Спешил уже полями домой.
Зимний ветер жёг его лицо. Стоял как раз лютый декабрь, и пронизывающий холод вял всё вокруг. Но он ни на что не обращал внимания. Чёрная тоска шла шаг в шаг за ним и овладевала им целиком. Мысль, что его сын мог убежать из войска, высасывала всю его душевную ровность и весь покой. Это могло случиться сегодня, завтра, послезавтра, при первой каре, какую мог получить: ведь он ещё не был знаком со всеми муштрами,— и тогда его сын пропадёт. Тогда всё кончится, и не будет больше его мальчика.
В отчаянии мчался, как олень, домой.
Ему казалось, что чем скорее окажется дома, тем скорее пройдёт время и он снова увидит сына. Видел только один способ его спасти: как можно чаще появляться перед ним, утишивать его душу и давать ему возможность выговорить свою боль. Он инстинктом чувствовал, что это может стать единственным средством успокоить взволнованную молодую душу...
Поля раскрывались всё шире перед ним и манили своим тоскливым сумраком, словно в вечность. Он спешил по ним неутомимо. Людей почти не встречал. В душе сменяли друг друга, словно наперегонки, два образа на сером фоне: большой дом с пустыми решётчатыми окнами, скованный морозной остротой, и на пустых полях его маленькая хижина и Мария... Бледное лицо на белом полотенце с печальными, пытливыми глазами...
Вернувшись домой, Ивоника рассказал Марийке, что сын грустен и нездоров, и что принёс от него значок для заговора. Всё остальное умолчал. Знал, что раздражённое сердце матери он бы до глубины ранил. Жалел её, как жалеют малых детей, и в душе спрашивал: "И что толку, если скажу ей? Спасёт ли это чем?.."
Он тяжело вздыхал, вспоминая оставленного в отчаянии сына, замолкал и принимался за работу. Она, как и вся природа, играла немую, могучую роль в повороте этого, на вид столь незначительного, малого существования,— и его связь с ними была переплетена тысячами невидимых нитей, которые плотно его опутывали и своими неуловимыми движениями и появлением нужд составляли самую главную его судьбу. Углубившись в них, он жил с виду молча и бездеятельно, хотя в глубине его души, как дети, рвались вслепую инстинкты в разные стороны и выметали отдельно от трезвого разума движения судьбы. Марийка, узнав о состоянии сына, скривила губы, словно от физической боли, и побежала прямо к своей подруге Домнике. Та должна была заговорами отвести от сына болезнь и грусть.
Домника была женщиной около сорока лет и была для деревенских женщин незаменимой особой. Имела свою особую историю, а в селе — особые права. Прежде всего отличалась своим прошлым в девичестве от других сельских девушек, чья жизнь монотонна, заранее предначертана и не имела столько разнообразия и личного действия, как у неё, пока она не вышла замуж. Может быть, следствием этого было то, что она очень поздно вышла замуж. Почти десять лет служила в городе у одного богатого ростовщика, и иногда перешёптывались, что она была не только верной служанкой для полусумасшедшей барыньки, но и своему хозяину была не менее предана.
Однако никто не мог этого утверждать.
Она сама была необычайно рассудительна, в обращении с мужчинами резка до грубости, а вернувшись почти после десяти лет службы из города в родное село, показала себя настолько работящей, что и красивой, настолько хитрой и замкнутой, что и рассудительной, — что и закрыла всем сплетникам рот.
Одно, чем она удивляла, была её железная выдержка в постах. В году не было ни одного такого понедельника, в который она взяла бы в рот что-либо, кроме сухого хлеба и воды. Будь она здорова или больна, как бы её ни уговаривали съесть хоть раз скоромное в понедельник, она не поддавалась. Из этого перешёптывались, что у неё есть тяжкий грех на душе, за который, должно быть, кается, а некоторые усмехались и прямо говорили:
— Служила верно своему господину-жиду.
Была красивая, чернобровая девушка с острым и ловким языком. И не то чтобы много говорила. Нет, она была лишь быстра и смела. За это её прозвали во всём селе "оса".
Ей было за тридцать, когда она вернулась в родное село, где имела лишь одного брата, и поступила на службу во двор. На гулянки ходила редко и прямо называла всех парней сопляками. И диво! Несмотря на её красоту и ум, несмотря на необычайную старательность, с какой она всегда одевалась, она не вызывала восхищения и симпатии у мужской половины сельских жителей. Казалось, что немалую долю той вины несли её чёрные холодные глаза, в которых было что-то недружелюбное. Как бы ласкова ни была порой в словах и поведении, она всё же никого к себе не привязывала. Нужно было, так сказать, держаться настороже перед этими глазами. Когда она говорила или рассказывала что-нибудь — слушали её охотно. Говорила отборными, сдержанными словами, как человек, который "знает, с кем говорит". Но всё становилось приятнее, когда она уходила с глаз. Сначала, когда вернулась из службы в село, парни и девушки с интересом за ней наблюдали.
Не нравилась она никому?
Не нравился ей никто?
У неё были сбережения и красивая тонкая одежда. Всегда носила белое, как снег, бельё, имела длинный, шелковыми кистями украшенный и "богородицей" вышитый кожушок. Но никаких наблюдений не сделали. Она оставалась равнодушной. Никогда не бывала тёплой и никогда холодной. Лишь однажды выдала своё душевное настроение, но об этом узнал только старый Пётр, который сидел в огороде за копной травы и точил серп, и барышня, что стояла у распахнутого окна, выходившего в огород. Домника сидела у грядок, полола и пела. Это была не обычная песня. Сложила её сама, приспособив и мелодию к ней. В ней изливала всю свою любовную историю.
Любила молодого парня, сироту без отца и матери, сироту, который служил в войске. Любили они друг друга и поклялись оставаться верными и пожениться, когда он вернётся из армии. Тогда собирались работать и нажить имущество. Хотели построить красивый домик, купить хороших белых волов и жить счастливо. Теперь об этом никто не должен был знать, кроме бога, звёзд и пугливого соловья, который днём и ночью прятался от людей, потому что люди были хитры и злы и походили на волков. Пела песню грустным, монотонным голосом и очень проникновенно. Когда закончила, барышня вошла к ней в огород и спросила:
— Что это за песня, что ты сейчас пела, Домника? Как она называется?
Она смутилась и ответила:
— Не знаю!
— Песня мне нравится; я бы с радостью её записала! Не повторишь ли ты её ещё раз?
— Не могу! — ответила.
— Как же так? Ведь ты её пела наизусть!
— Да... но... я её не знаю наизусть...
— Но ведь ты пела её наизусть! — настаивала барышня.
На это она ещё больше смутилась, но через мгновение совсем смело ответила:
— Я пела её сегодня первый раз! Я пела её с головы...
— Ты сама её сочинила? — последовал вопрос...
— Да! Мне было так тяжело на душе... я должна была выпеться!
— И не могла бы ты повторить эту песню? — настаивала барышня.
Она пожала плечами и улыбнулась.
— Сегодня нет! Может, в другой раз! Я и сама этого не знаю! Оно само вышло!
И после короткой паузы, в течение которой барышня задумчиво смотрела на неё, Домника подняла голову и глянула на неё своими холодными, недружелюбными глазами.
— Зачем вам это? — спросила.
— Я хочу иметь эту песню!
— Зачем?
— Она мне понравилась!
— Не разбогатеете от неё! Запишите себе другую песню! — взглянула на барышню так холодно, что та, не сказав больше ни слова, удалилась.
Старый Пётр за травой задержал на мгновение точение серпа, а когда барышня проходила мимо него, проговорил себе вслух: "Ведьма! Она пела про своего милого, я знаю! Теперь знаю также, почему все парни — сопляки! Ай да, ай да! но она всё-таки чего-то стоит! Эй боже, боже!" — весело посвистел, а потом посерьёзнел и задумался. Она, эта черноокая ведьма с проворными руками, что никогда не отдыхают, с мудрым, змеиным языком, — она была единственная, которую он взял бы в жёны. Да, он, Пётр, которому все девушки были всё равно что снопы, он взял бы эту Домнику в жёны. Но прежде нужно было заработать немного денег. Лишь немного. Она была так трудолюбива, как пчела, прилежна; он тоже знал, как достать деньги; а с таким приданым можно уже что-то начать. Он долго об этом размышлял. На старости лет хоть было бы где склонить голову, был бы свой угол и кто бы ему свечку подержал, как следует на лавку уложил. В его голове зародилась мысль: пойти в Молдову на работу. Он уже не раз приносил оттуда хорошие деньги, но проматывал их, потому что некому было их в конце концов передавать. Но попробует ещё раз. Может, заработает больше. А пока пусть всё остаётся, как есть. В конце концов всё будет так, как бог захочет. Её никто не возьмёт. Она уже немолода, да и не глупа. Не дастся поймать кому-нибудь на удочку...
И когда наступило лето и начались покосы, старый Пётр исчез, не выдав ни словечка о своих планах. Ушёл с другими людьми в Молдову. Никто не удивился этому. Для него это было не впервой.
VIII
Это было той же осенью.
Старый Пётр принёс из Молдовы деньги, занял их одному хозяину, а сам пошёл ещё в горы на заработки к лесопильщикам [87]. Зимой, то есть на масленицу, собирался вернуться и осуществить свои намерения...
Домника узнала от жены писаря, что перед Андреем нужно поститься весь день насухо, вечером испечь и съесть какую-то лепёшку, а ночью во сне является богом суженый муж и подаёт воды пить.
Потом можно быть уверенной, что выйдешь замуж за того, кто во сне покажется. Наверное, никто в мире не постился так искренне в день перед Андреем, как Домника. Она стала почти чёрная на лице от голода. Старалась всё время суетиться во дворе, чтобы не задерживаться на кухне среди челяди, особенно в полдень, когда сходились все парни и могли заметить, что она не притрагивается ни к какой пище.
Между прочим, там был и глуповатый рыжий Илия, которого она ненавидела за его леность и тупость, который, однако, всегда должен был знать, что она делает и говорит. Он был бы первым, кто немедленно пересказал бы другим парням, что она постится.
Это был не понедельник, а она постилась. Она боялась насмешек. Целый день была серьёзна и молчалива и тяжко вздыхала.
Вечером сделала так, как учила писарша, и легла спать. Главное, не забыла поставить возле себя горшочек с водой. Этот горшочек должен был подать ей во сне богом суженый муж...
С утра побежала к худощавой жене писаря будто бы с какой-то просьбой. На самом деле хотела лишь рассказать ей свой сон.
— Ну и что же? — было первое слово писарши, когда они наконец встретились в пекарне.
Домника сплюнула.