой в воду… водяной холод… её из блуда отрезвляет.
Юлиян взглянул, как недавно, на неё, но не сказал ни слова.
Пруд тянулся во всей своей величине под лесом, а когда тот заканчивался, открывал вид на поля. На некоторых ещё золотился хлеб… некоторые загоны превратились в стерню… а всё было ровным… ровненьким… и сливалось… вдаль с небом.
Оба стояли и смотрели молча на воду. Обернувшись уже спиной к лесу, они имели, кроме вида на пруд, ещё и прямо перед собой за прудом, хоть и далеко, вид на сельскую дорогу, что бежала параллельно, словно поднимаясь немного выше его… в другие соседние окрестности, а он… всё более, как казалось, сужался и исчезал.
Они вернулись берегом и лесом домой… плотно закрыв за собой калитку.
Прежде чем выйти с берега пруда и леса, — Юлиян сказал: "Вы, наверное, имеете и здесь где-то своё любимое место?"
Она кивнула головой.
"Где именно? — он огляделся… — Здесь или там? Или там, может… там, где скамейка? Я её только теперь заметил".
"На одном из тех… недалеко от скамейки… возле неё бабушка высыпается".
"Близко к берегу — правда? Тростник всё закрывает. Как живой занавес. Здесь где-то недалеко качели должны висеть, — сказал он снова, словно отсутствующим взглядом, — обращённые в глубину леса… и смотрите на те сказки в лесу… что ткет и являет лес".
Она смотрела на него молча…
Он ушёл, едва подав ей руку.
Она так же молчала. Никогда не высказывала просьбы, чтобы он приходил, а он ничего не обещал. Только когда, казалось, проходило какое-то время и приносило с собой… тоску… и пустоту… он появлялся. Тогда не видели ни родителей, ни кого другого между собой… только подавали друг другу руки и шли в сад. Он становился их обязанностью, их совестью, и там развязывались их языки.
*
Через две недели позже настала слякоть. Дождь падал безостановочно крупными каплями и тянулся изо дня в день, и по стёклам. Он поливал деревья в садах и лесу, размывал стерню и не хотел прекращаться. По ночам хлюпал, бился с ветром, а днём сек. Так уже чуть ли не третью неделю.
В один такой серый день после обеда, когда Ева сидела у окна и смотрела ждущими глазами на лес, верхушки самых высоких деревьев которого гнулись и клонялись, куда ветер их гнал, как из него, а может, ещё больше и из пруда, поднимались лёгкие туманы, тянулись куда-то серым покрывалом и не возвращались, и томились. О. Захарий пребывал в своей канцелярии… матушка со слугой… в амбаре… где мололи зерно на свежий хлеб, и тишина стала грозной.
Сидя так, словно вся душой утонула во взгляде на мглу, она вдруг услышала топот коня, а почти одновременно мелькнул перед окном какой-то всадник и исчез.
Цезаревич!
Она вздрогнула и бросилась в свою комнату. Это произошло так быстро, так неожиданно, словно кто-то ударил кулаком в стекло — а сам убежал. Краска, вспыхнувшая на её бледном лице, мгновенно исчезла, лишь внезапный испуг потряс её, а в сердце будто молотом ударило.
Ещё оно сильно билось… ещё чувствовало себя… словно на электрических пружинах, а затем она вздохнула и протёрла лоб, сжала губы, оперлась на кресло и ждала.
Из примыкающих к её комнате покоев должен был каждую минуту раздаться и голос.