Когда оказались через время возле холмика, Эдвард, который скорее устал, чем Юлиан, лёг на землю во весь рост, а Юлиан, перекинув его подзорную трубу на плечо, некоторое время смотрел через неё.
Вдруг обернулся.
"Ты хорошо сказал, Эдварде. Всё прекрасно видно. И они — едут. Я узнаю по лошадям и кучеру".
"Смотри внимательно. Может, это евреи с товаром!"
И сын помещика тоже взглянул через стекло.
"Узнаю, Pfarrtöchterlein, Pfarrtöchterlein"[57] — и…
"Кто та дама возле матушки?"
"Не узнаёшь её?"
Юлиан пожал плечами.
Эдвард сказал: "Это тёща о. Захария, Frau Orelecki[58]. Но смотри! Pfarrtöchterlein держит на коленях немалую бутыль. Что это?"
Юлиан взял стекло и убедился — Эдвард не шутил.
На маленьком сидении напротив обеих старших дам сидела Ева и держала на коленях большую бутыль с чем-то. Эдвард засмеялся озорно. Может, там мороженое… но как и чем его есть?
Юлиан удивлённо оглянулся на него и, отдавая подзорную трубу, сказал: "Они уже приближаются — я иду к ним".
И действительно. Бричка подъехала к холмику, а кучер, узнав Юлиана и панича из имения, снял шляпу и придержал лошадей.
Юлиан сбежал к дамам — матушке и Еве, которые, обрадованные его неожиданным появлением, улыбались ему. Ева, не раздумывая, протянула ему правую руку, освободив с одной стороны бутыль. Но едва Юлиан успел передать желание о. Захария, как произошло нечто неслыханное. Старшая из дам, госпожа Орелецкая, а точнее "бабушка", как её называл Эдвард, не спускавшая бутыли с глаз, воспользовалась движением приветствия внучки, вырвала у неё бутыль из левой руки и, подняв её сильными руками вверх, припала к горлышку жадно и пила из неё сивуху с такой жаждой, будто впервые в жизни утоляла жажду.
Молодая девушка вскрикнула и почти одновременно спрятала лицо на коленях матери, не обращая его больше к молодому мужчине.
Матушка поступила иначе. Она кинулась вырывать у матери бутыль из рук. Но это оказалось невозможным. При виде того кучер сильно хлестнул лошадей, и те, рванувшись, понеслись дальше, а Юлиан остался и смотрел с побелевшим лицом ещё долго-долго. Словно увидел привидения среди уехавших.
*
Медленно отошёл потом к Эдварду.
Тот видел всё и смеялся… приглушённо в себе.
"Человек! — воскликнул Юлиан, не в силах опомниться от страшного вида. — Что это?"
"Что? Для тебя это тайна? Grossmütterchen[59] Орелецкая — а л к о г о л и ч к а".
Юлиан словно без понимания смотрел на него. Потом, не сказав ни слова, ударил себя в лоб. Э т о м у…
Без смеха и замечаний, как обычно, оба молодых вернулись домой.
*
По дороге Юлиан узнал, что госпожа Орелецкая была женой одного украинца, почтмейстера из гор, которая хоть сама лицом некрасива, но умна, остроумна, из польского рода, вышла за него ради имущества… и управляла им, словно влюблённым гимназистом.
Когда их единственной дочери было едва 4 года, умер отец.
Во время траура и, может, уже и раньше, 24-летняя вдова познакомилась с одним военным господином, в которого так страстно влюбилась, что, когда он не обращал на неё внимания, сама призналась ему в любви, предлагая свой имение для уплаты его долгов в его распоряжение, что, как ей казалось, было для него важнее всего. Он, хотя и вдовец и в то время действительно в денежных затруднениях, не принял её предложения, и она из горя, а может, и по другим причинам покинула — горы. Через год после того устроилась на почту в местечке А., куда и переселилась, продав имущество мужа. Часть капитала вложила в банк, другую — в землю в А. и Покутовке, устроила дочь куда-то на воспитание и… и вела, как молодая, состоятельная вдовица, остроумная, дотепная и гостеприимная, довольно беззаботную жизнь, устраивая разные увеселения с танцами при чае и напитках и т. п. Добродушная… которая помогала не только бедным разных наций — главным образом украинцам и полякам… и охотно жертвовала на разные благотворительные цели, без раздумий, лишь когда к ней обращались с просьбой, со временем снискала в целом крае симпатию и расположение. Несмотря на то, что всё чаще видели её изрядно подвыпившей.
Злые языки уверяли, что молодые почтовые экспедиторы давали повод к тому своим неточным обязанностям… другие — что она слишком много бывала наедине, третьи — что от тоски по дочери, которая лишь на каникулах бывала дома, четвёртые — что из-за разрыва со своей значительной семьёй в горах. Каждый знал что-то своё.
Дочь, окончив образование рано, уже в шестнадцатом году жизни, недолго оставалась в доме матери. Ссоры матери с ней, которая по внешности и характеру пошла в своего отца, а может, и причины слишком частого употребления алкоголя, доходили иногда до горьких сцен.
Но лишь в течение одного года они повторялись между матерью и дочерью, пока не настал её конец. Один молодой серьёзный богослов, красивый лицом, не менее симпатичный, познакомился в селе Покутовке на празднике с молодой и красивой девушкой, Евой Орелецкой, с которой в следующем году перед рукоположением и обвенчался. Мать Орелецкая устроила дочери шумную свадьбу… на которую были приглашены не только интеллигенция местечка, но и помещик с семьёй из Покутовки, приход и все, кто был хотя бы отчасти того достоин.
О. Иван Захарий, ибо это он был счастливым зятем госпожи Орелецкой, снискал настолько симпатию и уважение у помещика Покутовки, настоятеля этого села, что, когда возникла необходимость взять сотрудника, выбор с его стороны пал на него, и он был туда назначен, где и остался по сей день.
Госпожа Орелецкая, или как её называли крестьяне "Орелиха", не оставляла своей привычки устраивать "вечеринки" и "угощения", на которых любила вспоминать прежние времена с их развлечениями, особенно у великих господ, например у вельмож Ганнэнгаймов, где бывала ради блестящего положения своего брата и сияла не только своим умом и поведением, но и нарядами, на которые муж покойный щедро тратил серебро.
Лишь с тех пор, как появилась у дочери дочка, тоже по имени матери и бабушки Ева, она будто опомнилась, отдалилась понемногу от общества и жила охотнее у дочери, где занималась внучкой, или пребывала у себя дома, где трудилась небольшим хозяйством со своей верной служанкой и, наоборот, усмиряла своего "червяка" алкоголем, который один в мире подтачивал её, мучил и делал из неё омерзительную рабыню свою.
Когда момент усмирения наступал у неё, никто не был в силах удержать её от этого, даром что о. Захарий делал всевозможные усилия отвести несчастную "налоговую" от того.
*
Её внучка, молодая Ева, которая довольно рано узнала порок бабушки, которую любила больше всего, будучи ею с детства больше воспитана, чем матерью, занятой хозяйством, удерживала её не раз мольбами и просьбами не употреблять напитков, которые, несомненно, "разлучат" её с бабушкой, которую она не могла видеть в пьяном виде, а ещё меньше терпеть её близость, называя её (со слезами) пропойцей, несмотря на то, что та, как известно, в трезвости бывала добра, щедра к ней и милосердна, а к самым низшим и беднейшим искренне жалела ту самую почтмейстершу, которой "такое досталось".
*
"Брошу вас, бабушка, и уеду учиться дальше в мир, — грозила она бабушке. — Не в нашу столицу; не думайте этого, нет. А куда-то далеко, далеко, в Швейцарию, чтобы даже не надеялись меня хоть раз в год видеть.
О чём будем с вами говорить, когда вернусь из-за границы и застану свою единственную дорогую бабушеньку нетрезвой, с опухшими глазами, красным носом, разбитым лбом, который я унаследовала от вас; а матушку ещё более прибитой, чем обычно, а отца с ухудшенной болезнью из-за вас, которого нужно беречь как нельзя более".
"А в конце концов, в конце концов, бабушка, — уговаривала молодая внучка, серьёзно держа бабушку за плечи сильными руками, чтобы та сидела неподвижно и не упустила ни слова, которое она говорила. — В конце концов задумайтесь прежде всего над одним. Как сами знаете, батюшка противится тому, чтобы я шла в медицину и вообще получала профессиональное образование. Говорит: девице достаточно знаний средней школы, если она знает столько, сколько хозяйке, а позже матери нужно. Достаточно. Лучше, говорит, учись хозяйствовать, чтобы умела когда-нибудь дать порядок тому, что муж заработает, чтобы не растрачивать, а употреблять по надобности. Хорошая хозяйка, хорошая, мудрая мать, верная жена мужа — это тоже даёт обществу прочный фундамент для существования и удержания государственного организма власти. Семья к семье, в которой царит здоровье, нравственность и разум, со временем должна создать и здоровое общество.
Пусть получают то профессиональное образование те девушки, где их в семье больше, а не ты одна у меня, а если это им только возможно".
"Почему нет?"
"Так говорит батюшка".
"Итак, ещё раз, бабушка, — говорила, словно брала бабушку на серьёзную исповедь. — Ещё раз, бабушка! Чем буду я содержать себя в чужбине, если вы пропустите горлом то, что предназначили для меня на учёбу? Вам известно, что от отца я могу ожидать лишь немного. Он вечно предсказывает преждевременную, неожиданную смерть, с которой соединяет какую-то катастрофу для нас, по причине того, что Покутовка не будет вечно нашей, что немало портит мой план.
Итак, вы, бабушка, вы дорогая, вы моя единственная надежда; вы хоть и старше моих родителей, но думаете более прогрессивно, понимаете современные стремления. Когда стану врачом, тогда я излечу вас от ваших страданий, и вы будете при мне, слышите, бабушка, п р и м н е! Эй, бабушка, бабусенька моя… Опомнитесь и дайте возможность стать себе самой целью".
И действительно, когда бабушка бывала трезва, она слушала внучку и высказывала такие глубокие мысли и мудрые взгляды, что было приятно её слушать, тем более, что порой воплощала в жизнь кое-что из своих благороднейших постановлений.
*
"А как тебя захватит любовь? Какой-нибудь добрый и красивый человек полюбит тебя искренно, и ты его полюбишь? Что будет тогда с твоим планом, Ева? — возражала бабушка и улыбалась добродушно. — Тогда разве бабушка возьмёт из банка предназначенный капитал для своей внучки и даст от себя в приданое?"
Ева качала головой.
Сколько раз она говорила бабушке, что пойдёт только на медицину, потому что именно медицина даст ей оружие в руки против болезни отца, против "порока" бабушкиного, а в будущем, может, и против чего-то в ней самой. При этом она болезненно искривляла уста и смотрела куда-то поверх головы бабушки.
…Да, да… врачи "м о г у т м н о г о е", сказал кто-то из писателей. А как врач она пригодится… и своему обществу. А от от… давания она от этого ещё не застрахована.
Впрочем, кто его знает, как оно ещё когда-нибудь будет.