Зачарованная Десна Страница 7

Сразу слышу — деркачи и перепёлки. Чумацкий воз тихо поскрипывает подо мной, а в синем небе Чумацкий Путь указывает дорогу. Гляжу я на своё небо и поворачиваю с возом и косарями вправо и влево, и звёздная вселенная поворачивается вместе с нами, и я незаметно погружаюсь в сон, счастливый.

Пробуждаюсь на берегу Десны под дубом. Солнце высоко, косари далеко, косы звенят, кони пасутся. Пахнет подвяленной травой, цветами. А на Десне — красота! Лозы, отмели, обрывы, лес — всё блестит и сверкает на солнце. Прыгаю с обрыва в песок к Десне, умываюсь, пью воду. Вода ласковая, сладкая. Пью ещё раз, зайдя по колено и вытянув шею, как жеребёнок, потом взбираюсь на обрыв и бегом на сенокос. И уже я не иду, а только летаю, едва касаясь луга. Вбегаю в лес — грибы. В лозах — ежевика. В кустах — орехи. В озере — стоит замутить воду — рыба.

Вот так я и райствую дня два или три, пока не скосят траву. Ношу дрова к шалашу, развожу огонь, чищу картошку, собираю ежевику для косарей — под настойку. После покоса начинаем сгребать сено все вместе, и вот понемногу наш волшебный мир меняется: отец, дед и дядя вдруг становятся молчаливыми и напряжёнными, в глазах появляется какая-то настороженность — начинается делёжка стогов.

Сенокос у нас был общинный. Его никто не мог поделить заранее, потому что каждый боялся, что ему достанется та треть, что на колене Десны, которое каждую весну нещадно подмывает вода. Поэтому косили и сгребали сообща. А потом делили копны, и уже тогда каждый волок их к своему шалашу. И почему-то всегда, не знаю уж почему, делёж копён не обходился без ссоры. Кому-то непременно казалось, что его обманули на одну копну, и тогда — слово за слово — сердца наполнялись лютым гневом, и великие наши отцы начинали ругаться, кричать, а потом и драться над зачарованной рекой Десной.

Дрались они большими кольями, граблями, черенками от вил, держась за них обеими руками, как древние воины. Иногда они гонялись друг за другом с топорами, крича так громко и страшно, что эхом отзывалась вся Десна, лес у Червякова и тихие, таинственные озёра. Тогда и мы, дети, начинали ненавидеть друг друга — я с братом против сыновей Самийла — и были готовы тоже броситься в бой, но боялись. Для полной ненависти нам ещё не хватало ни возраста, ни беды. Да и терять рыбацкую компанию не хотелось. Мы отворачивались и не смотрели тогда на своих малолетних врагов.

Одни лишь кони не участвовали в войне. Они паслись вместе, одинаково тощие и мозолистые, с большими ранами на тёртых спинах, и кивали головами, равнодушно глядя на нас, отгоняя глупых своих слепней.

В этих ожесточённых схватках особенно отважным и храбрым был дед. Прошло уже полвека, как его не стало, но сколько бы я ни жил, никогда не забуду воинственного пыла, что таился в доброй дедовой груди.

Он был способен на такой неистовый накал гнева, что ему мог бы позавидовать любой артист или генерал.

Во время боя он весь пылал. Его высокая грудь ходила ходуном. Свистели дудочки во все стороны, хрипели и кукарекали из его груди, но их заглушал его отчаянный боевой клич: «Сибирь нашего царя!»

С этим могучим лозунгом он бросался в атаку, словно настоящий атаман своего сенокоса, пока грыжа не валяла его под копной, где он катался на спине, задирая ноги и даже пальцы на ногах, хватая живот руками и загоняя грыжу обратно, как злого духа. Справившись с духом, дед снова хватал вилы или топор и с воем бросался в самую гущу боя. Тогда захватчик Самийло не выдерживал дедова натиска и убегал под дубы. Они носились между дубов и копён, но Самийло уже не мог убежать от деда. Он спотыкался, задыхался, уже кричал: «Ай, спасите!» Уже дед заносил над ним топор... Тут я не выдерживал и закрывал глаза, а они рубили друг друга топорами, как дрова. Кровь лилась из них ведрами. Они отрубали друг другу головы, руки, били по раскалённой груди, и кровь, говорю же, текла ковшами, вёдрами. То разбегались, то снова сходились с длиннющими деревянными вилами, крича:

— Убью!...

— Пронзу!...

— Ай, спасите!...

— Ага-а-а!...

Разъярённый Самийло кидался на деда и пронзал его живот насквозь огромными метательными вилами, прижимал к стерне, словно Георгий Победоносец змея. Дед вопил от боли так, что шелестели листья на дубах, а эхо гремело, и лягушки прыгали в озёра, и ворона, о которой пойдёт речь дальше, поднималась над лесом. Однако дед успевал снизу размахнуться и как не хряснет Самийла топором по лысине — так, что та раскалывалась надвое, как арбуз, и тогда Самийло... Вот так.

Эти страшные побоища заканчивались к вечеру, но всегда счастливо. Все оказывались живы и невредимы, только тяжело и долго хрипели от внутреннего жара. Атаманы были бледны от жара сражений и расходились по шалашам, угрюмо оглядываясь.

Пламенный дед долго не мог остыть. Он был страстным воином и выпивал после битвы добрый кувшин холодной воды, не забыв перекрестить её перед тем, как пить.

— Давайте уж полдничать, что ли!

— Какой полдник! Уже пора ужинать, — отвечал отец, глядя с жгучей ненавистью на вражеский шалаш.

После ужина сразу ложились спать. Иногда я засыпал ещё до ужина, глядя на звёзды, на Десну или в костёр, где варилась каша. Тогда отец или дед долго будили меня ужинать, но мне уже трудно было открыть глаза, и я падал им из рук в сон, как лещ в прорубь — только меня и видели.

Дед любил спать под дубом. Перед тем как уснуть, он долго и как-то ласково зевал, словно прощая миру все его шалости, и рассказывал косарям о своей молодости, о чумацкой жизни, о том, как раньше всё было иначе. Всё было лучше. Реки и озёра — глубже, рыба — крупнее и вкуснее, а грибов и ягод в лесу — не унести, и леса были гуще, и трава — змея не пролезет. Разве это сейчас трава!

— Что и говорить, — вздыхал под кустом косарь Тройгуб. — Всё мелеет, хуже становится.

— Э-э, — философствовал дед под дубом, — тогда были какие росы, какие воды, болота стояли неделями. А теперь, видно, всё повысыхает и пропадёт насовсем.

— Ага. Уже, как говорят, к тому дело и идёт, — соглашался, вздыхая сквозь сон, Тройгуб.

— А комаров было! — увлёкся дед воспоминаниями. — Дышать нечем, поверите, да здоровенные, как медведи. А теперь — хіба це комарі? Словно и вовсе их нет... Или деркачи. Было — как начнут кричать ночью, так не уснёшь, чтоб мне бог судия. А теперь где-как деркнет. Вот, слышите? Похоже, и им приходит конец...

Действительно, два деркача, что переговаривались в траве над Десной, вдруг стихли, будто почувствовали, что речь идёт об их деркачьей судьбе.

Я слушал эти разговоры под дубами, и так мне становилось тоскливо, так жалко, что мир испортится, пока я вырасту, и не будет уже ни покоса, ни рыбы.

— Кто это тебе сказал? — спросил меня отец, когда я приполз к нему и начал всхлипывать.

— Дед.

— Не слушай деда, сынок. Дед старый, что он понимает. Старики — глупые. И наш дед глуп, разве он умный? Только бы ел да болтал всякие глупости. Есть же пословица: «седина в бороду — бес в ребро».

— А Десна высохнет, папа?

— Да не высохнет. Целая будет. Спи уже, хватит.

— А рыбу выловят.

— Не выловят. Сейчас, сынок, рыба умная. Раньше люди были глупее, так и рыба была дурнее. А теперь люди поумнели — и рыба, хоть и мелкая, но умная и хитрая — страх. Кто ж её теперь поймает? Спи.

Я прислушиваюсь. Что-то скрипнуло и тихо плеснуло где-то на Десне. Гляжу — огонёк: плоты проплывают. Слышны людские голоса. Я тогда снова к отцу:

— Папа!

— Что, сынок?

— А кто это там плывёт?

— Это издалека. Орловские. Русские люди, из России плывут.

— А мы кто? Мы разве не русские?

— Нет, мы не русские.

— А кто же мы, папа? Кто мы?

— А кто ж нас знает, — как-то грустно сказал отец. — Простые мы люди, сынок... Хохлы, те, что хлеб сеют. Сказать бы, мужики мы... Да... Ой-ой-ой... мужики, и всё тут. Когда-то, говорят, казаки были, а теперь только имя осталось.

— А дед говорит, что комары раньше большие были...

— Вот только в комарах он и разбирается. Всю жизнь чумаковал по степям, так и кормил их, а потом деньги в шинках пропивал. Страшно и вспомнить, что было…

— А что, не было? — раздался вдруг виноватый голос деда.

— А что, не было? Да уж молчали бы, — грустно откликнулся отец в темноту.

Они ещё о чём-то говорили, но я не всё понимал. Чувствовал только, засыпая, что не всё было хорошо в прежние времена на белом свете. Было много беды и великой печали.

Стало тихо. Под дубами храпели косари. Дед долго протяжно зевал, потом перекрестил рот, корень дуба, Десну и, обложившись крестами, заснул.

Закричали деркачи, перепел, выпь, ещё какая-то птица. Всплеснула крупная рыба посреди Десны, и я тоже заснул.

Погодой у нас на сенокосе, как говорили, уже лет сто пятьдесят заведовала ворона. Это была, так сказать, наша фамильная ворона. Она сидела у шалаша на высокой тополе и оттуда видела нас всех, всё, что мы пили, ели, какую рыбу ловили, где задели косой деркача или перепёлку, видела всех птиц в нашем лесу, всё слышала и, главное, предсказывала погоду. Она безошибочно чувствовала приближение дождя или грозы даже при безоблачном небе, и только после того как трижды хрипло каркнет особым голосом, дед начинал ни с того ни с сего кашлять и зевать, и мы уже вскоре бросали грабли и вилы и, зевая, падали, как сонные, под копны. Один только дядя Самийло не поддавался вороньим чарам. Напротив — он от злости дрожал.

— А, чтоб ты сдохла! Кыш, нечисть проклятая!..

Дядя Самийло не был ни профессором, ни врачом, ни инженером. Не был он, как уже можно догадаться по одному его имени и по всему рассказанному, ни судьёй, ни исправником, ни попом. Он не годился на высокие посты. Он даже не был хорошим землепашцем. Его умственных способностей не хватало на эту сложную и мудрую профессию.

Но, как почти у каждого человека, у него был свой дар, и он нашёл себя в нём. Он был косарь. Он был такой великий косарь, что соседи забыли даже его фамилию и звали его Самийло-косарь, а то и просто — Косарь.